"Превратиться бы мне в маленькую звездочку. Сияла бы я, никому не доступная. А может быть, оттуда, с этой вышины, можно увидеть наш дом, и сад, и маму", – грезила Бина, забывая на мгновение, что ничего этого уже нет и никогда не будет и что увидеть прошлое невозможно ни с какой высоты.
Лицо ее то освежалось чистым ветром, то покрывалось копотью, долетавшей и сюда. Даль безграничная, бесконечная, окутываясь ночной мглой, постепенно скрывалась от ее глаз, исчезала. Исчезала навсегда. Обрывки воспоминаний всплывали и гасли. Короткие, беглые, вызывающие горечь и боль. Слезы потекли по гладким щекам к судорожно искривившемуся рту.
Она подавила рыдание, перевела взгляд ближе. Разжала руку, которую до этого прижимала к ложбинке у шеи. На ладони лежала гемма из бледно-голубого халцедона. Нежное детское личико было наивно и печально.
Бина сняла с шеи мешочек из мягкой кожи, висевший на шелковом шнурке, вложила гемму внутрь. Вынула из ушей серебряные серьги с красными коралловыми глазками, подаренные ей Ионатаном в, казалось, неправдоподобно далекой юности, и вложила их в тот же мешочек. Потом она постояла, закрыв глаза, сжимая в руке футляр.
– Прощайте, – сказала она, – я любила вас. Любила обоих.
Бина открыла глаза, вытерла лицо, глубоко вздохнула. Проведя рукой по стене, нашла овальный камень и, вынув его, вложила мешочек в открывшееся отверстие. Вернув камень на место, женщина медленно пошла домой. Куда спешить. Впереди ее ждет вечность.
Она вернулась в небольшую холодную каменную ком натку. Охватившие ее беспокойство и возбуждение не давали присесть, и она бесцельно бродила, натыкаясь на стены. Ее смущал пристальный взгляд Фарры, сидящей на постели. Он мешал ей думать, мешал приготовиться к неизбежному. Подойдя к столу, Бина словно случайно опрокинула кувшин.
– Фарра, милая, сходи наполни кувшин, – обратилась она к старухе, не отводя взгляда от растекающейся по полу воды.
– С чего это ты стала такой неловкой, – заворчала старая женщина, с недовольным кряхтением слезая с постели, но, взяв кувшин, вышла из дома.
Бина не ответила. Она все смотрела на исчезающую на глазах воду. Ей вспомнились слова: "Мы умрем, и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать" .
– Да-да, как вода, которую нельзя собрать, – повторила Бина, поражаясь точности сказанного и ужасаясь предстоящему. – Он сейчас придет. Его нож разрежет мне шею. Я боюсь, ах как боюсь.
Она судорожно обхватила руками шею, словно защищаясь. Ее трясло мелкой дрожью. Тело то леденело, то горело словно в огне. Она ходила, не находя себе места, прислушиваясь к шагам на улице.
– Лучше бы я ничего не знала. Лучше бы он пришел и убил неожиданно. Ждать так тяжело, так мучительно.
И она то торопила время, то ужасалась, как мало его осталось, а она еще не готова.
Вдали раздались мужские шаги. Они приближались. Бина обессиленно остановилась, сжав перед грудью руки. Ее глаза смотрели на дверь. Каждый шаг идущего отдавался громким стуком в ушах. Это было так томительно долго. Это кончилось так внезапно.
Дверь, невинно скрипнув, открылась. Ицхак стоял на пороге. Он сразу понял, что женщина знает, зачем он пришел. Ицхак сглотнул ком, застрявший в горле. Бина стояла перед ним, беззащитная и прекрасная как никогда раньше. Ее щеки горели. Глаза были огромными. Страх предстоящего блестел в них. Ицхак шагнул к женщине.
– Не говори. Ничего не говори, – сказала Бина, тяжело дыша, в ужасе глядя на него.
Непроизвольно защищаясь, она выставила вперед ладонь. Ицхаком овладела злость. Она не хочет слышать его прощальных слов. Он выхватил меч. Бина покорно закрыла глаза. Мужчина с ожесточением полоснул по тонкой шее. Брызнула кровь, яркая, алая. Бина открыла глаза и попыталась улыбнуться.
– Это совсем не страшно, – сказала она с явным облегчением, затем прошептала ободряюще: – Ты не бойся, – и повалилась назад.
Ицхак едва успел ее подхватить. Шатаясь, прижал к себе. Его никогда не посещали сомнения в своем праве убивать, но сейчас он словно вонзил нож в себя. Он спас эту женщину от гибели. С трудом, с опасностью для жизни добрел с ней, ослабевшей, до Мецады.
"Если бы я мог унести тебя и отсюда", – мелькали в голове нелепые, ненужные уже мысли, а он все держал тело Бины в своих руках, чувствуя, что лицо ее еще пахнет свежим ветром пустыни.
Скрипнула дверь. Женский вопль разорвал тишину.
– Не успела, не успела! – кричала старуха, роняя кувшин и выдирая себе волосы. – О псы кровожадные! Что вы надумали!
Фарра бросилась на Ицхака с изуродованным злобой лицом, колотя бессильными сухими кулачками по его спине. И словно это был сигнал, которого ждали. Из разных мест цитадели раздались вопли, стоны, рыдания, безумные крики.
Не обращая внимания на старуху, Ицхак положил Бину на постель, сняв головной платок, отер кровь. Аккуратно поправил ей волосы, одернул платье, сложил на груди руки. Нервным жестом, как будто ему не хватало воздуха, рванул ворот своей одежды и, рухнув на пол так, что деревянно стукнули колени, долго не отводил глаз от теряющего краски лица женщины.
Тоскливо и нудно, на одной ноте, словно раненое животное, выла Фарра. Надо было идти, надо было закончить начатое. Глухо зарычав сквозь сжатые зубы, Ицхак тяжело встал, направился к двери. Внезапно Фарра метнулась дикой кошкой, вцепилась ему в ноги, прокусила голень. Мужчина сделал быстрое движение. Фарра застонала и, разжав руки, повалилась рядом. Ицхак вытер нож и, не оборачиваясь, ушел.
Флавий Сильва решил лично возглавить штурм. Уж слишком долго пришлось ждать победы. Рассвет застал римлян готовыми к атаке. Над боевыми колоннами взмыли орлы Десятого Сокрушительного.
Выстроившись "черепахой", первая центурия двинулась вверх по насыпи. Щиты спереди, щиты сбоку, щиты над головой – словно крыша из черепицы. Ее не пробьют стрелы и камни. Говорят, будто бы и движущуюся по ней колесницу "черепаха" выдержит.
Но надо спешить, надо дойти до пролома раньше, чем встающее солнце ослепит воинов своими лучами. Странно, но никто не препятствует идущему на штурм легиону. Даже караульные на стене не появились.
– Спят, что ли? – удивленным шепотом спрашивали солдаты.
– Насторожись, какую-то пакость приготовили, – отвечали другие.
Но вот римляне дошли до пролома. Вошли в него. Их встретила тишина. Мертвая тишина.
На площади перед северным дворцом догорали нагромождения каких-то вещей и лежали трупы. Сотни исковерканных ударами меча трупов. Переплетенные руки, ноги. Мужские, женские, детские. Лужа крови, огромная, вязкая, вытекла из-под груды неправдоподобно белых тел и красным обрамлением растеклась по камням. Восковые маски лиц с застывшими на них страданием, ужасом, болью, криком. Тошнотворный запах бойни и гари.
– В крепости никого нет. Все мертвы, – доложили прокуратору.
– Проклятые иудеи! Они украли у нас победу. Что за героизм – взять крепость без защитников!
Жесткость и зверство – основные черты римского солдата. Его не разжалобить. Но защитники Мецады изумили даже их. Убить своих детей, жен, себя. Какой же силой духа и веры надо обладать!
Бледность, желтая, болезненная, проступающая сквозь смуглость кожи и загар, разлилась по лицу Ионатана. Он не смотрел на трупы. Он не верил. Не хотел верить, что Бина, возлюбленная его сердца, где-то здесь, в этом нагромождении, в этом месиве тел. Нет. Нет. Она там, в комнатах. Он не задумывался о том, могла ли она быть живой, остаться живой, когда все мертвы, у него для этого не было сил.
Ионатан повернулся и пошел, тяжело ступая с навалившимися на плечи страхом и неверием. Ему казалось, что мир вокруг стал нереален. Контуры этого мира словно размывались, оставляя четким только то, что перед глазами, а дальше все сливалось в серый, размытый, мокрый край.
Он входил в комнаты, бегло оглядывал трупы детей, женщин и, содрогаясь от увиденного, старался не запомнить вывернутых голов, страшных ран, сжатых в судороге рук, луж крови. Запах тлена давил все сильнее. Лицо его некрасиво оскалилось от судороги душевной боли.
Трибун Валерий Венуст с застывшим лицом статуи стоял в стороне, стараясь не вдыхать зараженный воздух. Сверкал его начищенный панцирь, колыхался плюмаж на бронзовом шлеме. Он видел, как Ионатан двигается вдоль каменной узкой улицы, входит в комнаты и быстро их покидает.
Когда Ионатан остановился перед скрюченным маленьким трупом женщины, лежащим на пороге, Валерий медленно двинулся к нему, приказав охране ожидать его на месте. Ионатан повернул голову в его сторону. Лицо иудея было страшно. Он постоял еще мгновение на пороге, словно собираясь с силами, затем решительно шагнул внутрь.
Пригнув голову, Валерий вошел следом и остановился в дверях. Ионатан стоял, сгорбившись у ложа. Валерий не видел лица той, что лежала. Он видел только край узорчатого платья и босые запыленные ступни.
"Вот и все", – сказал он себе, не зная, что означают эти слова, но стараясь успокоить бешено застучавшее сердце. Он хотел пройти вперед и не мог. Какое-то странное оцепенение сковывало его тело.
Сделав над собой усилие, Валерий делает шаг и останавливается рядом с Ионатаном. Теперь он видит лежащую женщину и не узнает ее. Вечный страх живого перед неживым охватывает Валерия.
"Да разве эта холодная, с голубеющим в полумраке комнаты лицом кукла – Бина?" – спрашивает он себя, невольно отшатываясь. Он не хочет видеть ее такой, но не в силах двинуться. И продолжает смотреть, тупо, бессмысленно, ужасаясь разрушающей силе смерти.
– Господи мой, Господи! – услышал он надрывный стон иудея.