– Дело говоришь, братец, – воодушевившись, комиссар в очередной раз срывается с места. Впрочем, командиры подразделений и без его понуканий своё дело знают – подают нужные команды, и моряки в окопах открывают по пехоте противника беглый пулемётный и винтовочный огонь. Хороша русская винтовка на дальней дистанции – бьёт редко, но метко и, считай, безответно – для немецкого автомата пока что далековато, и немцы залегают. Их головной танк останавливается и начинает наводить пушку. Выстрел её точен – снаряд попадает в русский окоп метров на тридцать правее того места, где находится Герман. Страшно подумать, сколько моряцких жизней унёс этот выстрел! Вдруг, словно по волшебству, танк-убийца окутывается клубами чёрного дыма, а из башенного люка, один за другим, лезут члены экипажа.
– Молодец, Борисоглебский! – кричит комиссар, и Герман понимает, что бронированное чудовище сражено не волшебством, а точным выстрелом из противотанкового ружья.
Не сговариваясь, моряки в окопах переносят весь огонь на убегающих прочь немецких танкистов – те падают, изрешечённые градом пуль. Вдруг ещё один танк останавливается и дымит.
– Вот так вот, мать вашу! – орёт комиссар. – Вот так вот!
Когда загорается третья вражеская машина, мысль о том, что здесь не обошлось без волшебства, возвращается. Оставшиеся танки почти одновременно врубают заднюю передачу и пятятся назад. Время от времени они останавливаются и стреляют, но уже не столь успешно, как тот первый танк. Что касается немецких пехотинцев, то они просто бегут с поля боя и растворяются в опустившихся на землю сумерках. Моряки ликуют, боец, что в начале сражения по малодушию чуть не нарушил приказ Верховного главнокомандующего №227, радуется больше всех. Стянув с головы каску, он вынимает из-за пазухи мятую чёрную бескозырку и надевает её, лихо заломив на затылок. Никаких сомнений: прозвучи сейчас сигнал к контратаке, сей воин первым кинется на врага, ибо не существует лучшего средства для подъёма морального духа, нежели только что одержанная победа!
Столь немудрёную истину прекрасно понимает старший батальонный комиссар: схватив за рукав красноармейца Кулебяко, он требует:
– Идем-ка в штаб! Пока суд да дело, мы с тобой выпустим "листок-молнию", напишем о победе, отметим отличившихся в бою – пускай все видят, как надо бить врага!
– Так не успеем же, товарищ комиссар, фрицы сейчас перегруппируются и опять полезут – это же как дважды два, – отзывается на редкость умный, но столь же ленивый оруженосец.
– Успеем-успеем, а полезут, так мы им ещё раз, как выражается наш Чевээс, устроим кузькину мать, а после вторую "молнию" выпустим, – стоит на своём политтруженник.
Делать нечего – Кулебяко неохотно покидает насиженное место и даже проходит несколько шагов вслед за комиссаром. Но вдруг останавливается, как вкопанный – со стороны штаба доносится беспорядочная стрельба. Тотчас оттуда появляется взмыленный младший политрук.
– Немцы! – кричит он. – С тыла обошли, гады!
– Врёшь! – комиссар хватает подчинённого за плечо. – Откуда им взяться?
Не пытаясь высвободиться, тот кричит:
– Меня специально послали передать… Враг прорвался к городской набережной, и оттуда по тихой устроил атаку на нас. Всё, амба, теперь центральная переправа накрылась дырявым тазом.
– Значит, мы отрезаны от соседей! – суровеет лицом старший политработник. Взяв из рук Кулебяко тяжёлый ППШ, он взмахивает им над головой, и кричит:
– Полундра! Краснофлотцы, на отражение врага, за мной!
Первым на этот призыв откликается малодушный воин – тот, что не так давно поменял каску на бескозырку. По цепочке моряков передаётся команда, и люди, примкнув штыки, устремляются за комиссаром. Германа с собой никто не зовёт, но он тоже подчиняется общему импульсу и бежит с остальными – кто знает, возможно, в столь импульсивном поступке оказалась повинна проклятая контузия, а может, профессора погнало вперёд чувство вины – просто захотелось сдохнуть от мысли, что это именно он послал несчастную толстую украинку с детьми к переправе, в самое пекло, на верную смерть.
Проверить и взвести "парабеллум" – дело пары секунд. Тридцать быстрых шагов – и вот он, окопный бой, – рукопашная схватка. В ход идёт всё, что может убивать: ножи, приклады, сапёрные лопатки. Изредка звучат автоматные очереди и одиночные выстрелы. Чёрные матросские бушлаты и полевая, цвета мучнистой плесени, форма вермахта слились в единую пляску смерти. Герман видит нескольких гитлеровцев, что, стоя на бруствере, поливают сверху моряков автоматным огнём. По ним он и начинает стрелять. Трое падают, остаётся ещё двое. Заметив Германа, они направляют на него стволы, но обоих сносит очередью из "ППШ" оказавшийся рядом оратор-комиссар. Короткий обмен взглядами, и они с Германом выбирают себе новые цели. Расстреляв все патроны в "парабеллуме", Крыжановский берётся за "ТТ". Это оружие ему незнакомо, но к счастью удаётся интуитивно разобраться в особенностях его немудрёной конструкции, и вот уже рука содрогается от весьма ощутимой отдачи "Токарева", а очередной гитлеровец валится на землю.
Глаз цепляется за цвета "хаки" гимнастёрку "Швейка"-Кулебяко. Среди моряков – он один в пехотной форме. Боец намертво схватился с дюжим немцем, причём, явно проигрывает схватку – держа обеими руками кинжал, фашист давит, что есть мочи, и клинок уже почти касается груди советского штабиста. Силы тому явно не достаёт: предвидя скорый конец, он тоненько подвывает…
Герман стреляет в гитлеровца, но пуля, пустив короткую искру, рикошетит от округлого бока вражеской каски. После выстрела "Токарев" встаёт на затворную задержку, показывая, что магазин пуст. Для Кулебяко это – приговор, отсроченный лишь на короткое мгновение, необходимое немцу, чтобы потрясти головой и разобраться, что случилось. А дальше… Дальше оказывается, что этого мгновения вполне хватило и Герману: в его руке тускло блестит старая добрая приятельница – опасная бритва. Профессор прыгает вперёд, быстрый взмах и лезвие аккуратно перерезает сонную артерию немецкого солдата. Фонтан радикально алой арийской крови заливает спасённому от верной смерти Кулебяко всё лицо и грудь. Чтобы самому не испачкаться, Герман отпихивает умирающего немца ногой и, хищно пригнувшись, озирается по сторонам. Сражение в окопе близится к концу, моряки добивают врага, пленных никто не берёт.
Крыжановский ловит на себе удивлённый взгляд старшего батальонного комиссара – тот стоит, прислонившись к стенке окопа, а неизвестно откуда взявшаяся санитарка деловито перебинтовывает ему голову.
– Вы корреспондент? – хрипло спрашивает комиссар. – Из какой газеты?
– Нет, я учёный! – слышит Герман собственный голос.
– Тогда какую же науку вы здесь представляете? – бровь комиссара удивлённо ползёт вверх, и от этого движения из-под марлевой повязки выползает и скатывается по щеке капля крови.
Ответить Герман не успел – его поспешно подхватил под руку выскочивший, откуда ни возьмись, начальник разведки.
– Товарищ профессор, зачем же вы ввязались в драку! Если бы с вами что случилось, с меня бы три шкуры спустили! Пойдёмте скорее, уже стемнело, немцы после бегства не сразу смогут сомкнуть линию фронта – значит, сейчас самый что ни на есть благоприятный момент для перехода на ту сторону.
Когда они удалились, раненый комиссар, видно получив исчерпывающий ответ на свой вопрос, подмигнул оруженосцу Кулебяко, и веско изрёк:
– Теперь понятно!
К радости Крыжановского, никто из его товарищей не погиб, и не был ранен в этом бою: Фитисов хорошо за ними присмотрел, но начальник разведки всё равно попытался отчитать славного моряка – дескать, тот оставил "товарища профессора" одного. Впрочем, Герман поспешил вмешаться и объяснил, что таково было его собственное приказание как руководителя группы. Начальнику разведки не оставалось ничего другого, как лишь махнуть с досады рукой, и снова повторить свой посыл относительно самого благоприятного момента.
Впрочем, уход группы задержал нагрянувший батальонный комиссар, который долго тряс Герману руку и рассыпался в благодарностях за "спасение простого русского солдата".
Когда комиссар отбыл восвояси, на профессора набросился Никольский.
– Как же вы могли, Герман Иванович?! – вскричал он нервно, а потом затараторил так, что не остановишь. – Степенный человек, руководитель, вся операция на вас… Да если бы вас убили, мне самому – хоть стреляйся… А всё ради кого?! Ради врага! Да будет известно, что этот Кулебяко – махровый троцкист и английский шпион, его в сороковом разоблачили. Везучий, сукин сын, оказался – если бы в тридцать седьмом, то к стенке поставили, а так – всего двадцать пят лет дали. Только этот везунчик и лагерей, как следует, не попробовал – в конце сорок первого среди зеков призыв был, так он добровольно в штрафбат пошёл. Там ему в очередной раз повезло – почти сразу ранило, искупил вину кровью, как говорится. Направили мерзавца сюда, в сорок вторую бригаду, и опять ему везение – комиссар к себе взял, мол, раз Кулебяко – политически неблагонадёжный, то нуждается в индивидуальном политвоспитании. А мерзавец нашёл к комиссарову сердцу подход – и художник он, и киномеханик, и на машинке печатной может. Вот комиссар и растаял… А теперь ему ещё и благодаря вам везение вышло…