Аристов Владимир Павлович - Открытые дворы. Стихотворения, эссе стр 4.

Текст, отталкивающийся от впечатления, произведённого выходом посмертного семитомника Геннадия Айги, формулирует важнейшую особенность метода – эйдетическую редукцию: "Лес становится снова деревом | Поле горизонтом безграничную обозначает страницу".

"Памяти Алёши" смешивает мемуар и формуляр, присягая задаче собирания и проявления "фигур интуиции" и ещё раз формулируя способ:

…попробуем собирать – твое зрение | рассеянное для нас | (пусть на странице описания жизни) затерянное среди ясеневской листвы | Прикрывая глаза, я отчетливо вижу твой свет…

Собственно, весь литературный путь Аристова и можно условно обозначить этим экспозиционным направлением – от Парщикова к Айги, с постоянным обезжириванием и обезвоживанием изображений, всё более скупых на проявление вторичных жанровых признаков.

Зря что ли вслед за полузасвеченным воспоминанием об Алексее Максимовиче и феноменологией Айги идёт финальный текст – "Фотография" ("…ты сейчас – именно то, что ты видишь значит мгновенно мы совпадаем…"), фиксирующим совпадение зрения и бытия.

благодарность | за видимое твое безмолвие | единокровности новой сродни…

Усыхающая плотность мирволит возникновению "фотографических ожогов", когда точные метафоры или сравнения обжигают воображение, неожиданно раскрывающееся мгновенной вспышкой, внутри которого изображение становится объёмным.

Фотографически полное ощущение пространства продолжается за скобками (скобами, рамками, рамами) изображения.

9

Можно, конечно, пойти иным путём, каждый раз уточняя у автора, что означают те или иные тропы; понятно ведь, что за каждым сравнением стоит та или иная реальность. Да только зачем?

По замыслу Аристова, в сухом остатке должна остаться проекция, точнее, остаток её, хотя бы ощущение отброшенной стихотворением тени.

Ну, или интенция, сама по себе, тот самый умозрительный мост, воздухопровод, а то и целая радуга непрямых соответствий между двумя берегами, затеваемая [завариваемая, сложносочинённая] поэтом.

Да, есть ведь ещё один тест на интерес и оригинальность поэта – для этого нужно найти у него описание чего-то всем известного и понятного. И посмотреть – есть ли рема у такого общедоступного сюжета?

Раздел "Иная река" заканчивается итальянским циклом и, в том числе, венецианской ведутой.

Аристов пишет Венецию после Ахматовой и Пастернака, Брюсова и Блока и, конечно же, после Бродского…

Город-виденье
Белые башни-домны,
в которых, наверно, пыль отвергнутая поёт

Весьма сложно выйти за рамки дискурсивной колеи ("Венеция сонм повторений, не способный уже улететь…"), пробуравленной предшественниками, прибавить что-то новое, оригинальное, сойти со стереотипного туристического маршрута.

Город-музей открыт любому, кто хочет видеть, главное чтобы было время (читай, деньги), единственный дефицит и то, чего в Венеции всегда не хватает.

Обычно сюда приезжают на день-два, селятся на материке, с заходом солнца уезжая в пригороды, из-за чего Венеция снова становится полупустой и тихой.

Для Аристова "Врата Венеции" оказываются дверью в свой московский дом, внезапно возникающий в проеме. "Открытые дворы" ещё ведь и про эту связь разрозненных, на первый взгляд, объектов и явлений, скрепляемых на живую нитку.

Юношеская неловкость интонации, закрепляемая инверсией, помогает перенестись на поле субъективности, сделав свой собственный венецианский ландшафт не похожим на фотоснимки других писателей и поэтов.

Не оправдаемся, если забуду
отсвет небесный этот, снятый с обоев
с дагерротипов содранный
глянец за глянцем…
Посланец… он улыбнулся, крыльями посылая привет
были заняты руки, он нёс, как
статуэтку, нечто с обломленными
руками с пробитым
носом и ртом
он скрылся в проломе,
что уходом своим в Москве оставила ты
отсвет лица моего здесь ещё загорал в боковом окне
пред ликами пылинок событий
из областей ничтожеств
рябинок напёрстков…
Нашарить за спиной пепельницу
мраморной отстоявшейся воды
чтобы стряхнуть туда и отжать этот пепел
влажный пронёсшийся
сквозь стекло

Дмитрий Бавильский

Открытые дворы

* * *

Приперся на конкурс Чайковского с лютней
Никто не знает, как звуки извлечь
Пошли к деревянных дел мастеру
У которого засаленная репродукция
Караваджо "Лютнист"
Стояли, друг друга толкали
локтями
Как стадо немного уже неземных
людей
Туда в темноту где цветок
Смотрели как будто бы в детский
чердак
Где пыльные стропила – сами
как музыка в солнце
Где под подмышкою кто-то
быть может и ты
Держал неровную деревянную ту
восьмерку
Ты звуки извлек темноту и цветок
И ноту – помощницу темноты
Караваджо
И славу у уст
Когда поцеловал репродукцию
Караваджо
Стояли все прочие
И твой результат ожидая
Были заняты звукоизвлечением дали
И радости не было струн
и не было струн и границ
Формальную повесть на миг
заключили в футляр
И вышел на миг и вошел сам друг темноты Караваджо.

ОТКРЫТЫЕ ДВОРЫ

(невидимки)

За рулем он откинулся навзничь -
В пробке непроходимой в родном дворе -
снег непробуден

он взглянул на правую руку,
но понял, что не видит левую руку
он взглянул на левую руку,
но понял, что правой – нет

за аквариумным окном машины
медленно промелькнул и исчез прохожий

скрыл, скрывает лицо свое от снега
и рождественским бродит Николой,
Заплутал ты с мешком заплечным
меж номеров машин
с жестянками в сетке заплечной
даром почти жесть меняя на медь

Горизонты, дворы, немота монеты
давно оброненной на мостовой
И словно бы повторенье мантры -
самого себя -
в сквозняке проходной.

* * *

пустоцветом?
Лишь с железным зажатым в руке
букетом -
вилка, ложка и нож

любовалась, нет, любовался
собой в отражении
и под ложечкой нежное жжение

и везде на стенах в кружении
и они, и она, и оно

* * *

На спине на зеркальном паркетном полу

Плоскость балетного класса

Сколько пальцев в руках на демонстрации?
Сколько волос непросчитанных
и неубранных словно колосья со лба

По переулкам стекающиеся образы-образцы
Из разбитых шкатулок малахитовых
не отражены в паркете
Руки уже ушедших идей.

* * *

в своих штанах, пошитых не на века
добрел сюда на автобуса стертых подошвах
с финишем промежуточным почему-то
в кафе, посвященном Элвису Пресли
отсюда до Ерусалима рукой подать
но ты ничего не чувствуешь
в нелепой руке с фарфоровой
кружкой гитарного не твоего
кумира
очистил чувства свои вполне
зачем стремился сюда
пол-России и всю Украйну
ты пересек
затем, чтобы здесь разрыдаться
у автобусного колеса
везде кое-где миндаль расцвел
а ты даже гору за рыданьем не видишь
приготовился, словно бы собрался

* * *

С Елеонской горы
там не видно долины Иосафата
из-за холма

и на склоне лишь -
шкурка банана,
на три разделенная доли
легкая тарелка, брошенная
ничком
вилка без зубца

смеем ли глядеть меж
неподвижных олив на склоне

зрение вас всех преумножит как знамя небес

Иерусалимский университет за твоим затылком
в сплошной непроглядной листве
подзорная труба на штативе
на гранитном стоит парапете
да не приснилось ли тебе море
которое видел ты опустив в прорезь подзорной трубы
древнюю стершуюся монету
когда вокруг небо в холмах облаков

* * *

"… и расцветут, как виноградная лоза…"

Осия (14, 8)

"Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого"

Иона (4, 11)

Видел я Масличную гору в бинокль

говорлива толпа
и ты ее немой язык
стоокой толпой разноязыкой
глядящей глазами в стороны света
во все глаза, во все ворота

на холм, летящий
одетый в бетон
недоступный

невидим он от Шхемских ворот,
от Ворот Ирода,
от Золотых ворот,
от Львиных ворот
виден от Мусорных ворот
от Сионских ворот
от Яффских ворот

тихо не доходит из
бетонного гетто весть

Вифлеем неприступный

Ерусалим невидим ему

Зрим снаружи семивратный
славен Ерусалим
но внутри недоступен

* * *

"цветет глубоко под землей…"

По перламутровой ступени камня

Под ногою готов разломиться высокою ступени
каменный перламутр
Ты замер, увидев в камне древний свой сад детства

Древние кратеры, набатеи, Рамон

Пересечения высохших высохших рек
бедуины
Поселки – временные полотняные их ангары
треугольные знаки с верблюдом внутри

Земля готова зацвесть под зимним дождем

До Галилеи еще далеко пожалуй
На языке глубинном и древнем наречии горят, говорят
города

Сухая зимняя земля расцветет именами

КОШКИ У МЕРТВОГО МОРЯ