- Он никогда не лжет! - подтвердила Анастази. - Это лучший мальчик, какого я когда-либо знала в своей жизни, - добавила она убежденно.
- Никогда не лжет! Неужели? - рассуждал как бы про себя Казимир. - Странно, весьма странно… Прошу тебя удостоить меня на некоторое время твоего милостивого внимания, мой юный друг, - продолжал он, снова обращаясь к Жану-Мари. - Скажи мне, тебе было известно об этих драгоценностях?
- Ну конечно! Ведь он же вместе со мной привез их из Франшара, - ответил за него доктор.
- Депрэ, - остановил доктора Казимир, - я ничего не прошу у тебя, как только одной милости: подержи ты некоторое время твой язык за зубами! Я намерен расспросить вот этого твоего маленького конюха кое о чем, и если ты так убежден в его невиновности, то ты смело можешь предоставить ему отвечать самому на мои вопросы. Итак, молодой человек, - продолжал Казимир, наведя свой монокль прямо на лицо Жана-Мари, - вы знали, что эти вещи могли быть безнаказанно украдены? Вы знали, что вас за это нельзя будет преследовать? Ну же, говорите! Знали вы это или нет?
- Знал, - сказал Жан-Мари почти шепотом.
Он сидел как на иголках, поминутно меняясь в лице, становясь поочередно то ярко-красным, то мертвенно-бледным, как меняющий цвета фонарь маяка. Он нервно ломал пальцы и глотал воздух, словно он задыхался или был близок к истерике. Словом, в глазах Казимира он представлял собою воплощенное сознание виновности.
- Вы знали, куда были убраны эти вещи? - продолжал свой допрос безжалостный инквизитор.
- Да, - вымолвил Жан-Мари.
- Вы говорите, что раньше вы были вором, - не унимался Казимир. - Но кто же поручится мне за то, что вы теперь перестали быть вором? Я полагаю, что вы могли бы, в случае надобности, перелезть через зеленые ворота, не так ли?
- Да, - еще тише прежнего ответил допрашиваемый.
- Ну, значит, ты и украл эти драгоценности! Ты сам это отлично знаешь и даже не можешь этого отрицать. Посмотри мне прямо в лицо! Ну же! Подними на мена свои воровские глаза и отвечай!
Но вместо всякого ответа Жан-Мари разразился страшным ревом и бежал из беседки. Анастази кинулась за ним, желая нагнать беглеца и обласкать и успокоить бедного мальчика, но уже на ходу она все-таки крикнула брату:
- Казимир, ты просто грубый, бесчувственный зверь!
- Да, братец, - сказал в свою очередь и доктор с легким упреком и известным чувством собственного достоинства в тоне голоса, - ты позволяешь себе уж слишком большую вольность в данном случае…
- Что?.. Послушай, Депрэ, будь же ты хоть раз в жизни логичен, прошу тебя! Не ты ли телеграфируешь мне, чтобы я бросил все свои дела и ехал сюда к тебе для того, чтобы заняться устройством твоих дел. Я приезжаю, спрашиваю, в чем заключаются эти твои дела, и ты говоришь мне: "Меня обокрали, укажи мне вора!" Я нахожу этого вора, указываю тебе на него, как ты того хотел, и говорю тебе: вот он! Ты, конечно, вправе быть недовольным и раздосадованным тем, что все именно так вышло, но ты не имеешь решительно никакого основания упрекать меня в чем-либо или возмущаться моим поведением.
- Пусть так, я, пожалуй, готов с тобой согласиться в этом, - сказал доктор, - я даже готов благодарить тебя за твое старание, хотя и ошибочное, но, во всяком случае, должен же и ты согласиться, что твое предположение положительно чудовищное и в высшей степени нелепое и неправдоподобное.
- Постой, - снова остановил его Казимир. - Кто из вас украл эти драгоценности? Ты или Стази?
- Ну, конечно, не она и не я! - ответил доктор.
- Так! Ну, значит, это сделал твой мальчишка конюх! А теперь не будем больше говорить об этом. - Казимир достал из кармана свой портсигар и стал выбирать сигару.
- Я скажу тебе еще вот что, - не унимался Депрэ. - Если бы ко мне пришел этот мальчик и сказал мне сам, что он украл эти вещи, я не поверил бы ему, а если бы поверил, то сказал бы себе в душе, что если он это сделал, то сделал с благою целью! Вот как велика и непоколебима моя вера в него!
- Ну что же, превосходно! - снисходительно промолвил Казимир. - Дай мне огня, мне уже пора ехать! Да, кстати, я желал бы, чтобы ты меня уполномочил продать твои турецкие акции. Я давно уже говорю тебе, что с ними дело пахнет крахом, и теперь я опять предупреждаю тебя: акции эти очень ненадежны. Я даже отчасти именно ради этого и приехал сюда сегодня. Ты никогда не отвечаешь на письма. Сколько раз я писал тебе об этом, и как ты не можешь понять, что не отвечать на письма положительно непростительная привычка!
- Да-да, я знаю, что виноват перед тобой, но, добрейший мой Казимир, - ласково и мягко возразил Депрэ, - хотя я никогда не сомневался в твоей чрезвычайной деловитости, все же и твоя проницательность имеет свой предел.
- Ну, друг мой, я могу ответить тебе тем же! - воскликнул деловой человек. - Твой предел граничит прямо-таки с безрассудством!
- Нет, ты сделай милость, заметь разницу между нами, - возразил доктор, улыбаясь. - Твое правило безусловно доверять и в малом, и в большом, в серьезном деле, и в пустяках, суждению одного человека, то есть твоей почтенной особы. Я, в сущности, придерживаюсь, если хочешь, того же правила, но с той лишь разницей, что я к моим суждениям отношусь критически и смотрю на них открытыми глазами. Что из двух более рационально, предоставляю тебе судить самому.
- Ну, любезнейший мой, - воскликнул Казимир, - и я в свою очередь предоставляю тебе держаться твоих турецких акций и твоего честнейшего и благороднейшего конюха. И вообще, провалитесь вы все к черту со всеми вашими делами, управляйтесь с ними, как знаете и как умеете, а я умываю руки! А тебя прошу только об одном: не пускайся ты со мной ни в какие рассуждения и умствования, терпеть этого не могу. Философствования твои для меня положительно невыносимы, да мне и слушать-то их некогда! А в результате я мог бы и совсем не приезжать сюда, так как прока от этой моей поездки все равно никакого не вышло. Кланяйся от меня Стази, и если ты уж непременно того желаешь, то и твоему висельнику конюху, а мне пора! Прощай!
И Казимир уехал.
В этот вечер доктор по косточкам разобрал характер своего старого товарища и родственника в беседе с его сестрицей.
- Он научился только одному за все долгие годы его знакомства с твоим мужем, моя красавица, - сказал Депрэ, - он научился словам "философствовать" и "мудрствовать", и эти слова сияют точно алмазы в его речах, точно светляк в навозной куче. Да и то еще он употребляет их обыкновенно совершенно некстати и неуместно, как ты сама, вероятно, могла это заметить. Он употребляет эти слова в качестве бранных слов, придавая им смысл совершенно превратный. На его языке "философствовать" означает "лжемудрствовать"! Бедняга, по его мнению, все это пустые софизмы! Ну, а что касается его жестокого и неделикатного отношения к Жану-Мари, то это следует извинить - это лежит не в его натуре, а в натуре его рода деятельности. Человек, постоянно имеющий дело с деньгами и денежными расчетами, - человек пропащий! Тут ничего не поделаешь.
Но с Жаном-Мари не так легко было уладить это дело; процесс примирения подвигался весьма медленно. Первоначально он был положительно неутешен, не хотел слушать никаких увещеваний, настаивал на том, что он уйдет из семьи доктора, и при этом несколько раз разражался слезами. Только после того как Анастази просидела с ним, запершись, целых полтора часа с глазу на глаз, ей удалось добиться от мальчика кое-какого снисхождения. Выйдя от него, она разыскала доктора и с полными слез глазами сообщила мужу о том, что между нею и Жаном-Мари произошло.
- Сначала он ничего и слышать не хотел, - рассказывала Анастази. - Вообрази себе, что бы это было, если бы он вдруг ушел от нас! Да что в сравнении с таким горем значит этот клад? Противный клад, ведь из-за него все это вышло! Бедняга так плакал, что, кажется, все сердце выплакал в слезах, и я плакала с ним, и только после того, после всех моих просьб и увещеваний он наконец согласился остаться с нами только на одном условии, а именно, что никто из нас никогда ни единым словом не упомянет об этом происшествии. Ни об этом возмутительном, постыдном подозрении, ни о самом факте кражи. Только на этом условии бедный мальчик, так жестоко пострадавший, соглашается остаться с нами, с его друзьями…
- Да, но ведь это воспрещение не может относиться ко мне; этот уговор не обязателен для меня, не правда ли? - встревожился доктор.
- Оно относится решительно ко всем нам, - сказала твердо Анастази.
- Но, ненаглядная моя, ты, вероятно, не так его поняла; это не может относиться ко мне! Он, без сомнения, сам придет ко мне с этим своим горем…
- Клянусь тебе, Анри, что это относится в равной мере и к тебе, как и ко мне и ко всем другим! - сказала жена.
- Это весьма, весьма прискорбное обстоятельство, - пробормотал доктор, и лицо его несколько омрачилось. - Я положительно огорчен, Анастази, уязвлен в моих лучших чувствах, обижен! Да, поверь мне, я глубоко ощущаю эту обиду.
- Я знала, что тебе это будет тяжело, - сказала жена, - но если бы ты только видел его горе и отчаяние! Мы должны сделать ему эту уступку, раз он на ней так настаивает; мы должны принести ему в жертву наши личные чувства.
- Надеюсь, моя милая, что ты никогда не имела основания усомниться в моей готовности всегда поступиться моими чувствами, когда это бывало нужно! - заметил доктор несколько сухо.
- Стало быть, я могу войти к нему и сказать, что ты выразил свое согласие? Это так на тебя похоже, мой славный, мой добрый Анри! В этом сказывается твое благородное сердце! - воскликнула Анастази.