Солнце было уже совсем низко, когда они наконец тронулись в обратный путь. Тени от деревьев ложились поперек широкой белой дороги, ведущей к дому; вечернее благоухание леса неслось, как облака курений, над морем вершин зеленого леса и даже в улицах города, где накалившийся в течение дня воздух, сдавленный между белых раскаленных стен целого ряда домов, раньше был душен и неприятен, а теперь сменился приятной, отрадной прохладой, и даже здесь повеяло ароматами леса, которые приносила сюда попутная струя ветра, точно отдаленные звуки музыки. Они были на полпути от дома, когда последнее золотое пятнышко заходящего солнца сбежало с большого старого дуба, стоявшего по левую сторону от дороги; и когда они выехали из пределов леса, то долина уже подернулась прозрачной дымкой легкого тумана, и громадная бледная луна медленно всплывала на небо, красиво просвечивая сквозь тонкую и нежную листву тополей.
Доктор то пел, то свистел, то без умолку говорил. Он говорил о лесе, о войнах и об осаждении рос; и весь загораясь, начинал рассказывать о Париже; он положительно уносился в облака и в приподнятом, почти высокопарном слоге превозносил славу и заслуги политической карьеры.
Все должно было измениться отныне, и с угасающим днем уносились последние следы изжитой прежней жизни. На следующее утро должна была взойти заря новой жизни.
- Довольно! - воскликнул он. - Пора положить конец этому умерщвлению плоти! Жена моя еще красива и прелестна (или я жестоко пристрастен к ней), она не должна оставаться долее похороненной в этой глуши, она теперь должна блистать в обществе. А Жан-Мари увидит весь свет у своих ног, и все дороги к успеху, к богатству, к почестям будут ему открыты, и посмертная слава будет обеспечена ему, и самому мне также! Ах да, кстати! - добавил он. - Бога ради, прошу тебя, не болтай никому о нашей находке; ты, я знаю, парень не общительный, даже, пожалуй, чересчур молчаливый, - это качество я с радостью признаю за тобой, потому что пословица гласит: "речь - серебро, а молчание - золото"! Но в данном случае молчание очень важно. Никто не должен знать о нашем кладе, понимаешь ли ты? Только одному добрейшему Казимиру можно доверить эту тайну; нам, вероятно, придется даже переправить эти сосуды в Англию и там реализовать их.
- Но разве они не наши? - воскликнул мальчик с рыданием в голосе. И это были единственные слова, какие он произнес за все это время.
- Наши в том смысле, что они никому другому сейчас не принадлежат, - ответил доктор. - Но правительство может предъявить свои права, если станет известно, что мы нашли клад; и представь себе, каковы наши законы: так как мы не заявили о кладе, то в случае, если бы у нас его похитили, мы не имеем права потребовать, чтобы нам его вернули, потому что по закону мы не имеем на него прав. Мы не можем начать дела о розыске, не можем заявить о пропаже полиции…[Этот поклеп на законы несправедлив, но он нужен автору для целей его рассказа.(Примеч. авт.)]. Все это очевидные примеры тех недочетов и несправедливостей нашего законодательства, которые еще остается исправить деятельному, энергичному и решительному депутату с философским складом мыслей.
Жан-Мари ничего на это не ответил - он все свои надежды возлагал теперь на госпожу Депрэ. И когда их одноколка стала спускаться по обсаженной тополями дороге, ведущей из Буррона в Гретц, Жан-Мари усердно шептал про себя молитву и стал погонять лошадь, требуя от нее необычайной рыси. Без сомнения, как только они приедут, madame проявит свой характер и положит конец этому дикому бреду наяву.
Их въезд в Гретц был возвещен неистовым лаем всех деревенских псов, как будто все они чуяли присутствие клада в одноколке. Но на улице не было никого, кроме трех приезжих художников пейзажистов, прохаживавшихся перед гостиницей госпожи Тентальон. Жан-Мари распахнул зеленые ворота и ввел во двор лошадь с одноколкой; почти в тот же момент госпожа Депрэ появилась на пороге кухонного крыльца с зажженным фонарем в руках. Так как луна была еще недостаточно высоко, чтобы осветить двор и проникнуть за ограду сада, то во дворе было еще темно.
- Запирай ворота и калитку, Жан-Мари! - крикнул доктор, вылезая из экипажа и не совсем твердой поступью обходя его кругом, - А где Алина, Анастази?
- Она отпросилась в Монтеро повидаться с родными, - сказала госпожа Депрэ.
- В таком случае все устраивается к лучшему! - воскликнул доктор с жаром. - Иди сюда скорее, Анастази, и подойди как можно ближе ко мне, потому что я не хочу говорить слишком громко. И затем прибавил: - Мы с тобой богаты теперь, дорогая моя!
- Богаты! - повторила за ним жена.
- Да, мой ангел, очень богаты! Ведь я нашел клад Франшарского монастыря, - продолжал супруг. - Смотри, вот первые плоды! Гранаты, ананас! Вот шелковое платье для тебя; оно тебе пойдет как нельзя лучше, поверь вкусу мужа, вкусу влюбленного! Я лучше всех знаю, что тебе к лицу! Ну, поцелуй же меня, моя красавица!.. Скучный период нашей жизни миновал; теперь бабочка расправит свои пестрые крылышки! Завтра придет Казимир, а через неделю мы уже можем быть в Париже! Наконец-то мы будем счастливы! У тебя будут бриллианты, выезды, слуги. Жан-Мари, вынимай все из ящика, да осторожнее, и неси все, одну вещь за другой, прямо в столовую. Теперь у нас на столе будет серебро, да! Ты только поторопись, моя ненаглядная, приготовить эту черепаху; это будет прекрасным добавлением к нашим повседневным скудным яствам… Я сам схожу в погреб и принесу оттуда к столу бутылочку того прекрасного божоле, которое ты так любишь; да, кстати, надо кончать и "Эрмитаж"! Его осталось еще три бутылки… Это, душа моя, редкое вино, приличествующее такому редкому случаю, как сегодняшний!
- Но, милый супруг мой, у меня голова идет крутом от твоих речей, я в толк взять не могу…
- Черепаху-то, черепаху, душа моя, готовь скорее! - И он ласково втолкнул ее в кухню с черепахой и с фонарем в руках.
Жан-Мари стоял как ошеломленный. Он ожидал совсем другого. Совершенно иначе представлял он себе эту сцену: он ждал более энергичного протеста со стороны жены доктора; он ожидал, что она сейчас же постарается образумить мужа, укажет ему на его сумасбродство, станет упрекать его в непоследовательности, в неблагоразумии - но ничего подобного! И его надежды на нее стали разлетаться и рассыпаться в прах.
Доктор был положительно вездесущ. Он суетился, хлопотал, торопливо шмыгал туда и сюда, не совсем твердо держась на ногах и то тут, то там задевая плечом об стену. Он уже давно не пил абсента и теперь сам рассуждал о том, что лучше было бы его не пить.
- Абсент - это какое-то недоразумение, а не напиток! - говорил он.
Не то чтобы он раскаивался, что позволил себе выпить лишнее в такой знаменательный и счастливый день, нет! Но он мысленно решил впредь быть осторожнее и остерегаться этого коварного напитка и давал себе слово вторично не поддаваться столь предосудительной и пагубной привычке!
В одно мгновение ока он слетал в погреб и принес оттуда вино; затем расставил драгоценную церковную утварь, канделябры и сосуды, все еще облипшие исторической пылью, землей и глиной, частью на белоснежную скатерть на обеденном столе, частью на буфет.
Он то и дело заходил на кухню, неотвязчиво потчуя Анастази вермутом и разжигая ее воображение соблазнительными картинами будущего благополучия и роскошной жизни. С каждым разом он все увеличивал цифру их вновь приобретенного богатства, так что, прежде чем семья села за стол, благоразумная и рассудительная госпожа Депрэ утратила окончательно эти свои добрые качества и совершенно растаяла на огне горячего энтузиазма своего восторженного супруга. Ее обычная сдержанность и молчаливость исчезли; она тоже была несколько под хмельком; с горящими глазами и румянцем возбуждения на щеках она говорила много и пренебрежительно отзывалась теперь об их мирной и скромной жизни в Гретце. Садясь за стол и разливая суп, госпожа Депрэ уже смотрела на все совершенно иными глазами; ее глаза горели уже теперь блеском ожидаемых в будущем бриллиантов. Во все время ужина и она, и доктор продолжали строить сказочные планы, поддразнивали друг друга, подшучивали и подсмеивались один над другим, кивали друг другу и готовы были биться об заклад о разных пустяках. При этом лица их расплывались в счастливых улыбках, глаза сыпали искры, особенно в те моменты, когда они предвкушали политические успехи, почести и величие доктора и салонные победы, триумфы и овации madame Депрэ.
- Но ты, во всяком случае, не станешь красным! - воскликнула Анастази.
- Я принадлежу к левому центру, - заявил доктор.
- Madame Гастейн введет нас в общество. О нас, верно, успели уже позабыть, - сказала супруга.
- Забыть? Никогда! Красота и изящество всегда оставляют о себе след и воспоминание! - запротестовал доктор.
- Но я положительно разучилась одеваться, - со вздохом промолвила Анастази.
- Душа моя, ты заставляешь меня краснеть! - воскликнул муж. - Твой брак со мной был, можно сказать, трагедией; я вырвал тебя из общества и заточил в этой глуши, в этой забытой всеми деревеньке!
- Но зато теперь твои успехи, радость видеть тебя оцененным по достоинствам, окруженным почетом, видеть имя твое прославленным всеми газетами, это будет уже более чем радостью, это будет блаженством для меня! - воскликнула она, впадая в восторженный тон мужа.
- А раз в неделю, - сказал доктор, лукаво подчеркивая эти слова и умышленно скандируя их, - раз в неделю мы позволим себе поиграть в баккара!
- Только раз в неделю? - спросила она, усмехаясь и грозя ему пальчиком.
- Клянусь тебе моей честью, честью политического деятеля!
- Право, я балую тебя, - сказала она и протянула ему свою ручку для поцелуя.
Он восторженно прильнул к ней и стал покрывать ее поцелуями.