Вот и решили эти молодцы дело обмена под себя подмять, да просчитались. Предлагали они все деньги в одну валюту перевести (что такое «валюта» посадские ведать не ведали, отчего площади торговые опять оплеваны были), и называлась валюта та «гаксы». Понятно, посадским слово не понравилось, больно уж чем-то крысиным от него разило, и...
А когда увидели, что эти «гаксы» бумажные, тут уж вовсе ошалели, и быть бы этому ЗАО оплеванным с крыши до погреба, да Седобород вступился за сердешных. Мол, не знают они наших обычаев, лезут со своим уставом в чужой монастырь.
О монастыре спрашивать не стали и слюну сберегли. Но через два дня лавку обменную спалили. С тех пор претензий к ЗАО никто не предъявлял, да и хозяева кабаков роптать перестали.
Изба Седоборода находилась на окраине Посада. Да и не изба это была. Дом Седоборода называли так по привычке. Стоял он на земле основательно, вросши в нее всеми четырьмя углами. Крылечком дом был к Посаду, а оконцами резными в лес дремучий смотрел. Потому и сумрачно в нем было даже в полдень. Под вечер собиралось у него с дюжину молодых дружинников, пили брагу, на диком меде ставленую, и слушали его рассказы. А рассказывать он был мастер. И всегда новое говорил, еще неслыханное. Да-а, многое знал Седобород...
— Говорят, за звездными туманами есть миры иные. Дома там крышами небо шкрябают, вот и зовутся небоскребами...
— Чепуха! — лениво прервал старика Пустолоб. — Где же это видано, чтобы дом крышей небо касался?!
— Тьфу на тебя, башка пустая! Знать ничего не знаешь, а перебивать мастак! — одернул его Седобород, и продолжил: — Так вот... О чем это я?
Бывало, забудет старик, о чем речь вел, и долго потом вспоминает. Намекнуть, слово какое сказать, чтоб не мучился старый, никто не собирался. Обидится старик, потом греха не оберешься. Вот и молчали все, ждали.
— Да, вот значит, как... небо трогают. И огни везде.
— Пожар у них, что ли? — спросил кто-то и тут же спрятался за спину других. Взгляд Седоборода ничего хорошего вопрошающему не обещал. Вредным иногда бывал старик. Такое слово сказать мог, что ни к одной девке потом не подойдешь — сила мужская пропадет. Сам-то он к ним давно не ходок, но и молодых мог на век отучить.
— Какой пожар? Нет никакого пожара. Огни те холодные. Ярко светят, но не греют. Как луна.
— Бывает ли так? — усомнился кто-то.
— Еще раз перебьет кто, я такое скажу — вовек не возрадуетесь!
— Не серчай, Седобород. Интересно же. Десять слов всего сказал, а поведал о чудном, — польстил Лад старику.
Он единственный из собравшихся не очень-то боялся заговорных слов Седоборода. В детстве няньки оставили его одного в бане. Пробыл он там с вечера до утра. А когда подняли крик и гам, (няньки выли в голос, что, мол, унес дитятку волк серый), Лад сам из баньки выполз. Было ему тогда три годочка от роду, и ходил он с тех пор седой. Да не беда это, решили родители, а вот что слова заговоренные перестали его брать — так это всех до смерти напугало! Как жить-то теперь Ладушке, коли ни амулеты, ни заговоры его не сберегут?! Пошумели, нянек выволокли, и успокоились. Даже хорошее стали видеть — живет человек, сам себе хозяин, ни одна сила над ним не властна. Только о том, что в баньке случилось, никто так толком и не узнал. Говорили разное — и что с нечистью Лад в бане игрался, и что сам, мол, Черт-Туй снизошел до того, что позволил Ладу подергать за свою бороду седую. И вроде бы вырвал Ладушка из бороды окаянного какой-то волос заветный... Кто теперь скажет, так это или нет? Сам Лад не помнил ничего.
— Говоришь, крышами небо трогают и огни везде? Эх, посмотреть бы...
Старик хлебнул бражки, вытер широкой ладонью бороду и улыбнулся вдруг.
— Да-а, красота... В главном посаде той страны есть улица по названию Угол Стриженый.