Подумали, подумали и поехали стрельца Ипата в попы звать. А что же делать, если архиепископ отказал им?
Ипат отказывался, а потом, подумав, согласился. Оставил за себя на заимке хозяйствовать старшего сына, Ермолая.
Как приехал Ипат в слободу, первым делом из кисы своей посыпал на выделенном ему участке и возле церкви землицу, взятую им еще из Москвы, когда его оттуда высылали. Часть этой землицы он прежде на заимке высыпал, а остатнюю - тут. Посыпал да сапогом притопнул:
- По своей земле хожу, по московской!
Поповский дом строили всей слободой, потому и встал он быстро.
Для церкви каждый что-нибудь да принёс: кто воску ярого, кто икону, кто свечку.
И почал Ипат службу вести чинно, благолепно, как подобает.
И окропил Ипат слободу, чтобы меньше дьявольских страхов тут водилось. И лечить мог, и грамотки челобитные писать. Лучшего попа-батюшку и придумать нельзя. И полюбили крестьяне отца своего духовного, всякий день за советом шли.
Устинья нередко поглядывала на церковь да вздыхала. Бывало пойдет с серпом, травы резать, а Семка ненароком рядом оказывается. Рядышком стоят да молчат.
А дело было такое. Лавочник местный Андрон Веников Устькину мать в кабалу взял. Муж-то помер, коня нет, недороды случались. Семка помогал по-соседски, да конь-то у Тельновых один.
Андрон Веников давал в голодное время Федоре в долг то ржицы, то соли, то мясца кусочек. Давал-то с добром, да всё записывал, и Федору руку прикладывать заставлял. Может, лишнего немало приписал, разберись, поди.
А недавно пришел к Федоре с младшим сыном Кешкой и говорит:
- Должна ты мне много. На полста ефимков набрала всего. Но если хочешь, ничего не будешь должна, а сам я у тебя по уши в долгу буду.
- Как это так? - спросила Федора, хотя отлично поняла, к чему лавочник клонит.
- Отдай Устьку за моего Кешку, и в расчете будем.
- О том надо Устьку спросить, против её воли я не пойду, она у меня одна, как сосеночка на утесе.
- Спрашивай да побыстрее, - сказал Андрон, - если же отказ, так долг сразу же верни.
Вот и встретились теперь Семен с Устькой вроде случайно, а думы их об одном. Семен молчит-молчит да и скажет:
- Что же делать нам? Спрашивал я батяню, нет у нас таких денег, чтобы с Андроном рассчитаться. Что делать - ума не приложу, хоть в воду с обрыва бросайся.
Устька смотрит на него, смотрит, и улыбка лицо озаряет:
- А помнишь, Семка, детишками были, ты меня калекой признал, не-то, мол, у меня отболело что. Так на что я тебе, такая… увечная?
- Ну уж ты, Устинья, скажешь, что мы тогда понимали? Оно смешно-то смешно, да все одно - невесело. Как же я без тебя буду?
Устинья не меньше Семена переживала да вида не показывала.
Гадала. Вышла раз на рассвете с первым куском во рту, первого встречного спросила: не придумает ли какое-нибудь имя. Мужик почесал затылок и сказал:
- Авдей!
А какой Авдей? В слободе лишь один Авдей и был - дед столетний. Потом воск в воду лила, получилось невесть что. Возле церкви ночью голоса слушала. Не было голосов, только утки где-то крякали да мыши в соломе шебуршали.
А однажды пришел к Федоре и Устинье поп Ипат и сказал:
- Ведаю вашу печаль. Я отдам ваш долг Андрону, а Устинья с Семеном мне потом потихоньку все выплатят. Будут робить, Бог поможет.
- Да ты как про нашу заботу узнал? - удивилась Федора.
Ипат погладил бороду:
- Птичка летела, слезинку уронила. А как по любви женятся, так ангелы в небесах поют, радуются…
Осиновая чешуя на маковке церкви от дождя покраснела. А Устькины губы - еще краснее. Отзвонили Устьке и Семке колокола, отвеселилась слобода Верхняя, за исключением разве Андрона и Кешки.
Ангелы в небе говорили:
- Споём! Споём!
А Семка да Устька остались вдвоем.
Раздевал Семка свою Устьку дрожащими руками. Сердце прыгало, вздрагивало, как зайчишкин хвост. А в глазах ходили круги, словно он долго смотрел на солнце.
Обнаженная Устька лежала перед ним, как золотая долина, полная невиданных цветов и райских благоуханий, да показалось Семке, что и сами райские плоды лежат перед ним.
И много раз в эту ночь они умерли и воскресли вновь, удивляясь: как это до сих пор они могли жить отдельно друг от друга?
Утром Устька капризно сказала:
- Сем, а разве нельзя, чтобы мы всегда были соединенные?
Семен, полушутя, ответил:
- Да я бы и рад, но кто будет хозяйство ладить? Ну, не хмурься, ночь-то ведь всегда будет наша…
3. ЗА МНОГИЕ ВОРОВСТВА
В опалу попасть не так уж и трудно. В 1644 году в город Томский был сослан патриарший стольник Григорий Плещеев-Подрез.
Знатного рода был молодец: Плещеевы и Плещеевы-Басмановы бывало с одного блюда с царями вкушали. Бывали они и воеводами в разных городах, бывали советниками царей, служили посланниками в дальних странах. Григорий сам служил в Литве, видел и Данциг, Кёнигсберг, и Лондон, иохимталерами, а попросту - ефимками - сорил в заморских кабаках.
Знал Григорий многие иноземные языки. В чужих краях познакомился с алхимиками, чернокнижниками, волшебства у них всякие выведывал. Пытливый. Но не нашел таких, чтобы могли медь в золото обращать, разным мелким хитростям только и научили.
Патриарх Иосиф стремился получше укрепиться. Только что были смуты великие, и царь Михаил Федорович опасался всякой шатости. Иосиф написал поучение, остерегая народ и бояр от пьянства, непотребства и всяческой ереси. Пригрозил патриарх россиянам страшными карами на том свете, царь обещал то же самое на свете этом.
Однажды патриарх, оставшись один на один со своим стольником, напомнил вдруг, что служил Григорий Плещеев в Литве с одним человеком, который теперь в Тайном приказе обретается.
- Нам ведомо, - сказал патриарх, - что ты с ним вместе вино пьешь, да оба вы блуду предаетесь. Грех твой велик. Но ты можешь послужить святой церкви, узнавая у этого человека касаемое церковных дел. Они там иногда замахиваются даже на престол Господень. Ты отмолишь свой грех, если будешь хорошо исполнять мой наказ.
Плещеев дернул плечом, вскочил и выкрикнул:
- Ярыгой хочешь меня сделать? Грехами попрекаешь? Ты-то и рад бы согрешить, да нечем!
Сказал сгоряча и тут же пожалел о своих словах. Побледнел Иосиф. Хорошо еще, что никто таких слов не мог слышать. Глухо сказал патриарх:
- Выгоню в шею, палачам сдам.
Григорий в очи его уставился, руку вперед простер, пальцами щелкнул:
- На три дня язык твой отсохнет! Еще пристанешь, вовсе языка лишу!
В гневе и изумлении вышел из палаты Иосиф, идя в опоки, всем молча кивал. И три дня после этого не принимал патриарх ни ближних, ни дальних, всем молча указывал на порог. Возьмет книгу какую или пишет что, а сам мыслит одно: а ну как голос через три дня не вернется? Какой же патриарх - без голоса? Слепому - еще можно, а без языка - никак.
Однако голос через три дня возвратился. Обрадовался Иосиф несказанно и к царю для беседы пошёл. С великим пылом стал просить царя, дабы отправил Григория Плещеева-Подреза не медля ни минуты, и непременно как можно дальше!
Царь видел, что патриарху не по себе, видать, сильно насолил ему Гришка, молодежь нынче пошла нрава дикого, это так, но спешка зачем? Не лучше ли всё дело подробнее расследовать? Может, Плещеев-то Григорий связан с кем, мало ли что открыться может? Тут такие могут быть заговоры и воровства, что и не подумаешь. Патриарх же концы отрубит… Но Иосиф настаивал: отправить немедленно в ссылку, и всё тут!
Михаил Федорович попросил всё обсказать поподробнее, все же знатной фамилии человек, заступников много найдется, жалетелей, как да за что?
Патриарх шепотом сказал царю, что Гришка, да, блудит, но и волшебством иноземным балуется. Следствие? Пока суд да дело, он и на царскую семью порчу наведет. Лучше уж - подальше заслать, да и побыстрее!
Понял царь, что патриарх чего-то не договаривает, но и то понял, что зря старец просить не стал бы.
Издал царь указ, в коем сказано было, что ссылается Григорий Осипов Плещеев-Подрез "на вечное поселение в город Томский за многие воровства. На месте поселения держать его за пристава, а буде учинит какое новое воровство, взять в железа и посадить в тюрьму…"
Так блистательный вельможа был отправлен в дальние, дикие края. Почти два с половиной месяца по зимним дорогам с обозами, с казаками, с крестьянами-переселенцами, прочим ссыльным людом.
Дорога не столько утомила, сколько удивила своей протяженностью. Спал он в любой кибитке хорошо, ел, что придётся. И прибыв в Томский, сразу же пошел сказаться воеводе.
Воевода Семен Васильевич Клубков-Масальский встретил Григория с любопытством и не по-злому. До Бога - высоко, до царя - далеко. Ссыльные в Томском не в диковинку, а этот - на особицу. Родовитый, и много чего про дворцовые дела знает. Выпытывал Семен Васильевич: как здоровье царя, что - патриарх, кто нынче в чести, а кто - в опале.
Сам воевода уже жил предполагаемым возвращением в Москву. И как бы примеривал её вновь на себя. Отвык. Теперь потихоньку отправлял накопленное в Сибири добро в Москву да в свои деревни.
Город Томский был немалый уже. Кроме крепости в нагорной части да острога имел он еще три посада да два монастыря. Правда, в 1563 году крепость и острог сильно повредило пожаром, новому воеводе достанется обновлять башни и стены.
Семен Васильевич заглянул в грамоту с царским указом. Вслух прочитал Григорию о том, что велено его держать за пристава, а в случае чего, и в железа ковать, в тюрьму прятать. Улыбнулся воевода: