Адъютант вошел в кабинет ротмистра Энгера - личного адъютанта и правой руки генерала Биллинга. На адъютанта глянули холодные стальные глаза. Рука, сжатая в кулак, лежащая на плане города, разжалась и взяла донесение из рук адъютанта.
- Его превосходительство приказали вам лично ликвидировать это дело.
- Есть. Что нового?
И Энгер быстро пробежал записку:
"Ваше Превосходительство!
Боясь могущих быть последствий от неразумных выступлений рабочих, слепо идущих за вожаками, я, находясь в их рядах, осмеливаюсь донести Вам о том, что по улице N… сегодня, в 7 час. вечера, состоится заседание Ревкома. Надеюсь, что Вы сумеете меня отблагодарить как следует…
Л".
Ни один мускул не дрогнул в лице Энгера. И, оборотясь, смотря в упор на капитана Иванова, по виду полного неврастеника, бросил:
- В 8 часов вечера, ни минуты ранее, ни минуты позднее, окружить вот этот дом.
В план уперся один палец Энгера.
- И взять всех живьем.
Капитан Иванов немного отшатнулся. Его глаза с любопытством и напряжением впивались в Энгера и мягкая улыбка освещала его лицо.
- Хорошо, Энгер. А не лучше ли этот район занять раньше?
- Чтобы спугнуть? Никогда!
На мгновение лицо Энгера осветилось жуткой улыбкой, и он еще более выпрямился на своем стуле.
* * *
А на улицах кипела жизнь. Толпы рабочих выходили с заводов, быстро и молчаливо растекаясь по улицам.
Улица жила своей жизнью. Падавшие от истощения люди в провале стен кричали свое дикое:
- Я хочу хлеба!
Катя и Макаров шли молча, и только иногда их пальцы с хрустом сжимались в кулаки.
- Когда же все это кончится?!
- Чем хуже, тем лучше, - сказал Макаров.
Два пьяных офицера шли так, что Макарову и Кате пришлось, чтобы не столкнуться с ними, прислониться к стене. Отборная ругань элегантно одетого офицера висела в воздухе, ударяясь в стены и исплеванные плиты тротуара.
- Белая сволочь!.. - сквозь зубы процедила Катя.
- Тсс… - сильно сжал ей руку Макаров.
Около них зазвенело разбитое стекло. За окном раздался полузадушенный крик. Макаров и Катя прильнули к окну. Толстый фельдфебель благодушно кушал со своими солдатами, а перед ними на коленях стояла еврейская семья. Фельдфебель милостиво совал для поцелуев свою волосатую, жирную руку и причмокивал, наблюдая, как один из бравых унтеров, схватив кричавшую девушку, тянул ее от окна к кровати, срывая платье. Она цеплялась за все, она выбивалась из всех сил, но унтеру удалось вывернуть ей руки назад и тем самым лишить ее возможности протеста.
Макаров и Катя, как бы по уговору, встретились взглядами. В их взглядах можно было прочесть все - от ненависти до бессильной ярости. Крепко до боли их руки впились одна в другую.
Девушка вырвалась. С дико раскрытыми глазами, зрачками, залившими весь глаз, метнулась снова к окну, и ее рука снова пробила стекло. Кровь…
Матовая бледность на ее лице, глупо маслянистая улыбка унтера, сильные руки, и девушка снова билась уже на кровати.
- Пооо-могите!
Старики в отчаянии бросились целовать руки фельдфебеля, а он только хохотал, запивая икорку вином.
Два офицера вскочили в дом мимо Макарова и Кати. Фельдфебель и солдаты вытянулись в струнку.
- Отлично, молодцы, - крикнул поручик.
- Рады стараться, ваше благородие! Макаров и Катя отшатнулись от окна.
- Недолго им куражиться, скоро наши придут.
Улица. Гуляющие, спешащие люди, мчащиеся извозчики, автомобили захватили в свой водоворот Макарова и Катю. Макарову и Кате некогда было дольше наблюдать, они спешили на заседание Ревкома.
Глава XII
Первая записка за подписью "7 + 2"
Через окна явки была видна паперть с толпящимися нищими. Высоко в небо врезался крест, в вечернем небе казавшийся черным. Иногда через окошко врывалось пение, и тогда досада мелькала в глазах сидящей около стола пятерки.
- Сегодня будет день доклада о проделанной работе. Председатель Ярославцев, пожилой рабочий, с мягкими волосами, приветливо кивнув головой Кате и Макарову, продолжал:
- Итак, товарищи, на повестке стоит: доклады по работе и текущие дела. Докладывать кратко.
Железнодорожный техник Рубин, немного вспыхнув, коротко сказал:
- Испорчены еще два паровоза. Председатель сделал отметку.
- Фаддеев.
Сухой, жилистый, со вздувшимися на руках венами, Фаддеев, прищурив глаза, коротко чеканил слова.
- Маневрировал состав. Увидели вагоны с оружием, прицепились, увезли в тупик, осталось только взять оружие.
- Военный организатор.
Подошел Макаров. Весь он сейчас олицетворял собою ловкость, силу и энергию.
- Сформирована десятая дружина.
- Доклад связи.
Катя с места быстро сказала:
- Связалась с новой пятеркой. Славные крепкие ребята.
- Очень хорошо! Работа идет у нас, товарищи, вот только связь с телеграфом нарушена. Убили телеграфиста, когда снимал копию сводки.
В явке стало тихо. И только через форточку доносилось церковное пение. А по всей улице, по углам, стояли они, невидимые никому, не замечаемые никем, глаза явки, ее связь, ее часовые.
Под их охраной можно было всегда довести собрание до конца.
В комнату прихрамывая вкатилась хозяйка. Толстая, подслеповатая, она бросилась к своему жильцу Фаддееву.
- Ах я, глупая, совсем запамятовала, письмецо вам давече принесли, сказывали: от родителей.
Фаддеев развернул письмо и замер.
"Сегодня, в 8 часов вечера, явка будет разгромлена контрразведкой.
7+2".
- Тебе поклон, - косясь на любопытную хозяйку, сказал Фаддеев, передавая записку Ярославцеву. Взглянув в записку, Ярославцев замер, а рука судорожно сжалась в кулак.
- Когда им будешь писать, передай ответ от меня.
- А я думала еще давече передать, да заспалась как-то, - оправдывалась хозяйка.
- Ничего, ничего, дело не к спеху.
Квартирная хозяйка, переваливаясь с ноги на ногу и бормоча под нос, вышла из комнаты. Сразу лихорадочное оживление.
- Что?
- Записка.
И все головы, все взгляды в записку…
- Через 5 минут восемь часов, - сказал Макаров. Ярославцев долго смотрел в записку, думал: провокация или нет? И в первый раз за все время в голове появилась мысль о провокаторе. Тряхнул головой и сказал:
- Расходитесь по два, без шума.
Часть вышла в двери, часть, отодвинув шкаф, вошла в провал стены, часть бросилась к окнам, готовя револьверы.
Глава XIII
Белые платки
Церковная служба близилась к концу. Истово и набожно крестился староста после каждой проданной свечки, покупаемой то богомольной старушкой, съедающей заживо свою бессловесную прислугу, то положительным, с осанистой бородкой купчиком, членом союза истинно русских людей, то чиновником с Владимиром в петличке, с плешивой головой, то коллежским регистратором, желающим выслужиться перед начальством. Дьякон махал кадилом и иногда, воздев руку с орарем, в промежутках ронял свое отрывистое:
- Господу помолимся!
Здесь, в затхлых стенах, проеденных ржавчиной и сыростью, отживал свои последние дня старый мир, а на улице, в крови, в нетерпении, захлебываясь темпом жизни, бился мир новый.
Громадный дом всеми своими восьмьюдесятью четырьмя глазами уперся, тяжело вздыхая, в заложившего руки в карманы молодца с распахнутым воротом, в сбитой набекрень шапке, читавшего внимательно афишу.
Автомобиль, пыхтя, мчался, отравляя скверным бензином улицу.
Человек, читавший афишу, вынул платок, быстро отер лицо; платок мелькнул в воздухе белой птицей и исчез в кармане.
Не расторговавший товар бубличник, стоявший на другом углу, нервно рванул платок из кармана, нервно вытер лицо, не обращая внимания на покатившиеся по земле бублики.
И платок, мелькнув на мгновение в воздухе, исчез в кармане.
Автомобиль мчался, раскачиваясь и дрожа, везя с собою смерть нескольким революционерам, так называемым "внутренним врагам".
Фельдфебель Руденко, после блестяще проведенного в погроме еврейской семьи дня, заплывшими глазками услужливо наблюдал за "их благородиями", готовый каждую минуту вытянуться и замереть, в одном беспросветном чувстве преданности царю и отечеству.
Газетчик даже выронил газеты, но зато платок взвился вверх, на мгновение мелькнув ярким бликом в вечернем сумраке. Это был угол третьего квартала.
А на четвертом - четвертый, отирая пот белым платком, бросился бежать по улице к дому с табличкой "Новосельская, 101".
В воротах столкнулся с уходящими Катей и Макаровым. Обрывки фраз, глаза.
- Спасайтесь, едут!
- Знаем. Беги сам.
Прощание глазами, и разошлись в разные стороны. Автомобиль примчался и остановился, дрожа от бешенства.
Разгром явки не был долгим. Поломали мебель, побили стекла, выбросили мебель в окно и во время перестрелки успели все-таки убить двух коммунистов и двух извлечь из подвала.
Привели.
В угрюмые глаза рабочих уставились холодные стальные глаза Энгера и улыбающиеся с искрой мягкости Иванова.
- Прикажете расстрелять?
- Повесить, - бросил Энгер.
- Не надо вешать, сначала допросить, а повесить всегда успеем, - сказал, мягко улыбаясь, Иванов.
Ротмистр Энгер вскинул глаза, глянул, и два холодных его глаза утонули в ответных глазах Иванова.
- Хорошо. Повесить убитых для примера. Фельдфебель засуетился.
- На фонаре, - бросил Энгер, - а этих в гостиницу.