Историческая повесть из эпохи открытия и завоевания Южной Америки.
Станислав Вольский
Завоеватели
I
20 мая 1474 года в городке Трухильо, в испанской провинции Эстремадура, было большое торжество. На это число приходился троицын день, а троицын день у благочестивых католиков пятнадцатого столетия считался одним из самых больших праздников. В этот день скотоводы пригоняли на трухильскую ярмарку, большие гурты рогатого скота и лошадей, а крестьяне ближних и дальних деревень привозили кур, свиней, гусей, домашние ковры, горшки и бочонки. В этот день крепостные приносили своим сеньорам - проживавшим в Трухильо помещикам - подати, установленные еще при дедах и прадедах: жирных индюшек, откормленных поросят, вино, мед, оливковое масло и несколько серебряных реалов впридачу. В этот день священник приходской церкви св. Георгия часа полтора считал медяки, брошенные верующими в церковную кружку, а купцы надрывали себе глотку, расхваливая свои товары, и натирали мозоли на пальцах, отмеривая сукно и полотно. И вполне понятно, что в троицын день все жители города пили, ели и плясали так, чтобы целый год было о чем вспомнить. Дворяне в один вечер пропивали все свои доходы, ремесленники проедали месячный заработок, и даже нищие заказывали себе на постоялом дворе бутылку доброго вина и похлебку из кишок.
Город был небольшой и неказистый на вид. Жило в нем десятка два купцов, сотни три ремесленников да человек сто дворян-помещиков с семьями. Трухильские дворяне уверяли, что знатнее их нет во всей Испании, но так как каждый испанский дворянин говорил то же самое, то никто им особенно не верил. Земли у них было мало, крепостных еще меньше, в карманах ни ломаного гроша. Но зато они хорошо владели оружием, и знатные гранды и даже сам король охотно нанимали их в свои армии. Войной и поборами со своих крепостных они только и жили. А когда прекращались войны и с крепостных нечего было взять, приходилось им ночью выходить на большую дорогу и подстерегать неосторожных путешественников.
Город был обнесен высокой, хотя уже довольно ветхой стеной, и попасть в него можно было только через ворота, которые отпирались на заре и запирались после захода солнца. Так было заведено по всей Испании, потому что страна кишела разбойниками и шайки их устраивали налеты не только на деревни, но и на города. В этот день разбойников как будто нечего было опасаться: даже самые смелые из них вряд ли решились бы напасть на эти тысячи людей, съехавшихся со всей округи. И потому городские ворота растворились еще до рассвета, и шумной толпой потянулись на городскую площадь пешеходы, всадники, телеги, лошади, бараны, быки, ослы и мулы. В девять часов там уже нельзя было протолкаться, и следившие за порядком альгвасилы сбились с ног и накричались до хрипоты, ловя карманных воров и разгоняя нищих.
Особенно шумно было в том углу площади, где крестьяне продавали привезенную на базар живность: кричали продавцы, кричали покупатели, кричали важные и потрепанные сеньоры, которые расхаживали по рядам и следили, не затесался ли среди продавцов какой-нибудь крепостной, утаивший от господина подать.
- Ты что же это, Хозе, ничего не привез мне к празднику господню? - тонким голосом кричал высокий тощий человек в дырявом плаще и со шпагой на боку.
Крестьянин, сняв шляпу, молча протягивал сеньору ощипанного гуся.
- А перья и пух где же? - возмущался сеньор. - Ты от меня одним гусем не отвертишься! Во-первых, ты женил сына. За разрешение на брак мне полагается две курицы. Во-вторых, три недели назад жена родила тебе двойню. За каждого новорожденного младенца мне полагается по курице. Значит, еще две…
- Да помилуйте, дон Карлос, - отвечал крестьянин. - Ведь оба они на третий день умерли, клянусь святым Антонио, умерли.
- И ты их похоронил? - спросил сеньор.
- Ну, конечно, похоронил.
- Значит, за разрешение на похороны еще две курицы. Итак, друг мой, мы насчитали уже шесть куриц. Где они?
Рядом шел спор о поросенке.
- Мой поросенок! - визжала на весь рынок пожилая крестьянка, вцепившись обеими руками в задние ноги кругленького, откормленного животного.
- Врешь, мой! - так же громко кричал дюжий кабальеро, успевший завладеть двумя передними ногами. - В грамоте моего прадеда ясно сказано: "И обязан двор Родриго Куэнья платить своему господину к рождеству двух боровов по двести фунтов весом и к троицыну дню одного борова такого же веса".
- Заплатила, клянусь пресвятой девой, все заплатила! - причитала женщина, не выпуская поросенка из рук.
- И на тридцать фунтов надула, клянусь пресвятой девой, надула! - не унимался сеньор, изо всей силы дергая поросенка за передние ноги.
Поросенок визжал на весь базар, сеньор кричал, женщина причитала. Через минуту за спиной спорящих появился альгвасил и строго произнес:
- За непотребное поведение платите по одному реалу штрафа с каждого!
От удивления и испуга женщина разжала руки. Задние ноги поросенка очутились на свободе. Сеньор рванул к себе добычу, сунул ее под плащ и быстро скрылся в толпе, а женщина начала ругаться с альгвасилом.
Посреди площади, как раз там, где кончались ряды телег и начинались ларьки с мануфактурой и галантереей, была поставлена высокая сорокаведерная бочка. На ней стоял тощий монашек, а рядом с бочкой сидел на стуле толстый бритый человек в белой рясе доминиканского (монашеского) ордена и перебирал пачку каких-то бумаг. Тонкий монашек пронзительным голосом возглашал на всю площадь:
- Слушайте, братья и сестры! Слушайте, братья и сестры! Его святейшество отец наш папа прислал из Рима почтенного отца Бартоломео. Отец Бартоломео привез с собой индульгенции. А индульгенция, как вы знаете, - это отпущение грехов малых и больших, грехов извинительных и грехов смертных. Отпущения эти подписаны его святейшеством и снабжены восковыми печатями. Всякому купившему индульгенцию по кончине его святой Петр отворит ключом своим райские двери и впустит его в рай невозбранно. Если далее самый большой грешник купит индульгенцию, ему нечего, бояться смерти: при жизни он получит прощение, а после смерти ангелы оденут его душу в райские одежды и поведут на такой пир, какой вам и не грезился. Покупайте индульгенции, покупайте индульгенции, покупайте индульгенции! Один дукат за штуку, один дукат за штуку, один дукат за штуку!
Около бочки собралась большая толпа. Люди перешептывались, считали деньги и советовались: купить или не купить.
- Больно уж они дорожатся, - говорил один. - Дукат - шутка сказать! За один дукат наш падре меня сорок раз исповедует и причастит, и прощение мне будет такое же. Если по два раза в год исповедоваться, и то на двадцать лет одного дуката хватит. А я, может быть, и всего-то пять лет проживу.
- Да ведь индульгенция-то с печатями, понимаешь - с печатями! - возражал другой. - Наш-то падре, может быть, и наврет, скажет: "Отпускаю грехи", а на самом деле не отпустит. А тут с печатями - значит, без обмана.
Через толпу протискалась толстая купчиха в праздничном шелковом платье и кружевной косынке. Подойдя к отцу Бартоломео, она смиренно склонила голову и спросила:
- Скажите, отец Бартоломео, индульгенция все грехи отпускает?
- Все, дочь моя, - внушительно отвечал отец Бартоломео.
- И торговые?
- И торговые.
- И родительские?
- И родительские.
- И сыновние?
- И сыновние.
- Так уж дайте мне одну штуку. Только вы туда все семейство впишите: и мужа Хозе, и дочь Мерседес, и сына Хуана.
- За все семейство одного дуката мало. Неужели ты думаешь, дочь моя, что святой Петр за один дукат всю эту ораву впускать будет? Что он тебе - лакей, что ли? Давай два, меньше не возьму…
Купчиха подумала и протянула два дуката. Но монах медлил. Он долго рассматривал ее с ног до головы, что-то соображая, и наконец, отодвинув деньги, решительно сказал:
- Нет, не могу. С тебя три дуката взять - и то мало.
- Что же, я человека убила? Или дьяволу душу продала? - обиженно залепетала купчиха.
- Чревоугодие у тебя великое, вот что, - внушительно объяснил монах. - Уж очень ты много ешь, а с каждым куском в тебя по дьяволу лезет. Ты подумай, сколько их в тебя налезло за сорок-то лет! А перед райскими дверями ангелы должны их всех из тебя выгнать. Неужели ты думаешь, что за два дуката ангелы станут с ними возиться?
- А в тебя сколько дьяволов налезло, отец Бартоломео? Ты тоже не худенький, наверное не меньше меня, потянешь, - возмутилась купчиха.
- Я вкушаю во славу божию, а ты во славу брюха, - отрезал отец Бартоломео. - Ну, за три дуката согласна, что ли?
- Разорил, совсем разорил! - причитала купчиха, протягивая три дуката.
Отец Бартоломео начал было вписывать в индульгенцию имена, но потом остановился и спросил:
- А тебе что отпустить - только грехи прошлые или также и будущие?