- Ах, Луис, ты болен, дорогой мой, и голова твоя плохо работает, дружище. Каждый из нас, - людей нашего поколения и закваски - каждый, обучавшийся в университете Буэнос-Айреса, все мы живая улика против доктора Парсеваля, потому что он со своей кафедры вдохнул в нас все те патриотические чувства, которыми горят теперь наши сердца. Он вложил в нас те мысли и воззрения, которые теперь воодушевляют нас. Все мы, все - не что иное, как воплощение его идей и его духа, и сегодня ты, истекающий кровью рискующий бежать из своей дорогой отчизны, чтобы не выносить жестокой тирании Росаса, ты тоже, дорогой Луис, воплощение идей нашего профессора философии и… Ба-а! Какими я, однако, пустяками занимаюсь! Болтаю тут с тобой всякие глупости, - воскликнул дон Мигель, заметив две слезы, медленно катившиеся по мертвенно-бледному лицу его друга, - ба, ба, ба… ни слова более об этом, дорогой мой, предоставь мне поступать, как я хочу, и если черт уж должен нас побрать, то пусть он тащит всех нас вместе, право, Луис, нам в аду будет ничуть не хуже, чем теперь в Буэнос-Айресе. А теперь отдохни немного, я пойду скажу парочку слов Эрмосе.
С этими словами он поспешно направился в маленький кабинет, усиленно моргая глазами, чтобы скрыть слезу, набежавшую при виде слез на бледном лице своего друга.
Впоследствии мы позаботимся поближе познакомить читателя с этим молодым человеком, столь высокой души и столь чувствительного сердца, а покуда мы будем продолжать рассказ.
- Мигель, - сказала молодая женщина, входившая в кабинет к дону Мигелю, - я совершенно не знаю, что мне делать: и ты, и твой товарищ - вы все в крови и вам необходимо переменить одежду, а у меня есть только женское платье - что же нам делать?
- Через каких-нибудь четверть часа у нас будет все необходимое, поэтому ты этим не огорчайся, а вот поговорим и подумаем лучше о более важном.
И, поместившись рядом с своей кузиной на маленьком диванчике, он бережно взял ее за руку и сказал:
- Скажи, пожалуйста, Эрмоса, к кому из своих слуг ты питаешь самое неограниченное доверие?
- К Марии Усто, которую я привезла с собой из Тукумана, и к маленькой Лизе.
- Какие у тебя еще слуги?
- Кучер, повар и два старых негра, которые смотрят за домом.
- Хорошо, в таком случае следует завтра же отпустить и рассчитать их всех с раннего утра.
- Разве ты думаешь?..
- Нет, я решительно ничего не думаю, но только сомневаюсь: дело в том, что, хотя твои слуги должны, вероятно, любить тебя, потому что ты добра, щедра, справедлива и богата, но сейчас в нашей стране достаточно одного приказания, которое почему-либо пришлось не по вкусу слуге, одного неосторожного слова в минуту раздражения, чтобы превратить этого слугу в опасного смертельного врага. Им указали путь к доносу и клевете, и они знают, что достаточно одного их слова, чтобы предать целую семью в руки презренной Масорки. Венеция во времена Совета десяти не позавидовала бы нашему настоящему положению. Белые, негры - все одинаково развращены этой заразой предательства, только мулаты из низших слоев общества еще могут считаться исключением, вероятно, что в этих людях так сильно развиты любовь и стремление к образованию и просвещению, что эти чувства невольно заставят их ненавидеть Росаса как врага и гонителя всякого просвещения и тяготеть к унитариям как представителям интеллигенции и сторонникам просвещения. Итак, еще раз прошу тебя, Эрмоса, отпусти завтра же всю свою прислугу, за которую не можешь безусловно поручиться - это необходимо для безопасности бедного Луиса, моей и даже твоей собственной. Ведь не раскаиваешься же ты, что приняла к себе в дом этого несчастного юношу!
- Ах, нет! Нет! - горячо воскликнула молодая женщина. - Я и себя, и весь мой дом, и все мое состояние предоставляю в полное ваше распоряжение!
- Благодарю тебя, Эрмоса, и я, и друг мой, мы, конечно, очень ценим твое великодушие и самоотверженность, но эти твои добродетели не должны послужить тебе во вред в глазах наших притеснителей и губителей. Луис останется у тебя в доме не долее, чем того потребуют предписания врача, я полагаю, дня три-четыре, не более.
- Неужели так мало? Нет, это невозможно! Быть может, раны его серьезны, заставить его так скоро встать с постели - это безбожно! Я человек свободный, одинокий, живу уединенно, потому что такая жизнь мне нравится; меня лишь очень редко посещает кое-кто из моих немногочисленных друзей - весь левый флигель дома пустует, там можно будет приготовить удобное помещение для дона Луиса совершенно в стороне от моих комнат.
- Благодарю, благодарю, прекрасная моя Эрмоса, но, может быть, дону Луису нельзя будет остаться у тебя: это будет зависеть от многого, я сам узнаю об этом только завтра. А теперь следует позаботиться о помещении для нашего больного и о постели для него, чтобы я мог уложить его сразу же после перевязки.
- Да, да, - отозвалась молодая женщина, - пойдем со мной. - И, взяв со стола свечу, она быстро пошла сперва в свою хорошенькую спальню, а затем в уборную, где перед этим умывался дон Мигель.
Глава IV
ДОКТОР ПАРСЕВАЛЬ
Донья Эрмоса взяла со стола в уборной большой ключ и отворила им дверь той комнаты, в которой крепким детским сном спала маленькая Лиза. Пройдя мимо нее в сопровождении своего кузена, донья Эрмоса отворила еще одну дверь и вышла во внутренний двор. Перейдя через двор, они очутились в другом конце дома, противоположном тому, в котором жила сама хозяйка. Пройдя темную, ничем не освещенную широкую галерею, которая заканчивалась красиво убранным помещением, состоящим из нескольких удобных и уютных комнат, они остановились.
- Вот здесь, - сказала донья Эрмоса, ставя свечу на один из столов, - твоему другу будет удобно и покойно: здесь жил до последнего времени один родственник моего покойного мужа - он уехал всего два дня назад. Тут найдется все, что может понадобиться дону Луису, - добавила она и, раскрыв бельевой шкаф, достала из него свежее постельное белье, раскинула тюфяк и стала застилать кровать с нежной заботливостью и старанием сердечной и доброжелательной женщины, любящей оказать помощь и ласку каждому человеку.
Тем временем дон Мигель тщательно осматривал маленькую гостиную и столовую, выходившую в прихожую, как раз против той комнаты, в которую он вошел час тому назад со своим раненым другом на руках.
- Скажи, Эрмоса, куда выходят окна этой комнаты, - спросил дон Мигель, указывая на окна той комнаты, которая предназначалась для спальни дона Луиса.
- На ту галерею, куда входят с улицы, когда подъезжают к главному подъезду.
- Ах, да, помню, слышишь - шум?
- Да… это, кажется, конский топот! - воскликнула молодая женщина с замиранием сердца. - Боже мой! Кто бы это мог быть?! - добавила она чуть слышно, все более бледнея.
Дон Мигель проворно перенес свечу в другую комнату, ставни которой были наглухо заперты и, вернувшись, прильнул лицом к стеклу окна.
- Это они! - сказал он. - Парсеваль и Хосе! О, что за благородная душа этот добрейший Парсеваль!
С этими словами дон Мигель поспешил внести снова свечу, которую он спрятал из предосторожности.
Это действительно были Хосе и знаменитый доктор философии и медицины, а также опытный хирург Парсеваль. Хосе отворил калитку и, пропустив в нее доктора Парсеваля, сам повел лошадей в конюшню.
- Спасибо вам, дорогой сеньор, - сказал дон Мигель, выйдя навстречу приезжему до половины двора и с благодарностью пожимая ему руку.
- Дайте скорее взглянуть на Бельграно, друг мой, в этих случаях не следует терять времени! - прервал он излияния благодарности молодого человека.
- Сию минуту, - сказал дон Мигель, вводя доктора в ту комнату, где находилась его кузина, Хосе нес за доктором ящик, по-видимому, очень тяжелый.
- Дорогой доктор, вы привезли все, что вам может понадобиться для перевязки, как я о том просил вас в своем письме?
- Кажется, да, - отозвался доктор, раскланиваясь с доньей Эрмосой, - мне понадобятся только бинты.
Дон Мигель многозначительно переглянулся с молодой женщиной, которая тотчас же вышла из комнаты.
При первом взгляде на эту страшную рану выражение глубокого огорчения омрачило лицо доктора. Более пяти минут он внимательно изучал рану, вглядываясь в порванные и рассеченные мускулы внутри глубокой широко раскрытой раны.
- Да, это ужасный удар! - воскликнул он. - Но ни один из сосудов не пострадал; это только разрыв тканей и больше ничего, - добавил он и стал промывать раны и делать перевязку с особым вниманием и осторожностью, стараясь не причинить напрасной боли раненому.
Вдруг послышался конский топот у самого крыльца дома. Все подняли головы и внимательно прислушивались, кроме доктора, который невозмутимо продолжал свое дело.
- Хосе, вы ему самому прямо в руки передали мое письмо? - спросил дон Мигель.
- Да, сеньор.
- Ну, в таком случае пойдите посмотреть, не может быть, чтоб это был кто-либо другой, а не мой слуга.
Минуту спустя Хосе вернулся вместе с юношей лет двадцати, не более, у него было умное лицо с черными как уголь глазами и волосами; несмотря на сапоги и черный галстук, в нем сразу можно было признать сельского жителя, настоящего обитателя степи - гаучо.
- Все ли ты привез, Тонильо? - спросил его дон Мигель.
- Все, сеньор, - отвечал юноша и при этом положил на стул громадный узел с бельем и платьем.
Дон Мигель поспешил развязать его и, достав рубашку, перебросил ее дону Луису, который с помощью врача с большим трудом надел ее, после чего больного уложили в постель.