И - все? Смерть? Да ведь сперва еще будут по тюрьмам мучить, пытать, опрашивать. Ведь он кого сажал, кнутом приказывал бить? Лучших градских людей! Детей боярских! А у многих в Москве родичи знатные. Вот возьмут под стражу, увезут к Москве, а там подвалы есть глубокие, холодные, из которых живым редко кто выбирается. Да и здешние обиженные им люди сами могут его прибить. Он даже писнул в штаны со страха. Потом заглушил страх вином, пил и пил его, не считая стаканов.
Сменил штаны, обругал Елену Ивановну, хотел куда-то идти, ноги не держали, свалился, уснул. Князь разбудил его пинком:
- Вставай, паршивая собака!
Вдвоем с Григорием схватили его под руки, оба - здоровяки, Патрикеев же - худой, легкий, костлявый. Потащили быстро к сараю.
- Только не убивайте! Князь, ты что? Мы ж родственники!
- Оный родич гаже пса смердящего, - князь сплюнул. - Да не дрожи ты, как холодец, больно надо тебя убивать, руки марать…
В сарае их ждал Пахом с железным ошейником. Ошейник надели на тощую шею Патрикеева, Пахом подогнул ошейник по размеру, затем в отверстия в ушках вставил раскаленный болт и, пригнув шею Патрикеева к наковальне, расклепал болт в ушках ошейника.
К ошейнику была прикреплена толстенная чепь, другой конец чепи Пахом приклепал к дверному пробою.
Григорий и князь принесли в сарай кувшины с вином, горбушку хлеба, взяли кнуты и принялись охаживать ими Патрикеева. Теперь уж он описал свои дорогие заморские штаны всерьез. Он вопил, орал, молил, рычал, рыдал, визжал. Но, истязатели, передохнув, вновь принимались за дело.
- Это тебе за сестру, за жизнь ее погубленную, за измену общему делу, за то, что шкурничал! - орал князь.
- Это тебе за то, что меня на допросе вором обозвал, за то, что Устинью мучил, за то, что меня в тюрьму упек, за то, что Устинья моего робеночка сбросила!
При последних словах Григорий так крепко перетянул Патрикеева кнутом, что тот пискнул и потерял сознание.
Выпили еще. Полили Патрикеева водой и снова принялись лупить. Князь бил, потому что не терпел предателей в любом деле, Григорий в отместку за тюрьму, за Устинью, а еще за всю свою жизнь непутевую. Иногда и жалость вдруг просыпалась в сердце, но в мозгу высвечивало яркое: "А меня жалели?" и он вновь принимался лупцевать.
В конце концов, от Патрикеева стало вонять. Обделался. Пошли в дом, принесли ему другую одежду, князь сказал при этом:
- Чать одежи у тебя достаточно, наворовал, гад…
Так били они его три дня. Он поседел, сидючи на этой чепи, и потерял разум.
Потом уж чепь не снимали. Всем градским людям и Бунакову пояснили так:
- Бориса Бог розума лишил. Кусается. Пришлось на чепь посадить.
24. КНИГА СУДЕБ
Борис Патрикеев лежал в сарае на старых перинах, выглядывая в щель, покрикивал:
- Радуга, радуга! Не пей нашу воду!
А радуги никакой и не было, но она у него светилась в глазах. Ночами к Борису приходил государь Иоанн Васильевич, но в странном виде; мантия была надета на скелет, череп скалился под шапкой Мономаха. Тем не менее в одной руке скелета была держава, а в другой - скипетр.
- Что, Борька? Заворовался? Бакшиш брал? Для того ли я Казань воевал? - спрашивал государь. И Борис Патрикеев выл от горечи и стыда. Иногда его крики не давали спать Вяземскому. Он выходил на крыльцо и кричал в темноту:
- Умолкни сволочь! Вот я тебя - кнутом!
Знатные томичи нередко захаживали к Вяземским с просьбой:
- Покажите Бориса.
И долго смотрели, как мечется на чепи бывший большой государственный человек. Они кричали Борису:
- Скажи, когда конец света?
- Скажи, каков будет урожай?
Иногда Борис выкрикивал вроде бы непростые слова, о которых томичи потом не раз вспоминали в тех или иных случаях. Раз он сказал:
- Черен котел да кормит, бел снежок, а простужает.
- А ведь верно! - умилялись горожане, дурака-то Господь вразумляет, что сказать. А если Борис болтал беспросветную чепуху, то это они быстро забывали.
Все были очень огорчены, когда в разгар лета Борис скончался, как бы последнее свое развлечение потеряли.
После смерти Патрикеева князь Вяземский засобирался домой, в Москву. Он волен был ехать куда хочет, формально он не имел к томской смуте отношения, в ней участвовал муж его сестры, но теперь он помер.
По поводу отъезда князя была устроена небольшая пирушка, на которой Григорий говорил загадочно:
- Плевать на воду, все равно, что матери в глаза. И направо плевать нельзя - там ангел-хранитель, а плевать надо налево - там бес. А еще слева у нас - сердце.
Что еще сказать на прощанье? Тяжко молоту, тяжко и наковальне, нас просят покорно, наступив на горло! Ну, давай, за попутный ветер!
Еще отстояли они обедню в Троицком соборе. Служил отец Киприан. Прямо перед Григорием и князем возвышался крест, чудно изукрашенный картинами. Сверху был изображен бог Саваоф, два ангела держали царскую корону над головой распятого Христа. На левой части перекладины изображен был Иоанн Богослов, а на правой - Матерь Божия. У ног распятого живописец поместил храм с надписью: "Бог посреди его и не подвижется вовеки". Ноги распятого опирались о череп с пустыми глазницами, сиречь главу нашего праотца Адама. А под главой сей - диавол в аду и на шее его - чепь, запертая замком.
Глядя на сию чепь, Григорий невольно вспомнил Патрикеева. Неужто он теперь в аду? Или же сочли возможным поместить его в рай? Или не искупил он своих грехов муками великими?
У левой ноги Христа - свиток: "Тебе, о Христе, Царю веков, восходит слава от всех рабов…" У подножия креста - страсти Христовы. Петух на столбе, бич, меч, три воина, играющие в карты, стражники, которые делят одежду Христа. Копье, окровавленная губка, молот, гвозди, клещи, терновый венец, дымящийся факел, раскрытый мешок Иуды, с просыпающимися в него тридцатью сребрениками.
Все это изобразил здесь богомаз Герасим с особым тщанием и молитвой. Томичи, занятые все лето тяжкими трудами, не все умевшие читать, могли увидеть в соборе картины священной истории, умилиться, вспомнить о том, кто за всех нас принял на кресте муки. А многие после в морозные ночи не раз будут видеть это во сне. У каждого все эти картины будут жить в сердце.
Отец Киприан чинно вел службу, а о чем думал - не угадать.
Томские попы сперва горячо поддержали восстание, а теперь пошли на попятный. Поп Борис, напившись крепкого вина у князя Осипа Ивановича, явился однажды прямо на двор к Илье Микитичу Бунакову да начал обзывать его воровским воеводой. Бунаков, мягкий человек, а тут - рассвирепел. Приказал дворовым своим драть попа за бороду, а затем раздеть и посадить в свой погреб на ледник, дабы охладился.
И, совершенно нагой, только с крестом на шее, поп Борис Сидоров пел на холоде духовное, дабы согревать себя и устрашать Бунакова. И Илья Микитич смутился и велел выпустить попа.
И вот пошел Григорий на берег Томы, где уже поднимали паруса корабельщики, а холопы торопливо таскали на дощаники имущество князя и его сестры.
Передовой дощаник был весьма лепо украшен. На носу корабля было изображение Поренуты. Он был в короне и имел четыре лика, обращенных на четыре стороны, чтобы мог уследить за всеми четырьмя ветрами. Пятый лик был на груди Поренуты. Его глаза были обращены вниз: Поренута должен был вовремя замечать подводные камни и мели. Чайки носились над водой, выхватывая зазевавшуюся рыбешку. На берегу горели костры. На горе достроили Воскресенскую церковь, а старую разбирали, свозили на берег, сжигали, а головешки спускали по реке; это делали, чтобы никто не взял намоленное церковное дерево для мирских нужд. Отправляли плыть по реке, по воле Бога и волн, и старые иконы, изображение на которых потемнело и стерлось.
Отход кораблей благословлял поп Борис Сидоров. Духовник Подреза на леднике у Бунакова не только не утратил благолепия своего голоса, но даже добавил ему звучности. Поп был в длинной черной рясе, по всему ряду до низу шли серебряные пуговицы, ворот тоже был расшит серебром, вид пастырский и библейский придавала широкополая черная шляпа.
Борис кропил корабли, желал счастливого плавания. И словно вняв бархатному голосу священника, подул ветер, паруса кораблей наполнились и суда, как живые, дрогнули, рванулись, пошли быстрее, быстрее.
Григорий долго глядел им вслед.
Почему речная свежесть и крики чаек напоминают о свободе, о счастье, которые могли бы быть, но которых нет?
Отправившись домой пешком, он свернул к мельнице, чтобы посмотреть, как смололи его зерно. Князь Оська недавно жаловался в Москву, что Бунаков да Плещеев на царевой мельнице за помол не платят. Ну и чертушка! Сам, когда у власти был, гроша ломаного за помол не платил. А теперь пишет, что умирает с голоду, потому как ему зерно смолоть не дают. Вот боров старый. Погреба и амбары ломятся от жратвы, и - оголодал!
Григорий задумался о том, что будет, если снимут с поста Бунакова. И внезапно он запнулся обо что-то. Смотрит - веревка, дорогу ему преградили старцы Петр и Максим. Не раз проезжал мимо них, все некогда было поговорить. Теперь они глядели на него с двух сторон дороги. С годами они не старели и не молодели, они как бы закаменели в пещерах своих, их маслянистые глаза смотрели живо и молодо:
- Чуем, брат, что смутно у тебя на душе, молись, брат, и станет легче.
Григорий глядел в глаза то одному старцу, то другому, но не читался страх в их глазах, а была только бесконечная доброжелательность.
- Скажите, старцы божии, какова моя дальнейшая судьба? Болящий ожидает здравия до смерти, но не лучше ли знать все наперед?
Старцы переглянулись, как бы поразмыслили немного, потом Петр сказал: