6
18 сентября в Оренбург приехал Пушкин и остановился в доме у своего давнишнего приятеля Перовского.
Он приехал, чтобы разыскать стариков, которые видели и помнили Пугачева.
Перовский свез Пушкина в село Верды, где он и нашел старуху, современницу грозного Емельяна, знавшую его. Вернувшись в Оренбург, Пушкин посетил музей при военном училище. Крайне польщенный Зан с радостью показывал свои богатства другу Мицкевича…
На особом столе прямо против входа в музей лежала огромная кость - часть черепа доисторического ископаемого животного.
По сторонам главного зала стояли куклы в человеческий рост в национальных одеждах: мордовка, калмычка, казашка в платьях замужних женщин, две девушки - киргизка и казачка, калмык в казацком мундире и сибирский шаман. На стенах развешаны были кольчуги, седла, чепраки, одежда, сшитая из рыбьих пузырей.
Пушкин внимательно рассматривал все выставленное, изредка задавая короткие вопросы: кто рыбью сорочку носит? Откуда кольчуги?
Около портрета альбиноса с розовыми глазами, длинными белыми волосами, распущенными по плечам, и длинными бакенбардами Пушкин задержался. Под портретом написано было имя альбиноса: Варлей, родом из Лондона.
- А этот как к вам попал?
Зан объяснил, что альбинос был в Оренбурге в 1831 году и подарил свой портрет и прядь волос - они лежали у портрета в ящике под стеклом.
- Я знавал этого человека, - сказал Пушкин, - встречал его у английского посла…
Он не успел докончить, как растворилась дверь и вошел Виткевич. Увидев незнакомого господина во фраке, с цилиндром и тростью в руках, он остановился.
Обернувшись на шум, Зан сказал:
- Входи, входи, Ян.
А Пушкину пояснил:
- Виткевич, портупей-прапорщик, прибыл сюда из Вильно и находится здесь не своею волею вот уже десятый год. А это, Ян, господин Пушкин.
Пушкин любезно пожал руку Виткевичу и сказал: - Вы присланы были сюда из Вильно в 1824 году? Значит, по одной истории с Мицкевичем? Вместо Виткевича быстро ответил Зан:
- Ян не был студентом, он из гимназии в Крожах, С Адамом был арестован я. Адама отправили на службу в Петербург, а меня на год в каземат, а затем сюда. Позвольте представиться. Я Томаш Зан.
Пушкин схватил руку Зана и крепко пожал ее.
- Что же вы сразу мне не сказали, кто вы. Не раз слышал я от Мицкевича о его сердечном друге Зане.
- Как расстались мы осенью двадцать четвертого года, так с тех пор и не виделись, только переписывались. А вот теперь уже третий год пошел со времени его отъезда из России, и переписка оборвалась…
- Мы очень любили Мицкевича, - молвил Пушкин, и облачко грусти набежало на его лицо. - Судьба развела нас, и вряд ли приведется вновь встретиться… Знаете, господа, Соболевский привез мне из Парижа четыре тома Мицкевича. Какие стихи! Мицкевич - великий поэт господа. Он в "Памятнике Петру Великому" передал наш разговор у подножия Медного всадника.
Виткевич и Зан, не знакомые с последними творениями Мицкевича, жадно слушали.
- Адам спорит со мной, - говорил Пушкин. - Он видит в Петре только насилие, только зло. И не более. Как он не прав! Я отвечу ему…
Пушкин умолк, задумавшись. Виткевичу показалось, что он не хочет больше говорить об этом, и Ян сказал:
- Когда я входил, вы, господин Пушкин…
- Отбросьте официальный тон, любезный Виткевич, говорите просто Александр Сергеевич.
- Когда я вошел в комнату, вы, Александр Сергеевич, упомянули английского посла. Позвольте спросить: вы знали лорда Дергема, когда он был в Петербурге? Какого вы мнения о нем?
Пушкин с любопытством взглянул на портупей-прапорщика, который в оренбургской глуши интересуется британскими лордами, и сказал:
- Лорд Дергем - забавная смесь необузданного либерализма и столь же невероятного аристократизма. Он очень умен и еще более тщеславен, богат, но скуп, очень любит двух своих некрасивых дочерей и жесток с очаровательной женой. Словом, типичный англичанин… А на что он вам понадобился?
- Наш Ян, - ответил Зан, - много занимается делами восточными, а в них англичане круто замешаны.
- Вы изучаете Восток? - в голосе Пушкина зазвучал неподдельный интерес. - Ничего меня так не привлекает ныне, как Восток! Ах, с какою бы радостью отправился я в Персию или в Индию… Вы знаете языки?
- Немного знаю персидский, турецкий, киргизский.
- Не скромничай, Ян, - вмешался Томаш, - он отлично владеет этими языками, Александр Сергеевич.
- Вы говорите по-персидски! Так обязательно прочтите мне что-нибудь из Саади. Вы помните наизусть? Виткевич прочитал восьмистишие Саади.
- Не переводите! - воскликнул Пушкин. - Музыка стиха равно понятна на всех языках. Завидую вам. Я собрал в Петербурге несколько книжек о Востоке - Малколмову "Историю Персии", Муравьева "Путешествие в Хиву", Жакмона об Индии, еще кое-что. Сядемте, господа, и поговорим о Востоке.
Виткевич переглянулся с Заном и нерешительно сказал:
- Александр Сергеевич, здесь сидеть негде, да и неуютно… Не угодно ли вам пожаловать ко мне? Это недалеко отсюда.
Пушкин покачал головой:
- Я зван на обед к Далю. Вы ведь знакомы с ним, не правда ли? Да ладно, время еще есть.
Когда Пушкин, Зан и Виткевич вступили в большой двор дома, где жил Виткевич, навстречу им бросилась небольшая черная собака и неистово залаяла. Пушкин звонко рассмеялся:
- Да посмотрите, посмотрите на этого пса: прямо швейцар из министерства иностранных дел.
Действительно, черная морда собаки была окаймлена свисающими седыми волосами, как бакенбардами, и весь ее вид удивительно напоминал старика швейцара.
В небольшой комнате Виткевича Пушкин сел у окна, поставил между ног трость, положил на нее обе руки и оперся о них подбородком. Виткевич бросился хлопотать у стола, но Пушкин отрицательно покачал головой:
- Пожалуйста, ничего не надо. Посижу четверть часика и пойду на обед к Далю. Он такой хлебосол, что надобно пожаловать к нему с пустым желудком, не то обидится до смерти… Давайте лучше побеседуем.
И завязалась горячая беседа о Востоке, о судьбе народов, о будущем человечества.
- Восток, - говорил Пушкин, - дал нам нашу цивилизацию, но Восток не раз и уничтожал ее. Атилла, Чингисхан, Тимур… На востоке скрыты грядущие тайны человечества. В юности я бредил Востоком. Да и Байрон, и Мицкевич отдали дань такому увлечению. Но то были романтические грезы: прекрасные черкешенки, фонтаны, неистовые любовники, герой, безудержно скачущий на коне. А ныне много размышляю о тех неисчислимых народах, которые занимают необозримые пространства вот там…
Пушкин показал на степь, которая видна была из окна.
- К востоку от этого места, где мы с вами находимся, и до океана: киргизы, узбеки, монголы, китайцы, индусы… "Тьма тем!" Своего слова в истории они еще как следует не сказали. А что это будет за слово? Конец всему, что создано доселе веками, и царство мрака? Или начало новой цивилизации?
Виткевич внимательно слушал своего нежданного гостя. Мысли Пушкина перекликались с размышлениями, которые часто посещали и его самого, будоражили, требовали ответа, а его не было.
- Судьба моя, Александр Сергеевич, - сказал Виткевич, - впрямь от Востока зависит. Отсюда мне не выбраться никогда. Следственно, тут я дело своей жизни должен обрести и исполнить. А что до вопросов ваших, так я осмеливаюсь полагать, что предстоит Европе пережить еще не один потоп с Востока!
- Россия некогда спасла Европу, приняв на себя весь удар монгольский, и за то заплатила трехсотлетним татарским игом, - произнес Пушкин. - И платит по сей день, - добавил он после паузы, - платит рабством народа. Наше азиатское самодержавие - наследник татарщины.
Пушкин горько усмехнулся.
- Подвиг русских довершен был на равнинах польских, - сказал Зан. - Под нашими ударами выдохся порыв Чингисхана. Мы побратались оружием.
- Ах, Польша, Польша! - воскликнул Пушкин. - Мы братья по крови, но и сколько крови легло между нами. Вот вы, два поляка, оторваны от родной земли, заброшены в далекую, дикую глушь и не видите надежды на возвращение… Что я могу сказать вам? Разве только то, что сказал ваш великий земляк, ваш и мой друг Мицкевич: "За вашу и нашу свободу".
- Свобода! - как эхо, откликнулся Виткевич.
- Да, свобода! - горячо продолжал Пушкин. - Свобода для России, свобода для Польши.
Он обвел пытливым взором Яна и Томаша и воскликнул:
- Мы все, все пленники. Клетки только разные. Моя… - Пушкин стукнул тростью о пол. - Вчера в Бердской слободе видел я казачку, молодуху лет под восемьдесят. А память у нее свежая. С коим пылом говорила она мне о Пугачеве, господа! Прошло ведь полвека, а она помнит огненный взор, грозный голос Пугача. И, знаете ли, она в глубине души все-таки верит, что он был царь… А ведь Пугачев был темный, неграмотный мужик. И потряс всю империю, да так, что сам Вольтер о нем императрицу запрашивал. Отчего взошел Емеля к такую силу, господа?
