Страстный поклонник авиационной техники, инструктор по вооружению, человек холостой, Анчутин одиноко жил в келье. Я с удовольствием поселился у него. Чут, как все его звали, стал в дальнейшем моим большим приятелем. Он полюбил меня, а я - его. В нём было много обаяния, простоты, но в то же время он был донельзя безалаберным и бесшабашным.
На рассвете приходила Дуняша будить нас на полёты. Я быстро вставал, а вот Анчутин реагировал иначе. Как только Дуняша открывала дверь и произносила: "Мыколай Киститиныч, пора вставать!", Анчутин резко поворачивался к стенке и накрывал голову одеялом. Как долго она его будила, я не знаю, так как сам немедленно отправлялся на полёты. Анчутин появлялся позже, а его семейный приятель, разбуженный супругой, являлся вовремя и проверял за него по зеркалу точность бомбометания.
В моей группе, считавшейся передовой, появился Валерий Павлович Чкалов. Я проходил с ним воздушный бой и стрельбу по мишени. Летали на "Мартинсайдах". Чкалов летал напористо, храбро, но грубовато (таким он был и по характеру).
Днём иногда удавалось поспать, а после вечерних полётов мы слушали "концерты". За стеной нашей кельи протекала река Нара. На её берегах, в кустах и береговой поросли водилось множество лягушек и соловьёв. Лягушки исполняли увертюру. Их хор был весьма многоголосым и громогласным, но когда появлялась луна и вступали, исполняя свои песни, соловьи, лягушки умолкали. Я выходил из кельи и в безмолвной тишине наслаждался их пением. Душа наполнялась томительной неразделённостью, и слышались строки: "Цветы, да старая сосна, да ты, мечта моя…" И я до сих пор всегда вспоминаю это непередаваемое наслаждение - ночное пение серпуховских соловьёв…
Высыпаться удавалось не всегда, ибо часто вечерами приходили приятели Анчутина, и начиналось бражничество, песни, анекдоты, смех, словом, веселье и развлечения. Я был всего лишь скромным свидетелем, надо мной подтрунивали, но я был твёрд. В таких случаях я обычно уходил в дом Кудриных (Кудрин Борис Николаевич (1898-1977) - впоследствии - известный лётчик-испытатель.), где под аккомпанемент хозяина пел Л.А.Юнгмейстер (Юнгмейстер Леонид Александрович (1897-1972) - впоследствии - известный планерист, лётчик-испытатель.), тоже совершенно ничего не пивший. Юнгмейстер много и очень неплохо пел романсы Чайковского, Рахманинова и других композиторов. Он был холостяком. Мы с ним всегда дружили, начиная с Московской школы, где он тоже был инструктором. Наши служебные пути сходились и расходились. Я перешёл после Серпухова на испытания в НОА, а он - на серийный завод, где и проработал до пенсионного возраста. Но мы всегда встречались, как самые верные друзья, до самой его кончины. Вспоминая его, нельзя не вспомнить о том, что он острил с утра до вечера; блестяще читал Маяковского, да и Гоголя, я помню, никто так не мог читать, как он (наизусть, конечно). Навсегда запомнилось его пение, декламации и остроты. Увы, Юнгмейстера уже нет. Я остро ощущаю эту потерю настоящего друга. Мало кто подлинно хорошо его знал. Он достоин в моём представлении воспоминаний как об искреннем, необыкновенном друге и человеке.
У читателя может сложиться такое впечатление, что в Серпуховской школе стрельбы и бомбометания дисциплина была не на высоте. Какова была дисциплина на самом деле - этот вопрос я полностью раскрыть не берусь, но меры к её укреплению начальством принимались самые энергичные. Особенно это почувствовалось после смены начальника школы и комиссара. Прежний комиссар действительно был "притчей во языцах". Однажды один из учлётов сумел "промазать" весь грандиозный длинный аэродром и скатился в реку Нару. Самолёт стоял как свеча, хвостом вверх на берегу. К самолёту подбежали курсанты. С ними были комиссар и Анчутин. Обратившись к Анчутину, комиссар с удивлением спросил:
– Почему он сюда попал?!
– Да у него задняя скорость не включилась, - ответил Анчутин.
Все громко рассмеялись. Комиссар ничего не понял, но очень рассердился, сказав, что здесь нет ничего смешного.
Вскоре начальником школы был назначен Астахов (Астахов Фёдор Алексеевич (1892-1966) - впоследствии - маршал авиации, начальник Главного Управления Гражданского Воздушного Флота.), человек небольшого роста, но могучего сложения, с волевым и твёрдым характером. Комиссар же - Толмачёв - появился в противоположность ему в образе болезненно-бледного, очень тоненького, но высокого человека. Немедленно в школе появилась карикатура Тихменёва - лётчика-наблюдателя и талантливого карикатуриста. На ней была изображена дуэль на кулаках Астахова и Толмачёва. Тихменёв талантливо отобразил всем известные, причём резкие, противоречия между ними в ряде вопросов.
Астахов с места в карьер начал укреплять дисциплину. Он утверждал, что о порядке в воинской части можно сразу судить, прежде всего, по состоянию уборных. Но уборных не было ни в монастыре, ни вообще в школе. Мы с Анчутиным называли нашу уборную "катапультой": в стене, выходившей на реку Нару, были старинные узкие незастеклённые окна, в которые "содержимое" на короткой дощечке и сбрасывалось в реку посредством постукивания о подоконник.
Однако практически дисциплина внедрялась строевыми упражнениями под личным командованием Астахова. Эти упражнения производились после утренних полётов. Когда мы, инструкторы, усталые, подходили в строю к дому, и казалось, мучениям наступал конец, вдруг раздавалась команда: "Кругом, арш!" и мы снова удалялись от дома. И так несколько раз. Но конец бывает всему. Заканчивалось воспитание лётчиков командой: "Раз-з-зойдись!". После этого все обедали и засыпали мертвецким сном.
Когда я уже был зрелым испытателем, совершившим несколько перелётов, я как-то услыхал тёплые и восхищённые слова в свой адрес от маршала авиации Ф.А.Астахова (бывшего начальника Серпуховской школы). Кто-то ему рассказал, что нередко мне приходят письма с адресом: "Лётчику№1". "О, - сказал он, - этот ни в огне не сгорит, ни в воде не утонет". Постараюсь оправдать эти слова: надо же кому-то из лётчиков умереть в постели. Немногим это удавалось, особенно начинавшим летать на заре авиации. Совсем как во французском анекдоте. Одного моряка спросил знакомый:
– Где умер твой отец?
– Он погиб в море.
– А твой дед?
– Погиб в море.
– А прадед?
– Тоже в море.
– Так зачем же ты собираешься в плавание?
Тогда моряк спросил его:
– А где умер твой отец?
– В постели, - ответил знакомый.
– А твой дед?
– Тоже в постели.
– А прадед?
– И он тоже в постели.
– Так как же ты не боишься каждый вечер ложиться спать в постель? - спросил моряк.
К осени (по другим сведениям - в июне 1924 года.) "серпуховские страдания" всё же закончились. Я добился своего и был переведён снова в Московскую школу.
ЧТО ПОСЕЕШЬ - ТО И ПОЖНЁШЬ
В Московской школе у меня была полная возможность тренироваться на самых совершенных самолётах того времени. В моём распоряжении снова было лучшее в школе отделение боевого применения.
Зимой 1924 года, перед распутицей, в соседний НОА поступил из Голландии самолёт-истребитель "Фоккер" D-XI. Поступил, видимо, для испытаний с целью закупки серии. Самолёт сопровождал представитель фирмы Мейнеке, лётчик с весьма скромной лётной репутацией.
"Фоккер" D-XI долго испытывался несколькими лётчиками НОА. Они были плохо тренированы и вообще мало летали. Я чувствовал зависть и негодование, когда видел, как никто из них не мог чисто выполнить ни одной фигуры высшего пилотажа. С виражей они, как правило, срывались в штопор. При выполнении фигур из осторожности забирались на высоту не менее 1500 метров. И хорошо делали: им необходимы были эта высота и осторожность.
Я до того загорелся желанием показать, как можно летать на этом самолёте, который уже был испытан на пилотаж (его конструктор - А.Фоккер - сам был лётчиком и лично испытал этот самолёт), что надоел начальству своим желанием поменять свою работу с педагогической на испытательную. Я видел в испытаниях прогресс, в этом были особого рода романтика, спортивная страсть и все признаки творчества. Проблема надёжности полёта сохранилась на всю мою лётную жизнь, просто страсть к романтике в технике победила педагогику.
Я одолел своей настойчивостью и был переведён в НОА. Увы, к этому времени наступила дружная весенняя распутица, и полёты были временно прекращены. Я ходил как завороженный, мысленно уже ясно представив в своём воображении весь будущий полёт и то, как он будет выглядеть с земли.
Проснувшись однажды утром и выглянув в окно, я увидел ясное синее небо. Я соскочил с постели, немедленно оделся и побежал в аэродром. Посмотрев на высохшую полоску земли, с которой можно было взлететь и приземлиться, я побежал к начальнику лётной части Василию Васильевичу Карпову, по прозвищу "дядя Вася". Мы были давно знакомы и я, увидев его, как фанатик закричал:
– Дядя Вася, дай, пожалуйста, пролететь на "Фоккере"!
– Ты знаешь, - ответил он, - не могу, потому что самолёт приказано сейчас разобрать и отправить в Западный округ командующему Кожевникову.
– Дядя Вася, да ведь я перешёл в НОА, чтобы пролететь на нём. Ведь я ночами не спал, воображая, что я делаю на нём полёт.
– Тогда звони начальнику НОА.
Я позвонил и получил разрешение. Сердце моё забилось от счастья. Начальник НОА слышал обо мне и, видимо, относился благосклонно. "Дядя Вася", получив такое разрешение, с достоинством заявил:
– Сначала я пролечу сам, а затем полетишь ты.
Он взлетел, набрал высоту 1500 метров, попробовал сделать вираж и… сорвался. В другую сторону - опять то же самое. Я ходил, как тигр перед коварным прыжком. Карпов приземлился, подрулил и выключил мотор.