Помощь опоздала. Разграбили киргизцы монастырь и сожгли.
Погибло в битве за монастырь семьдесят молодых иноков. Не о них ли молятся нынешние монахи? Не о них ли чистой печалью печалуются? А тут - на тебе - Гурбан!
Осенил отец игумен часы крестным знамением, они и вовсе остановились. Зато и тарабарская музыка умолкла и голос противный исчез.
А вечером того же дня на Юртошной горе колмаки да бухарцы сидели, в юртах с ними был тайный мурза, одетый простолюдином. Сидит, ноги калачом, холеную бородку поглаживает. Кумыса надулся, аж пузо свисает. "Яхши-болсын!" - говорит.
Тайное сборище. Но двое там, с вида нерусские, да под татарскими халатами у них кресты спрятаны. Может, их там за турков приняли: носы большие, глаза навыкате с красными прожилками. А были это - греки, Петр да Максим.
Лет десять назад они в Томском с казаками прибыли, которые их из туретчины вызволили. В домах они жить не захотели, в пещерах на склоне Воскресенской горы обретались. Скала отвесная, а в ней дорога рублена, а рядом - пещеры, с ручьями из них вытекающими. Там они и спали на соломе, пили из ручья, бороды не стригли, задубели.
Кто не идёт, всякий им копеечку либо корочку даст, помолитесь, мол, отцы, за нас грешных. А иному Петр и Максим натянутой веревкой дорогу преградят.
- Что, отцы мои, путь загородили? - удивится казачина.
- Брат, вернись, помирись с братом своим! - отвечают.
А казак-то и вспомнит: верно, согрешил, поругался. Заплачет, да и мириться пойдет.
Случалось Петру с Максимом болящих исцелять, советы мудрые давать. Звал их игумен Варлаам жить в обитель, отказались - видение им было.
И вот теперь сидели они в юрте той бесовской, а была она на самой вершине горы у Юртошного озера, заросшего красноталом, зверобоем, белыми и желтыми кувшинками.
Сидевшие в юрте ели халву, непонятные фрукты всех цветов. Съел Петр одну синюю грушу, и нос его тотчас принял грушевидную форму, басурманское кушанье крещеному человеку - яд!
Тут мурза хлопнул пухлыми ладонями, и вышел в круг с бубном главный шаман. На бубне, как на блюде, лежала горстка мухоморов. Он их брал губами и ел. Потом ка-ак ударил колотушкой в бубен, да ка-ак подскочил! И - айда плясать. Скакал, пока пена изо рта не пошла, тогда свалился и стал выкрикивать что-то на жабьем языке. А Петра с Максимом Господь сподобил, и поняли они всё. Предсказал шаман, что будет в Томском смута великая. Казаки и их начальники между собой передерутся. Так сделает шайтан по просьбе великого шамана.
- Ты хороший колдун, - важно сказал мурза, - но свары среди урусов и без колдовства случаются. А разве среди наших людей свар нет? Мне нужно такое колдовство, чтобы черная чума и желтая холера скосили жителей этого нечестивого города. Кто из вас, о достойнейшие из достойных, скажет, как это лучше и быстрее сделать?
И вышел тогда черный, густобровый и косолапый человек в халате желто-зеленом, как дыня, поклонился и сказал:
- Кабалистон-мабалистон! Джухры-бурдурухры! В этом городе баба намедни приспала младенца, я его выкопал и зажарил на вертеле. А теперь все сидящие здесь пусть съедят по кусочку и скажут: "Спасибо Гурбану!". Потом выйдем из юрты, и я покажу каждому место, где он ночами должен будет колдовать и насылать на проклятый город страшную порчу.
Петр и Максим побледнели: младенцами закусывать, это вам не синие груши есть, об этом страшно даже и думать.
- Я вижу, что вот этим двоим мое лакомство не по вкусу! - вскричал кривоногий. - Хватайте их, на них - кресты! Тот мне было в этой юрте муторно и душно, а я сначала никак не мог понять - отчего это!
Тут кривоногий зарычал, как два тигра сразу, а зрачок в левом глазу стал у него бешено вращаться. Как юла, пущенная малышом по полу избы.
Греки кинулись к выходу. Они побежали мимо Юртошного озера, обрывая одежду о кусты и запинаясь о камни. Бедные схимники чувствовали, что от погони им никак не уйти, они были немолоды, ноги в деревянных башмаках были все в свищах и язвах, сочились сукровицей.
Тогда Петр и Максим стали на бегу молиться, запели: "Спаси, Господи, люди твоя!"
И надоумил их Господь. И простерли Петр и Максим руки в стороны, как это в детстве ребенку снится, когда он растет, и почувствовали они, как неведомая сила оторвала их от земли и плавно понесла над Юртошным озером.
Преследователи завопили:
- Уйдут! Где лук и стрелы?
А Петр и Максим уже Юртошную гору миновали, над уржатским озером, над Благовещенской церковью пролетели, над домами, где спали поп Борис с домочадцами, над избой, где спал целовальник Еремей со своей женкой, да где в чулане лежала безропотная девка Палашка. Пролетели над полноводной Ушайкой, которая по-особому ворковала возле мельничных плотин да банных водозаборов. И плавно опустились они на дорогу, вырубленную в крутой скале возле самого их жилища. Слава богу, что сего полёта не видели ни стража, ни жители города: прилично ли людям летать аки воробьи в таком-то возрасте?
- Свят-свят-свят! - воскликнул Максим. - Страсти какие! Да, видать, не зря испытание вышло. Пусть они по-своему измышляют, а мы их - крестом да святым постом. Посмотрим еще - кто кого!
5. РЕБРО АДАМА
Кабак прикорнул возле посадских въездных ворот. Тут был казачий пост, стало быть, надежнее от всяких лихих людей оборониться. Все же - государево вино. В подвале солодёжни был лед и бочонки разных размеров. С улицы ход вел в помещение, где стояли прибитые к полу столы и скамьи из нестроганых досок. Столы обшаркали локтями, а скамьи задами, и они блестели как полированные.
Подавали тут вино, медок, да еще щи с непонятной требухой и жаркое из баранины, бывали и пирожки с горохом или с требухой, когда - как.
На двери, ведущей в кабак сей, был намалеван задорный петух, в лапе его была кружка, и по всему было видно, что Петя не раз уже эту кружку опустошил и наполнил, потому что он сильно косил глазом.
С внутренней стороны двери имели запорную цепь и целую дюжину щеколд и крючков.
В противоположном от двери углу, за выступом печи, был стол, в центре которого с глупой ухмылкой беспрестанно кланялся китайский болванчик. Стоило раз нажать пальцем, и - кивал полдня. За печкой была еще занавеска, закрывавшая проход в поварню, где целовальник Еремей да безропотная девка Палашка с дураком Федькой разливали вино в кувшины. Еще они откупоривали небольшие бочонки, которые ставились в центр стола, если гуляла компания.
Жена Еремея, Анфиса, хлопотала возле глинобитной печи. Палашка подала ей большую шкуру с лохматым хвостом и сказала:
- Вот, ободрала барашка.
Анфиса ухмыльнулась, сунула шкуру в топку, прикрыла дверцу топки.
- Разделай барашка побыстрее! - приказала она девке. - Требуху в щи брось, а мясо положи в лёд, захочет кто-нибудь баранинки, так пожарим.
- Может, подать чего? - обратилась она к Григорию Плещееву, выглянув из-за занавески. Григорий сидел за особливым столом, за печкой, в компании двух нерусей: Татубайки и Бадубайки. Оба - обедневшие князцы, удалились от своих племен в город, где превратились в людей, занятых вольным промыслом. Немножко торговали, а больше в кабаках сидели.
Оловянные кувшины были полны, оловянные стакашки то и дело наполнялись хлебным вином. Лазоревый кафтан Григория был расстегнут, из ворота полотняной рубахи выглядывал серебряный крест с жемчугами, лежавшими на волосатой груди. На бобровой опояске висел бухарский кинжал в кованых ножнах из серебра, штаны были коричневые, козлиные, а сапоги зеленого сафьяна.
- Из скольких частей состоит Адам? - Григорий отхлебнул из стакашка. - Из семи. Тело - от земли, кости - от камня, кровь - от Красного моря, чтобы шумела в радости и в горе, глаза же - от солнца, мысли - от облаков, волосы - от дыхания, а душа - от света. Её в Адама вдохнул Господь, и дал власть над всем видимым и невидимым, в водах, в горах, на земле и на небе.
- Из чего же баба состоит? - спросил Бадубайка.
- Ева изваяна из ребра Адама, она табаку и вину сестра. Сладка отрава сия, друзья, а и не отравиться - никак нельзя!
- Вот, хоть бы мою Аграфену взять… - заговорил Тишка Хромой. Его перебили:
- Пошел ты со своей Аграфеной! Пущай Григорий бает, больше нашего знает, у самого патриарха стольничал!
- Есть чего кушать, да есть кому слушать! - продолжил Григорий. - Рогатой скотины - вилы да грабли, хорошей одежи - мешок да рядно. То-то и оно! Нищий рад и тому, что сшили новую суму. Будь пьян водицей, а сыт - крупицей. Иуда сребреникам удивился. А после взял и удавился. Не гонись за богатством, а гонись за братством.
- Богатство тоже не помешало бы! - снова всунулся в речь Григория Тихон.
- Безрукий кису украл, голопузому за пазуху засунул, слепой подглядел, немой заорал, безногий догнал. Пропало богатство, осталось лишь братство. Когда это было? Когда корова пол языком мыла, случилось такое веселое дело, - собака над городом нашим летела, несла голубой сарафан на шесте, да звездочка свечкой горела в хвосте. Ни в нашей земле, ни в Литве, ни в ливонах, не видел я счастья в одежках червонных. А кроме свободы и доброго хмеля, не вижу я счастья на свете и цели.
- Эк, чешет, - вздохнул Тихон, - сразу видно, что - непростой… Давайте играть начнем.
- Ты и так у меня на полгода заигран, - отвечал Плещеев, - иди мне дом строй.
- Я крест ставлю, ты должен играть, вдруг я отыграюсь, почем ты знаешь?
Тихон дрожащей рукой метнул из стаканчика три черных кубика с белыми пятнышками. Выпало две тройки да одна шестерка.
- Одеяло алого цвету, ляжешь спать, а его и нету! - воскликнул Григорий, в свою очередь выбрасывая кости из стаканчика. Выпало три шестерки.