Зеленые и Голубые, Красные и Белые затопляли рынки с края и до края. Арбузы летали, сталкивались, натыкались на груди, плечи, руки, которые торжествующе подхватывали их, чтобы стремительно отослать обратно. Струилась красная мякоть, пристававшая к навесам лавок, и словно кровь стекала по лицам, как в настоящей сече. С треском ударялись они обо что-нибудь твердое – угол дома или череп Голубого, а иногда и Зеленого, и осколки задевали бойцов, отвечавших новыми ядрами арбузов. Сойдя с Богомерзкого, Иоанн весьма искусно бросал арбузы в Голубых и Белых, смастерив себе пращу из широкого тканевого пояса, который он подхватил в пылу битвы. Выпятив живот, непоколебимо встречая своим пупом вражеские ядра, засучив рукава коричневой рясы, с непокрытой косматой головой, он быстро нагибался и, подняв арбуз, обвивал его петлей пояса. Крутясь, обрушивался грозным ударом арбуз на Голубого, который, случалось, с размозженными челюстями, шатаясь, порывисто подносил руки к ушибленному месту. Иоанн нашел вскоре подражателей; многие Зеленые и Голубые превратили в пращи стягивавшие их одежду пояса и издали метали друг в друга арбузы, тогда как, заметив по ожесточению, которое противники вкладывали в битву, что она разгорается не на шутку, Красные и Белые понемногу рассеивались, обмениваясь злобными ругательствами.
IX
Но оказалось, что события только начинались. Как из-под земли вырастали Зеленые, словно повинуясь нежданному волшебному призыву наводняли они рынки, намеренные биться – но уже не арбузами, а красивым, быстрым пронзающим оружием, медным, бронзовым, железным. Стекались с Севера и Юга, с Востока и с Запада. От Золотых Врат и Кинетиона, Киклобиона, Святого Димитрия, Влахерна, Ареобинда, Аргиропатрии, Лихоса. Бежали, склонив голову, жестоко насупив лбы, с глазами, налитыми кровью, с согнутыми локтями. Некоторые из них держали в руках таинственный снаряд, длинную трубку, в конце которой пламенел нежный огонек, подобно крошечной курильнице, висевший на цепочке. Спускались с холмов, поднимались по откосам, падали, оправлялись, отдувались, поворачивались, прыгали, пыхтели, неслись стремглав. Завывали воплями, неукротимо свирепыми, бурно варварскими, в которых чуялась жажда растерзать Голубых, Самодержца, Сановников, Патриарха. Возрастали толпы их и скоплялись в глубине улиц потоки, зеленеющие шарфами цвета Надежды, реяли знамена их дем, мелькало многолюдье голов, грозное войско плеч, скрещенные ноги, полчища, готовые ринуться в бесконечность битв. Разбегались византийцы, иконоборствующие или просто равнодушные. Многие запирали свои лавки, многие затворялись у себя в домах, шумно замыкая деревянные двери. Многие закрывали лицо руками. И никакой преграды им в устрашенном городе! Внизу, возле Великого Дворца совсем не видно было воинов Константина V. На стенах не оттеняли Спафарии прозрачности небес. Словно вымерли помазанники Святой Премудрости, помазанники с крестами на древках, осененные балдахинами, возвеличивающими Могущество и Силу, Помазанники с вознесенными светильнями, пронизывающими ясный горизонт, с гимнами, порочащими религию Иисуса, славословимую священниками, предававшимися власти! Отступали перед Зелеными толпы Голубых, не дерзавших сопротивляться даже метаньем арбузов! Византийцы, не успевшие вовремя удалиться, поспешно взбирались на наружные лестницы, которые вели в верхние этажи домов и на которых одна под другой вытянулись вскоре бледные головы, или на весу карабкались на кровли скрипящих навесов. Пустели террасы, покрытые народом, любящим безветрие, и исчезали оттуда женщины и мужчины, слегка приподняв свои просторные одежды. Великое оцепенение воцарилось скоро в Византии. Жестокий ужас перед яростной битвой партий, – прологом свержение Константина V сторонниками Управды!
К этому присовокупилось следующее. Повсюду, где монастыри стояли, непокорные святому синоду, повсюду, где устремляли ввысь неподвижные кресты своих куполов храмы, – наосы, эвктерионы – часовни и молельни, – повсюду, наконец, где упорствовало православие – зазвонили громким набатом симандры, разнося резкие, пронзительные, словно металлические, звоны. Рукой своего инока-звонаря стремительно рассеивал святой Мамий гулкие удары возмущения, и беспрерывно ответствовал ему Каллистрат. Диксикрат раскачивал изо всей силы свою симандру, подвешенную к доске помоста, походившего на гильотину, и жестоко рукоплескало учащенными ударами прочного железного молота Всевидящее Око. С особой непоколебимостью усердствовали храмы. У входа причетники довольно смеялись, почти так же, как Склерос, и сзывался народ пылким, горделивым благовестом симандр. И поспешали православные, склонялись перед Приснодевами ниш, перед Иисусами галерей, перед Святыми ликами, живописанными повсюду, внимали пламенным, победным наставлениям игуменов, которые проповедовали с амвонов, венчанных балдахинами. Иконопоклонниками наполнились Приснодева осьмиугольного креста и Приснодева Ареобиндская. Славный Студит не уступал во многолюдий Святому Трифону, что на улице Аиста. Не отвергала богомольцев Святая Параскева. Не отвергали их, конечно, и Святые Апостолы, и Святой Архангел Михаил. Жадно и безвозвратно поглощали Святой Пантелеймон и Бог-Слово. А симандры все звенели, симандры отбивали свой трезвон, далеким эхом разносившийся до края Византии, гудевший над домами, дворцами, памятниками, форумами, колоннами галерей, арками галерей, прямыми и витыми, и разливавшийся далеко, далеко до Пропонтиды и Босфора, как бы стремясь поколебать всю Империю Востока. Оркестры слагались из него, понижались и повышались ритмы, смерчи мужей чудились в нем и ураганы волнующегося народа, надежды душ, исступленность сердец, блаженно предвосхищавших восстание, ныне решительное, которое извергнет Константина V из Великого Дворца, сбросит его с Кафизмы и всенародно помажет Управду Базилевсом в замолкшей Святой Премудрости, во Святой Премудрости, которая освободится от своих растленных помазанников, от скопца-Патриарха!
Тем временем из Дворца у Лихоса приближалась Евстахия, несомая в своем седалище привычными слугами. Византийцы видели, как колышется она над зеленеющими долинами, над листвой, волочащей тени, просветленные нежными красками, над белеющими дорогами. Благородно восседала она с красной лилией, и красная лилия пламенела, подобная раскрытому сердцу: багрянела божественно, дивно трепетала своими изысканно расцветающими лепестками и далеко сияла символом Милосердия и Немощи, готовая вытеснить жестокий бич, разящий меч Константина V. Все так же сверкали драгоценные камни над ее челом, и золотились ткани ее одежд, и резвились серебряные аисты на красных концах башмаков. Неподвижен был взгляд ее круглых глаз, и целомудрием дышало розовое полное лицо, сурьмой очерченные ресницы, тонкие хрупкие раковины ушей, весь ее облик. Да, и она, Евстахия, тоже покинула Дворец у Лихоса, словно повинуясь некоему знамению, толкавшему Зеленых на восстание, вызвавшему гудение симандр. И она стремилась в битву двух партий, двух церквей, двух властей. Плавно двигаясь над рукоплещущими толпами, созерцала византийские холмы. Средь дорог, где надменные здания мерцали бледной белизной мрамора и розовели порфиром, Святая Премудрость застыла, мощная, в венце девяти своих куполов, и неподвижно возносился золотой крест ее; казалось издали, что он плавится в голубой дымке, и чудилось, будто все небо позади разверзается, жестокое и тусклое, почти зеленоватое и вонзаются в него расходящиеся мечи. Острием своим мечи касались зенита, рукояти соединялись в основании храма, и горели страшные очертания исполинских золотых лезвий, протянувшихся в безграничную даль. Ипподром высился под форумом Августеоном, на одном конце перерезанный прямоугольником Кафизмы, и виднелось его эллиптическое гульбище, населенное статуями. Раскинулись триклинии и галереи Великого Дворца, гелиэконы сияли ровным светом, сады зеленели, и в них мелькали крошечные силуэты сановников, туманно мерцали их головные уборы и одежды.
А Евстахия все приближалась. Зеленые показывали ей таинственные трубки, на конце которых горел стыдливый огонек, – словно воплощалась в них надежда победы, в них, любопытно таивших гремящий огонь, изобретенный Гибреасом.