"Волнуемся, что уготовит завтра…"
Волнуемся, что уготовит завтра,
к чему проснемся оба, ты и я,
уснув сегодня головой на запад
в своей скупой скорлупке бытия.
Где воля, где простор? Мы все же скифы!
Нам наплевать на свист со стороны!
Но нами движут, нам в отместку, мифы
и вера в совпадения и сны.
"Вы встретите меня…"
Вы встретите меня
в том призрачном вокзале,
где поезда, звеня,
замрут – едва назвали,
едва произнесли
пункт назначенья: здесь.
Транзитом круг земли,
и высадишься – весь.
Вы встретите – опять
меж делом и беспечно.
Нетерпеливо мять
билетик на конечной,
покуда проводник
(наверно, ваш читатель)
приотворит ледник
грядущего некстати.
Лучи седой луны,
огни усталых станций
тоской облучены:
забыть, отстать, остаться
в том холоде, в снегу
замерзшею синицей…
Когда-нибудь смогу
привыкнуть – не смириться.
"Ты уезжаешь – трус или герой…"
Ты уезжаешь – трус или герой,
я не узнаю,
время не для сечи.
Второй и первый,
первый и второй
равно бесчеловечен, изувечен
неверными словами наших дней;
листает иронист блокнотик в спешке,
ловя вниманье,
но чуть-чуть промешкал,
и немота сдвигается тесней.
Ты уезжаешь… Стой!
Помедли так,
не оглянувшись,
у дверей в прихожей,
чтоб – в спешке не застегнутый пиджак,
чтоб тенью смазанной,
мгновенно непохожей,
чтоб не рукой, но словом в пустоте:
– Вернешься? – Нет!
Но если ты захочешь…
Молчат вороны, жаворонки, кочет.
И время не для нас. И мы не те.
"Бабьим летом луны улыбка…"
Бабьим летом луны улыбка
не сулит уже чудеса,
самолета задорная рыбка
зарывается в небеса,
стены в звездочках косеножек,
дом по осени темно-желт;
стылым вечером память множит
рой прорех, пожирая шелк
шелестящих надежд, а планы
неприемлемы и желанны.
В сентябре гонг гудит – смириться!
Грянет хладная чистота
с первобытной зимней страницы,
будет память, как снег, чиста.
Эта память, злая невеста,
вечно кутается в фату…
Что за свадьба! Поминки б – вместо,
обойти ее за версту!
И созвездья тасуют звезды,
Забывая, что мир наш – создан.
"Можжевельника столб зеленый…"
Можжевельника столб зеленый,
фатоватые клены,
клин гусей за сарай относит,
в небе – осень.
Заблудился комар в паутине,
небо волглое сине.
Что друзей мне ведешь посторонних,
осень-сводня?
"Когда алкоголь наконец-то смывает сор…"
Ирине Знаменской
Когда алкоголь наконец-то смывает сор,
дела не мешают и стыд не настолько горек,
что вспомнить не страшно один заповедный спор,
в ночи прошуршавший, как галька на выдохе моря,
когда понимаешь: напрасно множить слова,
вершину возьмет не герой – единение слабых;
когда не надеешься – новые дерева
покроют ее, восставят зеленой лавой;
когда догадаешься: было непросто, но
так подлинно, ясно в наивности той небесной,
помедли, и улыбнись, и допей вино,
покуда еще ты вне.
То есть ты – над бездной.
"Смерть бабочки нежней, чем смерть жука…"
Смерть бабочки нежней, чем смерть жука,
и горихвостку жальче, чем ворону.
Мы обращаемся к событьям похоронным,
примериваясь вскользь, издалека.
Нам кажется, что есть – он есть? – порог
для милого в сравненье с повседневным;
но смерть приходит буднично, не гневно,
макая всякого в определенный срок.
В летейских водах пестрая пыльца
мешается с хитиновым покровом,
захочешь разделить – родись Хароном
и смерть лови на леску на живца.
"Флоренция, надменная старуха…"
Флоренция, надменная старуха,
не ярость копит – вековую ругань.
Со всех углов, со всех сторон брюзгливый Дант.
Одна усталость – яростный талант.
Не отличу фасада от фасада:
дома – как черти, плоские вне ада.
Идти. И я иду куда-нибудь.
Судьбу маршрута не переобуть.
Слепые манекены вслед хохочут
над тем, как спотыкаюсь к Санта-Кроче.
Здесь колокольня высока, как мода,
и обе недоступны для народа.
Флоренция терзает, как мозоль,
и, сколь ты троп туристских ни мусоль,
останешься, чужая, в дураках,
с грошовым сувенирчиком в руках.
Вслед расщеперив створчатые ставни
Флоренция еще надменней станет.
"Усталый Рим, и усталость по всем статьям…"
Усталый Рим, и усталость по всем статьям.
Особенно ноги гудят. Под блузкою – пекло.
Дороги запутаны, как строка, как здешний тимьян,
что кверху по стенам длится и тянется блекло.
Уже улыбнулась волчица: зеленый оскал,
зеленый загривок, в сосцах запутались дети.
Возможно, ты что-то особенное искал?
Возможно, дороги? Но только не эти.
От вечности нас милосердно спасет суета.
Подумать-то жарко, что б стало – замри у дороги…
И задним числом догадаешься: именно та.
Буквально стоял, то есть шел
у нее на пороге.
"Вновь июнь прошивают щеглы…"
Вновь июнь прошивают щеглы,
реет в воздухе желтая стежка.
Лгут предметы, зря падает ложка:
нет гостей. Обступают углы,
стены сходятся – шаг не ступи,
летний дом – нескончаемый угол -
словно света, обид накопил,
пруд ночами ярится, что уголь.
Отзвонившись, друзья за "алло"
успевают простить и проститься,
имена завернутся страницей:
пролистнул за июнь – отлегло.
Номера, адреса, голоса…
Это близость? Формально и кратко?
Но щеглы шьют июнь аккуратно:
на изнанку – обид полоса,
угол на угол – память зашить.
Что за счеты коротеньким летом?
Допорхать, досвистеть, дорешить…
Наплевать: во главе или следом.
Круиз по Карелии
Здесь берега обрывисты, поджары,
стеною лес и редок сухостой.
Флирт на корме. Танцующие пары.
Соседствуют Дзержинский и Толстой.
Кончается экскурсионный выезд
("Толстой", "Дзержинский" – имя кораблей).
Здесь из Карелии турист успешно вывез
на память сувенир – запечатлей!
Пусть за кормой навязчивей Эриний
летит полночи чаячья толпа,
флирт на корме – почти что бокс на ринге,
но здесь Фемида более слепа.
Нелепей дев и дам-сорокапяток
лишь ухажеры с животом наперевес,
их до ороговевших желтых пяток
пронзает неба палевый обрез,
лиловые поляны иван-чая,
в два дерева скупые островки
и снова толпы чаек, крики чаек
над сморщенным течением реки.
Нелепый флирт заря осудит гневно.
Пусть пары до отчаянья смешны,
сочувствуешь любовникам трехдневным,
и даже поясненья не нужны.
Дыхание
1
Объясненья, долги, неликвиды,
как потешный девиз "Будь готов!",
я всегда оставляю на выдох,
забывая порою про вдох.
2
Не поймешь, чего и хочется
посреди июля вечером!
Вот луна – еще пророчица! -
облаками вся заверчена;
лгут цикады шепелявые,
обещают всё по правилам,
и туманы над полянами -
их жара солгать заставила.
Что за лето – только выдохнуть
эту спешку, подорожники.
Остаешься – в сердце выдолбы
и с ладонями порожними.
3
Оставь наконец этот выдох,
пусть радугой тянется вдох;
вот-вот задохнешься и выдашь -
июль входит в траурный док;
и август торопит бесслезный -
он, царственный, ждать не привык,
уже наливаются звезды,
кончается летний дневник.
"Вопрошать с кокетством живых у мертвых…"
Вопрошать с кокетством живых у мертвых
"как вы там?" – не то "как без вас теперь?",
опошляя строку в заученных твердых,
то есть "гнать" и "видеть, держать, терпеть"…
У несчастья глаголов немного, разве
на один, безысходный, от счастья в плюс:
"умереть", а дальше с полудня праздность,
никуда сегодня не тороплюсь;
не напиться: похоже, коньяк стерилен,
то есть мне без градусов им "дышать",
то есть что б о спряженьях ни говорили,
"ненавидеть" проще, чем "возвышать";
и от серых выдохов угорая,
от верченья мышей на могиле льва
догадаешься: смерть – вторая,
а молва – вообще нулевая,
только Он и умел для края,
для предела найти слова.