Освобождая их, Уильям руководствовался правилами для ирландских работников, трудившихся по долговому контракту: те, кто прослужил семь лет, получали свободу и право идти, куда им вздумается. Он хотел внести эти правила в местный закон, но совет плантаторов помешал ему это сделать. Больше никто не желал добровольно отказываться от собственности и доходов. Кроме того, все и так считали Уильяма мягкосердечным чудаком и непрактичным простофилей, который из-за аристократического происхождения мало что понимал в суровых жизненных реалиях.
Устоявшееся общественное мнение гласило: чтобы получить хоть какую-то прибыль, негров нужно принуждать к работе с особой жестокостью. Владельцы плантаций, которые до смерти мучили рабов непосильным трудом, весьма удивлялись тому, с каким усердием трудятся работники в Саммер-хилл. Здесь было меньше смертей и болезней, чем на других плантациях острова, а учитывая размеры засаженной площади, урожаи оказывались выше.
Рабы и батраки, тяжело ступая, несли огромные вязанки сахарного тростника с полей на мельницу. Дробилку приводила в движение пара крепких волов, ходивших по кругу с утра до вечера. Выжатый сок стекал по деревянным желобам в сахароварню, где другие работники следили за дымящейся в котлах желтоватой жидкостью и очищали ее.
Мужчины и женщины перемешивали патоку в громадных чанах; на рабах были только набедренные повязки или тонкие хлопчатобумажные рубахи, которые липли к телам, вспотевшим от работы у больших, пышущих жаром кирпичных печей. Хижина представляла собой навес, и дым, смешанный со сладковатым запахом патоки, валил во все стороны.
Уильям перебросился парой слов с надсмотрщиком, который отчитался хозяину о количестве произведенной продукции и уведомил его, что несколько мачете выщербились и пришли в негодность.
– Нам нужно чаще их точить, – сказал надсмотрщик. – И еще неплохо было бы приобрести мачете про запас.
– Я закажу несколько штук кузнецу, – ответил Уильям.
Он задумчиво наблюдал за работниками, которые сгружали вязанки тростника на мельнице. Во второй половине дня Уильям ожидал еще одну партию тростника с соседней плантации.
Рейнбоу-фоллз, которая сейчас находилась под его управлением, была еще больше, чем Саммер-хилл, но в прошлом году восставшие рабы разрушили там мельницы, поэтому Уильям приказал доставлять собранный для переработки тростник сюда.
– Нам скоро понадобится еще одна мельница, – сказал он надсмотрщику.
– Лучше не заказывать их у кузнеца, – ответил тот. – Он не разбирается в латуни. Закажите лучше там, где брали эту.
Он указал на валки мельницы, зубчатые колеса которых совпадали с удивительной точностью – лучшая техника, которая была на острове. Уильям сдержанно вздохнул. Мельницу доставил ему Дункан Хайнес. Ее изготовили в Лондоне, как и другие предметы, которые не должны были попасть на Барбадос. Дункан привез на остров много полезных и ценных товаров из Европы, и Уильям купил кое-что из этого. Люстры и канделябры, которые раньше украшали гостиную его матери. Ковер в спальне сестры. Рулоны шелка и полотна. Серебряные столовые приборы. Картины и глобус для его кабинета. Всего этого больше не было – эти вещи сгорели вместе с усадьбой.
Уильям недовольно нахмурился, когда вспомнил тот злополучный день. Дом ему удалось отстроить заново, через несколько недель он будет совершенно готов, но ничто не сможет воскресить его мать.
Черная душа Гарольда Данмора будет вечно гореть в аду. Как только Уильям снова вспомнил о том, как нашел мать в луже крови, он сразу же опять ощутил в душе бессильную ненависть, которая не прошла даже после смерти Данмора. Снимая вечером рубашку, Уильям избегал прикасаться к тому месту на груди, куда попала пуля из пистолета Данмора, едва не отправив его на тот свет. Он не мог избавиться от кошмаров, в которых снова и снова видел, как, получив пулю, лежал на полу. Проклятый убийца склонялся над ним в дыму и жарком пламени. Уильям просыпался в ужасе от мучительного удушья, прижимая руку к груди.
"Все прошло, – ожесточенно думал он, – все ведь прошло! Я выжил, а он мертв и похоронен!"
Уильям споткнулся о камень и только сейчас заметил, что отошел от мельницы и направляется к усадьбе. Строительную площадку обнесли лесами, на которых работали мастера. Третий этаж рос кирпичик за кирпичиком. Когда он будет готов, строение непременно станет похоже на прежний дом: элегантное здание в греческом стиле с белой штукатуркой, с колоннами, поддерживающими навес над верандой, обращенной к морю, и защищенный от ветров внутренний дворик.
До окончания строительства Уильям вместе с сестрой жил в одном из бараков для работников. Совсем как много лет назад, в раннем детстве, когда они прибыли вместе с родителями на этот остров из Англии. Тогда первые плантаторы в поте лица расчистили несколько наделов, а капитал, заработанный выращиванием сахарного тростника, еще никому и не снился. В те времена они жили в рубленом доме, спали в гамаках, чтобы не кусали красные муравьи, которые валом валили из джунглей. Чтобы разогнать тучи москитов, разводили по ночам дымные костры, выедавшие глаза.
Уильям не испытывал неудобств, ночуя в хижине, – его угнетало то, как тяжело от этого страдает Анна. После ужасных событий последнего года его сестра очень изменилась. Она стала замкнутой, молча сидела почти весь день и притворялась, будто вяжет или читает, хотя на самом деле размышляла и смотрела в пустоту. Она переживала смерть матери еще тяжелее, чем он. Уильям изо дня в день мог хотя бы отвлекаться на бесконечную работу.
Элизабет часто наведывалась в Саммер-хилл, чтобы навестить Анну. Но и ее визиты скоро закончатся, ведь они с Дунканом завтра уезжают и, наверное, больше никогда сюда не вернутся. Они хотели уплыть еще в январе, но из-за внезапной болезни Фелисити отъезд пришлось отложить.
Уильям радовался, когда Элизабет вынуждена была остаться здесь еще ненадолго. Он надеялся, что ее визиты помогут Анне прийти в себя. Однако состояние его сестры существенно не улучшалось. Постепенно Уильям начал думать о том, сможет ли она вообще избавиться от хандры.
Подойдя к хижине, Уильям заметил, что Анна, как обычно, сидит в своем кресле перед домом в тени фигового дерева. Обнаженные корни словно ширмой отгораживали его сестру от надоедливых взглядов. Подойдя, Уильям заметил, что вязанье лежало у Анны на коленях, но она не смотрела на него.
– Ты уже обедала? – спросил он в очередной безрезультатной попытке завязать разговор, хотя было очевидно, что Анна не желала ничего, кроме покоя.
– Селия что-нибудь мне принесет. Наверняка она сейчас придет.
В тихом голосе и выражении худощавого лица читалось безразличие. Аккуратно расчесанные и разделенные на пробор волосы были уложены по бокам в круглые "улитки", наглаженное платье и туфли из нежнейшего сафьяна служили доказательством того, что Анна все держала под контролем. Если бы она плакала, жаловалась или горевала о смерти матери, Уильяму было бы легче с этим справиться. А так он столкнулся с идеальным фасадом и полной душевной опустошенностью.
Пока Уильям раздумывал над следующим вопросом (не слишком ли жарко сестре на полуденном солнце и не знает ли она, когда к ним заглянет попрощаться Элизабет), появилась Селия. Она быстро и решительно шла со стороны кухни – единственного здания, которое уцелело после пожара.
– А вот и Селия с моим обедом, – сказала Анна.
Она отложила рукоделье в сторону, чтобы служанка могла поставить поднос с едой ей на колени.
– Жареная рыба с тыквой и лимонад, – произнесла Селия. – Попробуйте, леди Анна.
Хозяйка даже не взглянула на нее.
– Большое спасибо за твои старания, Селия. Что бы я без тебя делала? Может, и Уильям хотел бы чего-нибудь поесть? Для него что-нибудь осталось?
Уильям почувствовал, что на самом деле сестра хотела сказать: "Не стой здесь как истукан и не смотри на меня так!" Ее напряженные плечи свидетельствовали о том, что появление брата загнало ее в угол. А ведь он ничего не требовал от сестры, еще много недель назад оставив попытки расшевелить ее. Поначалу Уильям ободрял Анну, предлагая ей покататься верхом или позаботиться о больных работниках, чем его сестра прежде занималась, или отправиться в экипаже в Бриджтаун и навестить Элизабет. На все предложения Анна лишь едва заметно кивала, а иногда давала ничего не значащие ответы: "Да, наверное, скоро я так и поступлю". И, конечно, ничего не делала.
– Для милорда у меня на плите есть рагу из ягненка, – ответила Селия.
Молодая мулатка в ожидании застыла у дерева. На ней было обычное серое хлопчатобумажное платье без рукавов, подвязанное на талии веревкой. Темные кудрявые волосы она заплела в тугую косу на затылке. Носить чепчик Селия отказывалась из-за зноя, к тому же на кухне было еще жарче, чем снаружи. У мулатки было пропорциональное лицо, кожа цвета корицы и дикого меда и слегка раскосые глаза светло-янтарного оттенка. Она всегда ходила босиком, и вид ее изящных лодыжек и худых рук немного возбуждал Уильяма.
Он не мог бы сказать, когда именно стал воспринимать Селию как женщину. Возможно, после той ночи, когда она убила Гарольда Данмора – своего родного отца. С тех пор эта мулатка иногда казалась Уильяму совершенно чужой, словно он никогда не был с ней знаком. Было в ее лице и осанке нечто такое, от чего девушка казалась одновременно дикой и благородной, словно богиня мести из языческих мифов. Уильям давно замечал в ней нечто эдакое. Иногда в глазах Селии вспыхивали искорки, словно отблески далеких зарниц, и в эти моменты он спрашивал себя: может, так было всегда?