Бадубайка неохотно отправился на поляну к шатру. Сунул туда голову и тотчас с воплем отпрянул:
- Ай! Глаза лишился!
Оказалось, что в шатре была одна лишь жена Изегельдея - Нафиса, она и ткнула головешкой в лицо Бадубаю.
Григорий посмеялся:
- Женка повергла витязя!
Отмахнул палицей полу шатра, Нафиса и в него запустила головней, но он отбил ее палицей. Вскочил внутрь, поймал женщину за запястье, на руках Нафисы брякали большие серебряные с чернением браслеты.
Произошла некоторая неравная борьба. Заглянувшему в шатер Бадубаю, Григорий сказал:
- Сгинь, второго глаза лишишься…
Через минуту шутливой борьбы с Нафисой на пыльных кошмах Григорий сказал;
- Я знал, что тут всегда можно найти интересное, но не догадывался, что найду еще и письмо князя Осипа к царю. Ну и плутовка!
- Шайтан! - воскликнула Нафиса, небольно ударяя Григория по щеке маленькой ладошкой. Она не поняла слов, но поняла интонацию. И ответила по-своему:
- Кажется, тебе интересно не только письмо.
- К женке, как и к необъезженной лошадке, надо подходить с умом! - сказал Григорий Бадубаю, покинув шатер.
Через какое-то время в городке послышался великий шум. Григорий выглянул из шатра и увидел, что Томас, Апса и Бадубайка ведут за руки избитого, окровавленного Изегельдея.
- Его же людишки сами его поколотили, - сказал Бадубайка, - обиделись, что слишком много он воинов погубил. И тюки наши там видали, их теперь Тогурма стережет.
- Пустите вы его, куда он денется? - сказал Григорий. - У него и так рука болит, сам себя покалечил. Да еще Илья Микитич за измену ему пропишет ижицу. Рука подживет, так задницу кнутом в кровь обдерут, заречется на всю жизнь воевать…
Только Изегельдея отпустили, он с диким воплем кинулся к стене, подпрыгнул, подтянулся на руках и, спрыгнув на другую сторону стены, бросился бежать по тайге.
- На коней! - крикнул Плещеев. Бадубайка и Апса вскочили на коней, стукнули пятками им в бока и вылетели в ворота.
Изегельдей визжал и мчался по кустам и кочкам, не разбирая дороги, изрыгая между визгом самые злые проклятия, какие только знал. Казалось, его и на конях не догнать.
Вдруг беглец схватился за живот и упал, перевернувшись раза два. Подскакали Бадубайка и Апса. Из спины Изегельдея торчал наконечник пронзившей его насквозь стрелы.
- На свой же самострел наткнулся, - со знанием дела сказал Апса, - насторожили самострелы на всех тропах вокруг городка, оборону держали.
Обидно от своей стрелы умереть. Поволокли Изегельдея, чтобы показать Григорию.
- Жаль, - сказал Плещеев, - князь был смелый, хитрый и воин изрядный. Ну да кузнец кует, дует, сам не знает - что будет.
Быстро обшарили городок. Добыча была невелика: несколько связок мехов да короб вяленой рыбы. Сети, корнекопалки и прочий хлам - не взяли.
В качестве военной добычи Григорий взял низкорослых и тощих лошадок, несколько пленников, среди которых была Нафиса, на которую косилась Дашутка.
Ехали быстро, болели раны. Бадубайка рассказал о том, что ходит по здешней тайге красивая девка, водит собачку на золотой цепочке, а пригласит в шалаш да скажет так: "подай-ка мне шубу", не притрагивайся к ее шубе, там капкан насторожен.
Поймаешься в капкан, она будет отрезать от тебя по кусочку, да жарить над костром, да есть. Она этим и живет: заманивает охотников, а потом кушает их. Григорий затянул песню казацкую:
По Иртышу по-быстрому
Там плыла лодка разукрашена,
Там плыла лодка разукрашена,
Молодцам-гребцам изусажена.
На корме сидел атаман Ермак,
А в носу сидел асаул Кольцов,
Среди та лотачки золота казна,
На златой казне красна девица.
Она плачет и как река течет,
Она плачет и как река течет.
Не плачь, девушка, не плачь, красная,
Прослезился сам атаман Ермак:
- Возьму замуж я тебя за себя,
Возьму замуж я тебя за себя,
А на-на-на - золота казна.
Ехали крадучись. Зорко глядя вперед, чтобы не попасть в засаду. Ночью светила им луна - казацкое солнышко. Филин-гукуг ухал, пугая женщин.
А утром они были уже на Сакурсине: увалы, увалы. И вот с крутого холма стала видна река Тома, а за ней посады с острогами и башнями, Томский город на высокой горе, маковка Троицкого собора выше всех башен.
Бодро поскакали к Колмацкому торгу, там как раз торговля шла. Миновали торг, двинулись мимо Юртошной горы к горе Воскресенской.
А на склоне Юртошной горы женский монастырь для женок погибших казаков. И женки эти встретились - все в черном, глаза в землю смотрят, несли женки-монашки водицу на коромыслах и ведра все - полные. К добру!
Мост переехали, в гору к въездной башне взбираются, навстречу казаки бегут:
- Ну, как?
- Хорошо, - говорит Григорий Плещеев, - добыли для воеводы нашего Ильи Микитича Оськину пушнину, да его же подлое письмо, которое он в Москву хотел отослать.
Правда, злодея Изегельдейку живым не удалось привезти. Зато холопов себе взяли…
- Ладное дело, - похвалили казаки.
А тут кыргызцы с Колмацкого торга прискакали и тоже к въездной башне ткнулись.
- Чего вам? - спрашивают часовые.
- Нам воеводу Осипа надобно, - ответил старший кыргызец, седой и весь в морщинах. Казаки взбеленились:
- Ах ты, ирод! Вора Оську воеводой называешь? - И принялись лупцевать кыргызцев нагайками. В съезжую поволокли: измена! Оську воеводой кличут!
Илья Микитич разобрался: кыргызцы ничего не знали о томских переменах. На всякий случай велено было их бить батогами, да отобрать деньги, которые успели на торге выручить. Дали им грамоту для ихнего тайши: де в Томском ноне воевода Бунаков, передайте и другим в степях своих.
27. ГРОМ И МОЛНИЯ
Грозы в августе бывают редко, но на сей раз бесы решили проверить Томский город. Силы небесные обычно бьют по бесам огненными, чугунными и каменными молниями, дабы поразить или хотя бы напугать бесовский сонм. Из-за бесов и невинные люди гибнут. Если бес прячется в тени дерева, молния в него бьет, прячется в доме, ударяет в дом.
Умный хозяин спасется, при каждой вспышке молнии он скажет: свят, свят, свят! Бабы во время грозы не ходят с растрепанными волосами, не подтыкают платье, чтобы не было места Анчутке. Всякую посуду опрокидывают вверх дном.
Полезно держать на чердаке али в чулане громовую стрелу - скипевшийся в виде пальца песок. Хорошо в грозу сыпать ладан на уголья в печи. И вот, в августовскую грозу молния попала в воротную башню, прорвалась в подвал, где лежали ядра и порох, ужасный взрыв потряс град Томский.
Илья Микитич прискакал к башне. Он понимал, что казаки грешники, они не ладан курят, а чертову траву, пьяными на пост ходят, ругаются непотребными словами. За их грехи и трахнуло. Да еще, может, Осип наколдовал. А князь Осип в этот момент смотрел с крыши своего дома и радовался: на бунтовщиков кара небесная!
Григорий же, как раз тогда, лежал пьяный на Толстом мысу, на могиле девочки-новгородки и смотрел на могилу Устиньи. В последние дни он все чаще приходил сюда с неизменной тыквенной баклагой, ложился на травку, прихлебывал из баклаги да звал:
- Устинья, вернись! Ты снишься мне, зачем? Я уже никого не ласкаю. От женского сословия мне отказа никогда не было, только мигни. Но я давно один. Ты мне снишься. Мало бы, что крестьянка, нет без тебя счастья, вернись! Я обязательно возьму тебя в Москву…
И Устинья вдруг появилась пред ним. Обворожительная, с распущенными волосами, совершенно нагая, как в ту, их первую, ночь, с ее по-детски невинными глазами, с улыбкой, от которой возникают ямочки на щеках. Она протянула к Григорию руку, и… огонь вылетел из руки ее со страшным грохотом. Мир провалился в бездну.
Очнулся Григорий под сплошной стеной дождя. Он глотал дождь и слезы:
- Господи, прости меня и Устинью, нет нам прощения, но прости…
Возвратившись в город, Григорий узнал, что от грозы загорелась городская башня, небо ее зажгло, но само же и потушило - дождем.
Встретились Григорию монашки, которые несли статую святой Параскевы Пятницы в багряных одеждах, а сами монашки были во всем черном. Григорий снял с груди золотой крест, на котором остался след басурманской сабли, отдал монашкам:
- Помолитесь за меня, великого грешника.
И вскоре его чуть не сшиб с ног тюремный караульщик Петрушка, вместо одного глаза у него было кровавое месиво, он бежал и кричал:
- Убили!
Григорий ухватил его за шиворот, спросил:
- Кто?
Петрушка подвывал:
- Ка-ак гроза гу-у-укнула! Как оне кинулись! Гаврюшку свалили, оскопили, а я вырвался, так глаз ножом выткнули!
Григорий, мокрый, грязный, как был, побежал хватать детей боярских, сбежавших из тюрьмы и во время грозового переполоха оставивших одного тюремщика без глаза, а второго - без главного удовольствия в жизни. Не тюремщиков было жалко, а обидно, что ушли от наказания вороги ненавистные.
Во дворе Сабанских его встретили пулями, не попали. Бежал к дверям и слышал, как лязгают крючки и щеколды. Вцепился в дверь, напрягся, затрещали толстенные плахи, гвозди из пазов пошли.
С вырванной плахой вскочил в сенцы. Сабаниха глаза по пятаку вылупила:
- Мой тюремщиков не трогал, тюрьма была отперта, вот и пришел, хоть еды взять с собой…
Григорий проводил Сабанского обратно в тюрьму, сказав на прощание:
- Быть бы ненастью, да дождь помешал.
После стало известно, что часть беглецов исчезла из города и отсиживается где-то в таежных избушках.