Шевердин Михаил Иванович - Перешагни бездну стр 2.

Сложив покупки в свой весьма вместительный "колониальный" шлем, путешественник направился к станции. Его перехватил мрач­ный взгляд нищего.

- Дай грошик! - заныл Синяя Чалма. - Раскрой кошелек, господин язычник, кяфир неверующий. Грошик! Грошик!

- А, факир индийский! Бедняга! - расщедрился путешествен­ник и сунул в подставленную заскорузлую ладонь кредитку. - Грошиков не держим. Вот тебе!

И не слушая слов благодарности, похожих на проклятия, по­шел в чайхану.

Самоварчи вытаращил глаза и поперхнулся при виде покупок.

- Очень хорошо, отличный обед получится! Вот разве лука не хватает.

- Подбавь луку.

- У меня в чайхане нет лука. Не держим.

Получив деньги, самоварчи сбегал за луком.

- Очень хорошо, - приставал он. - Вот перца у меня нет. Не держим.

Пришлось вновь авансировать самоварчи.

- Без моркови вкус не тот. Но... не держим.

Хорошо, что базар находился рядом, и все необходимое, прав­да, не в одни прием, удалось приобрести довольно скоро.

- Что поделаешь - у пищи пять товарищей,- ухмылялся чай­ханщик,- злой перец, ароматичный тмин, враг обоняния - чеснок, умягчитель души - масло и поцелуй пери - морковка. Да еще, чуть не забыл, плакса-лук!

За казаном и дровами почтенный чайханщик ходил куда-то чуть ли не целый час, и путешественник изныл от ожидания и го­лода.

Наконец появились и казан, и дрова.

Станция огласилась бодрящими, многообещающими звуками: звонко гремела железная шумовка о стенки котла. Еще громче и звонче покрикивал самоварчи:

- Пищу готовлю! Мясо поджариваю. Скоро! Скоро! Пищу сготовлю! Огонь дрова пожирает! Лук сало съедает!

Песню свою чайханщик прерывал, и не раз, лишь для того, чтобы потребовать от заказчика: деньги за дрова, деньги за труд, деньги за пищу. Он тут же и получал их, а тем временем из очага валили клубы дыма, затянувшего все станционные пути, в них смутно угадывался силуэт "Овечки", ставшей похожей на сказоч­ное чудовище.

Но вместе с дымом повсюду распространялись божественные, бесподобные, восхитительные запахи, и путешественник, томив­шийся с чайником кокчая на кошме, то и дело вскакивал и под­бегал к краю помоста, чтобы заглянуть в котел. А там шкворчало, шипело, урчало нечто очень приятное, золотистое, по размерам походившее на упитанного гиссарского барана. Но размеры не пу­гали. Молодой аппетит все преодолевает. А путешественник был молод и отсутствием аппетита не страдал и, едва опорожнив пиалу, бежал снова к очагу убедиться, что дым очага сделался еще более терпким, а запах из котла еще приятнее...

- Готово! Готово! Прошу! Помойте руки, таксыр! - вынырнул из облака дыма и пара чайханщик. Он поливал из медного кумгана воду тонкой струйкой на руки и подобострастно изгибался.

Он весь излучал преданность и уважение! Уважение и преданность! Ведь он ухаживал за худжаин зиофати - хозяином угощения, а угощение по вкусу, запаху и, главное, изобилию могло срав­ниться по меньшей мере с дастарханом самого бывшего эмира бухарского, который, говорят, умел отлично поесть. Почтитель­ность и подобострастие порождают чудеса. В деревянном поко­сившемся шкафике чайханщика вдруг нашлись и белые, пышные, хрустящие на зубах пшеничные лепешки, посыпанные кунжутом, и вымоченная в воде, нарезанная ломтиками редька "туруп", и даже уксус, которым тут же залили мелко нашинкованный лук.

Темно сделалось в глазах у путешественника, когда взгляд его остановился на трех гигантских мисках из глазурованной гли­ны, где дымились три горы сочных, почти оливкового цвета макарон, издававших ошеломляющие запахи, в которых слыша­лись ароматы и плова, и шашлыка, и кебаба, и кавардака, и шур­пы одновременно.

В ужасе перевел худжаин зиофати взгляд с макаронных гор на стоявшего рядом чайханщика. Тот скромно сложил руки на животе. Его равнодушная, полная лицемерного безразличия улы­бочка выражала полную незаинтересованность. Всем своим ви­дом - и сладенькой физиономией, и крошечной, сдвинутой на ухо чустской тюбетейкой, и белой чистой рубахой навыпуск из-под зеленого бельбага - он как бы заявлял: "Я весь тут! Приказание исполнено! Не судите строго мои поварские таланты". Он знал, хитрец, что обед изготовлен им на славу.

- Готово! - пригласил он. - Пожалуйте! Надеюсь, вы насытитесь!

Худжаин знофати застонал:

- Готово? Для кого готово? Для слона?

Чайханщик почтительно изогнулся.

- Что же мне, паровоз пригласить? Ведь здесь на его брюхо хватит!

По-прежнему чайханщик загадочно ухмылялся.

- Прошу! Пожалуйте! - в отчаянии сказал худжаин зиофати. Он проговорил "прошу" нехотя. Ему претила жадность, алчность и негостеприимность прожженного, видавшего виды парня, встре­тившего его, путешественника, так не по-восточному, так черство и холодно. Но что делать? Человек отходчив, и он раскрыл рот, чтобы повторить приглашение. Но повторять приглашение не пона­добилось. Чайханщик уже сидел на пятках перед дастарханом и засучивал рукава.

- Ну нет! Постой,- заупрямился худжаин зиофати и обвел глазами чайхану. - Вдвоем нам не управиться.

- Ничего.

- Ну нет!

Посреди чайханы на пыльном паласе восседал в одиночестве - судя по круглому, лунообразному лицу и большущей, "в три лы­сины",- шапке - кзылкумский казах. Он грустно макал черную лепешку в пиалу и грыз ее крепкими темными зубами. Монголь­ские усики его на голом лице состояли из трех-четырех волосков. От одного вида его тяжелого, желтой кожи тулупа на волчьем меху делалось жарко и душно.

Путешественник вскочил и быстро направился к жителю песков.

- Прошу отобедать со мной! Пожалуйте к дастархану! - пригласил он его на чистом казахском языке, чем привел в умиление чайханщика.

- Э, урус, да ты совсем казах-бай! - угодничал он.

Житель песков не ломался. Он забрал свой чайник, хлеб и пиалушку и протопал к дастархану. Рассевшись в своем тулупе перед самым большим блюдом, он с видным восторгом вонзил свои пальцы в горячие, дымящиеся макароны.

- Еще не все! - обрадовался худжаин зиофати. - Я вижу еще гостя.

За краем настила из досок шевелилось что-то знакомое, синее, в лохмотьях.

Хозяин угощения всем туловищем наклонился и дружески хлоп­нул по плечу нищего, прикорнувшего на земле.

- Ба! Давешний знакомый! Нищий ты или дервиш? Иди к нам! Наварено, нажарено, на эскадрон буденновцев хватит. Валяй!

Синяя Чалма нехотя поднялся во весь рост и повернул свое исполосованное шрамами лицо к дастархану. Он резко сглотнул слюну, и кадык его заходил ходуном. Единственный глаз шарил по мискам, полным еды. Весь несчастный вид нищего, его из­можденное лицо свидетельствовали, что он очень хочет есть.

- Чего, божий человек, ты там сидишь в пыли, грязи? Пылью, грязью не наешься. Иди к нам!

- Клянусь, дыхание, которое вдохнул в мое тело, в мой же­лудок господин святейший ишан, поддерживает и пять, и шесть дней в моем бренном теле дух бодрости без презренной пищи. Иншалла!

- Ишан?! - без всякого интереса отозвался путешественник.- Какой ишан?

- Сам Зухур, мудрый и могущественный ишан чуянтепинский отрешил меня от земных вожделений и потребностей. Мне не нуж­на пища и тем более из рук неверного.

- Чуянтепинский?.. Вон как? - Теперь путешественник уже с интересом смотрел на Синюю Чалму, а тот, отчаянно кряхтя, поспешно, точно торопливый огромный жук, вскарабкался на по­мост и боком придвинулся к дастархану.

- Он! - поблескивая белками глаз, прорычал нищий. - Он, ишан, жалеет черствую корку для божьего странника. Ему, ви­дишь ты, моя одежда не нравится. Грязь, говорит, вши, говорит, собачий сын. Про священную дервишескую хирку так говорит...- Нищий бережно разгладил свои отрепья. - И он спокойно смот­рит, что человек с голоду едва дышит. В день Страшного суда ар­хангел Исраил протрубит два раза. Первый раз, чтобы умертвить все живущее... Вот тебя-то, ишан Зухур, сразу же умертвит. Вто­рой раз протрубит - чтобы всех воскресить. Так ты, Зухур, сын разводки, не воскреснешь!

Левый глаз вроде косил и не косил. Слишком уж он выпятился, а из-за него правый глаз с бельмом совсем спрятался. И смотрел дервиш одним левым глазом пристально, пронзительно.

И тут развязный, нагловатый чайханщик вдруг побледнел и потерялся.

- Ох, обознался! Это вы? - опешил он, извиняясь, точно перед ним был не жалкий бродяга, а сам эмир.

Пропитанные потом лохмотья нищего вобрали в себя пыль дорог и троп Азии. Одежда его даже не походила на хирку и на­поминала лохматую шкуру неведомого зверя. Да и весь облик дервиша с его мохнатыми бровями, которые можно было расчесы­вать гребенкой, с его перекошенным рубцами лицом, с его боро­дой веником, его открытой грудью, поросшей курчавой шерстью, с рваной рубахой с непомерно длинными рукавами, из которых торчали желтые ногти, больше напоминал злого джинна Гуля из сказки, нежели человека. Огромные голые ступни ног, облеплен­ные грязью, присунутые к самому дастархану, никак не делали присутствие нового гостя приятным. Но хозяин угощения и вида не подал, что он недоволен, а нарочито изысканно и вежливо пот­чевал:

- Кане! Мархамат! Пожалуйте, дорогой гость! Кушанье ца­рей ждет вас на китайских блюдах. Вот нет у нас, увы, золотых приборов.

Почему-то теперь он перешел на таджикский язык. Или он понял, что нищий гость из горных таджиков.

Он попал в точку. Нищий вздрогнул и, свирепо моргнув, по­смотрел на путешественника.

- Урус, откуда ты знаешь меня?

- Э, разговоры потом! Умираю с голоду! Да ешьте же! Протянув руки к макаронам, нищий прорычал:

- Во имя бога! - и накинулся на еду. Он ел, урча и мотая головой. Казах разрушал гору макарон с не меньшей жадностью.