Глава IV.
Боярин лежал в небольшой комнатке с оштукатуренными стенами.
На стенах масляными красками были нарисованы цветы в вазах, а на потолке, выкрашенном в синий цвет, были изображены серебром и золотом луна и звезды.
Расписывал комнатку суздальский мастер, хотя и не монах, а носивший монашеский подрясник. И хотя цветы в вазах и небо с луной и звездами были бесспорно свеженький сюжет, - было в них что-то такое, что сразу напоминало об иконах. Витал в этой комнате дух какой-то неуловимый, оставленный здесь этим человеком в подряснике, напевавшим духовные песни, когда тщательно тоненькой кисточкой он выписывал выведенные по циркулю желтые лепестки цветов и жилки на листьях, расположенных симметрично на прямых, как стрелки, стеблях.
Он, этот мастер, словно вписал в стены эти свои стихиры духовные, и они веяли как неслышный ветер среди этих цветов, подобных которым не найдешь ни в лесу, ни в поле и нигде на земле.
Боярину недаром говорили другие бояре, у него здесь бывшие:
- У тебя как в раю.
Когда боярин захворал и недужилось ему все больше и больше, он стал видеть во сне как раз такие цветы, только не в вазах, а растущие на какой-то розовато-желтой земле.
И от цветов шел видимый аромат, вроде кадильного дыма, и аромат этот очень напоминал запах кипариса и был приятного голубого цвета.
Цветы не колыхались от ветра, а стояли прямо, как свечи.
И откуда-то сверху, где медленно двигались в сияющей синеве звезды, луна, и солнце, слышалось пение…
Но нельзя было разобрать, что пели, как ни прислушивайся, потому что пели по-особенному, как не поют на земле…
И будто идет боярин между этих цветов, благоухающих кипарисом, и вдруг - перед ним железная дверь. Иногда- дверь, иногда - гора, а то - пропасть…
И выходит откуда-то скелет и щелкает на боярина зубами.
Нет у этого скелета тела, - одни кости. Нет у него ни языка, ни гортани. Но, протягивая к боярину руки, он двигает челюстями, и там у него в, безъязычном рту вспыхивают как огонь, когда ударить огнивом о кремень, слова, которые боярин не слышит, а видит каким-то непонятным образом.
И слова эти жгут его, обвиваясь вокруг ног как огненные цепи, впиваясь в тело как огненные иглы, проникают в его жилы и разливаются по всему телу.
Говорит скелет:
- Дождался-таки, я тебя! Думаешь, отступлюсь! Нет, не отступлюсь. И ни от кого из вас не отступлюсь. Вы забыли, должно быть, что вы все будете когда-нибудь там, куда нас спихнули! Ты думаешь, мало нас! Хочешь, покажу!..
- Не надо! - кричит боярин. - Да воскреснет Бог!
Он просыпался всегда, когда ему удавалось крикнуть это, но за последнее время это становилось все труднее… Словно у него пропадала понемногу способность выражаться языком.
И этого он боялся.
Он боялся, что у него отнимется язык, во сне ли, на яву ли - все равно.
Тогда, значить, смерть… Они все придут. Все, которые там…
И он послал за Молчановым.
На Москве Молчанов был известен не только как человек, занимающийся ведовством, но и как лекарь.
Некоторые называли его "магиком", хотя значение этого слова и было не всем и не совсем ясно.
В ожидании Молчанова боярин велел зажечь перед иконами во всем доме лампады, а из своей комнаты иконы велел вынести.
Но там, все равно, остался написанный на потолке и стенах рая: эти неведомые земли, цветы и это небо с золотыми звездами и такое синее, каким никогда не бывает земное небо.
И боярину было легко, хотя и казалось ему, что его комната теперь без хозяина.
Без икон ему было жутко, но иначе нельзя было. Он знал порядок: Молчанов требовал, когда его приглашали к больному, чтобы иконы выносили.
Лечил он по-своему - не лекарствами, хоть иногда и давал лекарства. Он спрашивал у больного:
- Боишься ли духа, которого вы называете злым?
И тут он брал больного за руку и погружал в его глаза свой черный, как у ночи, взгляде.
- Боишься ли?
И, получив утвердительный ответ, продолжал:
- Он - истинный царь на земле. Разве ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь здесь на земле достигал богатства и почестей добрыми делами? От трудов праведных не наживешь палат каменных. Это кто сказал? Это люди сказали! Значить, это правда. Это вы про самих себя сказали.
Он вколачивал эти слова как гвоздь в мозг больного и словно прижигал их там, в мозгу, тяжелым своим, от которого дышать становилось трудно, взглядом.
- Ему мы служим, - продолжал он дальше и клал другую руку на лоб или на темя больному.
И больной чувствовал, что он весь во власти этого человека и этот человек властен над его болезнью и может ее изгнать, если того пожелает.
Но Молчанов говорил:
- Его силой я могу усугубить в тебе твою хворость, могу тебя и на ноги поставить… Веришь ли?
Но больной и раньше в него верил. Верил, когда еще его не видел, а только слыхал о нем.
Излечивают же нынешние гипнотизеры человеческие недуги.
Молчанов действовал как гипнотизер, сам того не сознавая.
Но он был несчастны, человек.
Он сам верил, что служить Духу Зла и что Дух Зла царствует на земле…
Он принадлежал к секте, которая тогда тайно существовала в одном из городов Подолии и на собраниях которой в замке подольского магната князя Христиана Пандурского, родом из Венгрии, пели "под звук органа гимн "Ave satanas"…
Члены этой секты носили шпаги особой формы с выгравированными на их лезвиях около рукоятки словами из "Ave satanas".
В старых польских хрониках говорится между прочим, что при Собесском во время штурма какой-то турецкой крепости в рядах его воинов вместе с криками "Богородица, спаси нас!" раздавались и крики "Ave satanas".
В описываемое время к секте, к которой принадлежал Молчанов, были причастны многие из польской знати и шляхты.
Друг друга члены секты узнавали по этим их длинным и прямым рапирам и по особой манере держать руку на рукояти рапиры.
Нужно было видеть Молчанова, когда он, склонившись над больным шептал, глядя ему в глаза, слова, прославляющие злого духа; те самые слова, которые были выгравированы на его рапире, - слова из "Ave satanas"…
Пот выступал у него на лбу, губы темнели, и он медленно шевелил ими, полуоткрыв рот, - не говорил, а выдыхал из себя слово за словом.
И было в лице его такое выражение, будто он сам вслушивался в свой голос и хотел еще глубже проникнуть в сущность произносимых им слов.
И оттого, что вся сила его жизни уходила в мозг, силящийся проникнуть в тайну этих слов, жизнь в эти минуты отливала от его лица, и лицо было неподвижно и бледно, с полуоткрытым ртом, с потемневшими губами и лбом, на котором, чудилось, проходили тени… Разве думы не бросают теней от себя на лицо?.. Его лицо было как каменное: ничто земное уже не волновало его в эти минуты. Но его лоб дышал, ибо лоб в иные мгновения бывает так же выразителен, как и лицо.
И вот эта-то каменная неподвижность его лица с мертвенно-темными, но шепчущими незнакомые слова на незнакомом языке губами и вместе с этим глаза, казалось, через край полные, будто налившиеся, всеми соками всех сил его, и мерцание мыслей на лбу приводили больного в такое состояние, когда чувствуешь, что в твою жизнь и в твою судьбу вторглась другая жизнь и властвует над тобой и заливает тебя волна и втягивает в себя как пучина…
Глава V.
В комнате у боярина горела стеклянная масляная лампа, очень большая, но с очень маленьким фитилем. Эта лампа служила одновременно и ночником, и часами. Её резервуар был цилиндрической формы; на стенках этого цилиндра были нанесены красные линии числом 12. Изготовлял эти лампы-часы один еврей, переселившийся в Москву еще при первом самозванце. Он брался делать часы-лампы из любой стеклянной посуды, так как знал секрет резать стекло и умел его шлифовать.
Время по лампе определялось количеством выгоревшего масла. Против каждой красной линии были изображены римские цифры от I до XII. Штука была нехитрая, но в Москве только и был один мастер, работавший такие масляные часы, - этот еврей, известный почти в каждом богатом доме человек уже пожилой, в больших круглых очках и широком черном балахоне, выходивший из своего дома на краю города только по вечерам, отчего его и прозвали "Филином". Ходил он по улицам, прячась от людей и выбирая темные и уединенные места во избежание встречи с мальчишками… Только потому.
Но так как такое соображение никому в голову не приходило, то многие чувствовали к нему неприязнь и гадливость, считая его хоть и человеком, да только таким, который среди людей то же, что среди птиц нечистые птицы, воспрещенные законом к употреблению в пищу.
И потому прозвище "Филин" казалось для него самым подходящим.
Старые люди, встречаясь с ним, вспоминали свое время, когда ничего такого в Москве не водилось. "Филин" словно пачкал своим широким балахоном стены их домов, в окнах которых теплились лампадки, и мог испачкать их самих.
И они старались обходить его, чтобы как-нибудь этот его балахон не задел их.
И всегда плевались при этом.
Лампы, однако у него покупали. Правда, эти лампы, прежде чем налить в них масла, окуривались ладаном и кропились святой водой. Но многим хотелось иметь часы, не требующие никакого ухода.
Было, впрочем, и в пригородах, и в Белом Городе, и в самом Кремле тоже немало людей, которые наказывали гнать Филина чем ни попало от ворот.