Осторожный Грешинен. На следующий день я встретил его в открытом пространстве между двумя рядами бараков.
- Нет, - заявил он мне. - Я бы пошел с тобой, если бы был шанс в успехе. Но даже если русские нас не поймают, снег и мороз справятся с нами прежде, чем мы доберемся куда-нибудь.
Я пожал плечами.
- Я все еще не намерен умирать молодым, - добавил он.
Я задал тот же вопрос чеху. Вначале он решил, что я шучу. Затем он уселся на краю койки и предложил мне присесть рядом. Положив руку на мое плечо, он прошептал:
- Да, я охотно пошел бы с тобой. Только тебе нужны крепкие и здоровые товарищи. У меня проблемы с желудком и я думаю, что подохну от этого на днях. Если бы я пошел с тобой, это еще укоротило бы мне жизнь и ты бы пожалел, что взял меня с собой.
Помолчав несколько минут, он уточнил:
- Если представится случай, выбирайся отсюда, сынок. Будь внимателен и с умом выбирай себе товарищей. В любом случае, я желаю тебе успеха.
Мы тяжело работали в течение шести дней и отдыхали на седьмой. Каждое воскресенье начальник лагеря обращался к заключенным. Он объявлял о задачах на следующую неделю, обращал внимание на нарушения установленных в лагере правил. Затем он побуждал нас задавать вопросы и высказывать предложения. Мы провели так уже месяц, когда он вызвал добровольцев на выполнение нового задания: он искал людей, умеющих мастерить лыжи. Видя, что ответа не последовало, он дополнил свое предложение:
- Добровольцам повысят рацион хлеба на сто грамм и больше, если лыжи будут хорошего качества.
Вызвались шестьдесят человек, в их числе и я. Я не претендовал на звание мастера, но ради добавочной пайки хлеба почему бы не попробовать.
Цех устроили в другой половине здания, где находилась библиотека. Среди добровольцев полдюжины были знатоками дела и по общему соглашению они разделили остальных на две бригады: одна должна была помогать им, другая - рубить березы, пилить их и поставлять сырье в цех. Раньше я как-то смастерил две пары лыж, и это помогло мне устроиться работать внутри на просушке и вырезании. В тот же день, еще до того, как была произведена первая пара лыж, каждый получил свой новый рацион хлеба в пятьсот граммов.
На второй день мы "выпустили" наши первые пары. Мы их клали поочередно на стойки (одну впереди, другую сзади) и Ушаков проверял их лично. Он вставал на них, и лыжи прогибались в форме буквы U, а центральная часть доходила до пола. После чего двое солдат уносили их, чтобы испытать на пробеге по лесу. Испытания были заключительной проверкой. В конце недели Ушаков пришел и объявил нам, что образцы, отправленные в Якутск, отвечают требованиям Красной Армии и, таким образом, были приняты. Наш рацион хлеба сразу же возрос до одного килограмма в день, то есть стал больше, чем двойной размер основного рациона, и мы теперь получали больше табака. В конце второй недели мы производили по сто шестьдесят пар лыж в день.
Наши новые привилегии были очень плохо приняты бригадами, работающими в лесу. Меня неоднократно спрашивали, как я мог согласиться мастерить лыжи для русских солдат, но я никогда не позволял себе вступать в такие разговоры. По моему личному мнению, любая работа, выполняемая в лагере в Сибири, тем или иным способом приносила пользу Советам. Следовательно, лучше было выбирать более интересное занятие, если представлялась возможность. Интересное и хорошо вознаграждаемое. Учитывая то, что хлеб занимал главное место в нашей жизни, было бы удивительно, если бы менее удачливое большинство не высказывало неприязненных комментариев. Я делился своим табаком, а также давал хлеба больным. И многие другие заключенные, кто занимался производством лыж, поступали так же. Но недовольство продолжалось. Парадоксально, но самые убежденные сторонники бесклассового общества в удивительно кратчайшие сроки смогли создать два класса работников и очень решительно увеличить пропасть между ними, присудив одному из них значительное вознаграждение за труд.
Работая целый день в теплом цехе, где постоянно топилась печь для просушки дров, я чувствовал, что восстанавливаю силы. Я мог бы покориться судьбе, однако, наоборот, все больше и больше стал думать о побеге. Я начал искать способы, как сохранить и спрятать часть моей пайки хлеба. У меня еще не было точного плана, но я был уверен, что какое-либо неожиданное событие ускорит ход вещей.
ПРИГОТОВЛЕНИЕ К ПОБЕГУ
... - Смотри. Это он, вон там.
На следующий день в полуденный перерыв Маковски указал мне на заключенного, который держался немного в стороне от других.
- Подожди немного, - добавил он. - Понаблюдай за ним.
Это был широкоплечий мужчина, и бесформенная одежда не могла скрыть его величественную осанку.
- Ты кавалерист, - вновь начал Маковски через секунду, - ты должен сразу опознать такой тип солдат.
- Кто это?
- Поляк. Сержант кавалерии Антон Палушович. Ему сорок один год, но он крепкий, у него хорошее здоровье, он очень способный и опытный. С ним я пошел бы куда угодно. Хочешь, пойдем, поговорим с ним?
Мы так и сделали. Мне понравился вид этого Палушовича. Он принял наше предложение как солдат, которому дали задание. Он был очень рад, узнав, что я был лейтенантом польской кавалерии.
- Мы сможем, - сказал он. - Это будет нелегко, но мы сможем.
В этот вечер я явился к Колеменосу, хлопнул его по плечу. Он обернулся и улыбнулся мне:
- А, это ты.
- Колеменос, я собираю вещи с несколькими товарищами. Хочешь с нами?
Он положил свою большую руку на мое плечо.
- Ты серьезно говоришь?
- Да. И, может быть, это будет очень скоро.
Светлая борода гиганта просияла от широкой улыбки.
- Я с тобой, - он начал смеяться, похлопывая меня по руке. - Если будет нужно, я понесу тебя на своей спине. Учитывая то, что мы проделали весь этот путь от Иркутска, таща на себе эти мерзкие цепи, мы сможем пройти куда больше без них.
Отныне нас было четверо. Мы начали наши приготовления, чувствуя, что надо торопиться. Март приближался к концу, и я чувствовал, что осталось считанное время. Вначале нужно было сориентироваться. Например, мы заметили, что по ночам каждый выход патруля с немецкими овчарками сопровождался лаем и воем упряжных собак, которые не хотели оставаться в псарне. Это происходило каждые два часа. Мы узнали, что обход совершался всегда против часовой стрелки и неизменно начинался с южной стороны лагеря. Решили, что выйдем из лагеря с этой стороны. Следовательно, мы должны будем устроиться в ближайшем бараке, что мы и сделали с помощью раздачи рационов хлеба и табака.
Палушович предложил нам привлечь к заговору еще одного человека. Эжена Заро родом из Балкан, скорее всего, югослава. Ему было тридцать лет, и до ареста он был конторским служащим.
- Если вы хотите смеяться по дороге, - сказал нам сержант, - Заро тот, кто вам нужен.
Как комитет по вербовке, Маковски, Палушович и я издалека наблюдали за Заро, который стоял в очереди за ужином. Хорошо сложенный, ростом ниже среднего. Вокруг него не прекращался смех, черные глаза так и сверкали на лице весельчака.
- Хорошо, - решил я, - берем его.
- Я всегда хотел путешествовать. Это манит меня, - ответил мне Заро, когда я рассказал ему о нашем плане.
- Речь идет не о "легкой прогулке", и это далеко отсюда, - сказал я ему.
- Я знаю. Не мешай, я иду с вами! - Затем, помолчав: - У русских нет никакого чувства юмора. Мне не будет жалко покинуть их.
Теперь нас было пятеро, и мы решили довести наше число до десяти, чтобы, выбравшись из лагеря, разделиться на две группы, которые пойдут каждая по своему маршруту с целью усложнить задачу нашим преследователям.
Но это оказалось не так легко. Двое мужчин, имеющих все физические данные, и кому я раскрыл наши планы, даже слышать не захотели слово "побег". Сам факт того, что мы затронули эту тему, казался им опасным. По их мнению, наш план был равносилен самоубийству. Принимая во внимание новые привилегии, килограмм хлеба ежедневно и дополнительную порцию табака, они были довольны своей участью. Зачем идти на безумство и подвергать себя опасности полного провала и смерти?
- Вы, конечно, правы, - сказал им я. - Это просто неудачная мысль, что приходит в голову ни с того, ни с сего.
Все это время я продолжал сушить каждый день по полфунта хлеба, пополняя запас, спрятанный в глубине цеха за кучей бракованных лыж.
Нашего шестого товарища по побегу привел Колеменос. Это был двадцативосьмилетний литовец, архитектор по профессии, и звали его Захариус Маршинковас. Он был высокий, худой, с черными и живыми глазами. Что поразило меня, так это то, как он, определив факторы, действующие против нас, и находя их чудовищными, заключил, что если есть хоть малейшая надежда преодолеть их, то попытка оправдана. Это был умный и приятный парень.
Когда во время нашего разговора вполголоса Палушович упомянул фамилию Шмидт, я подумал, что речь идет о германо-русском поселенце, который присоединился к нашему поезду в Уфе на Урале. Эти русские с немецкими отчествами были потомками немецких ремесленников, которых привез Петр Великий. Я где-то читал, что они были поселены на берегах Волги.
- Он немец? - спросил я у сержанта.
- Я знаю о нем только то, что его зовут Шмидт, - ответил он мне. - Он в совершенстве знает русский язык. Это человек, который не покоряется судьбе и много размышляет. Он дает мне прекрасные во всех отношениях советы. Я рекомендую его вам.
Маковски и я решили встретиться со Шмидтом на следующий же день.
- Я покажу вам кто это, - сказал сержант, улыбаясь.