При царике они были войско, как всякое другое войско. Как войско московское или польское.
У них был свой царь, и они при этом царе чувствовали себя гражданами в своем отечестве.
Был царь - было и отечество, как бы своя земля, свое государство.
Для того же царик был нужен и татарским князькам.
И они манили его к себе в степи.
Молчанову восстановлять казаков, против татар было нечего. Они и без того глядели на них как волки.
Но это все-таки был бы рискованный шаг, схватить царика и отправить в Москву.
Казаки совсем не хотели идти под московскую руку. Ни под московскую, ни под польскую.
Никуда они не хотели.
Они хотели быть тоже сами по себе.
И мысль Молчанова понемногу стала обращаться на другое.
В отряде запорожцев, которых он привел с собой в Калугу, был один, на которого, как ему казалось, можно вполне положиться.
Звали этого человека Капут.
Капут был грамотный и даже знал немного по-латыни. От безделья он иногда разводил на воде мел, очинивал дорожным ножом гусиное перо и начинал писать, макая перо в разведенный мел, что приходило в голову.
Раз Молчанов застал ело за этим занятием и надивился искусству, с которым выводил он буквы и делал разные завитушки и росчерки.
Капут писал на старой седельной полке:
Finis coronat opus. Капут.
Молчанов знал, что Капут по-латыни значить голова. Но запорожцы звали Капута не Капут, с ударением на первом слоге, а с ударением на последнем слоге.
И, разглядывая то, что Капут написал на седельной полке, он спросил у него:
- Тебя правильно как звать: Капут (и он сделал ударение на последнем слоге) или Капут.
Капут продолжал выводить завитушки вокруг своей фамилии, склонив немного голову на бок и прищурив левый глаз. При этом видно было, как он для чего-то ворочал во рту языком и язык его упирался изнутри то р одну, то в другую щеку.
Сделав последний росчерк, он сначала полюбовался на свою работу, выпрямившись, нагнув голову к плечу и держа перо над полкой.
Потом, найдя, должно быть, что в сделанном уже нечего прибавить, он положил перо и ответил, взглянув на Молчанова через плечо:
- Хотя правильно было бы называть меня Капут, с пришлепкой в начале, но меня зовут Капут.
И тут он мотнул головой вниз и шлепнул себя ладонью по темени.
После этого он снова поглядел через плечо на Молчанова, повернув к нему голову.
Молчанов стоял позади него за табуретом, на котором он сидел.
По-латыни Капут значит голова, а у нас говорят не Caput, а Капут. Вы знаете, что такое значит Капут?
- А что это значит? - сказал Молчанов, хотя приблизительно ему и было известно значение этого слова.
- Капут значит конец, крышка… Вы знаете, как я бью?
И, сжав правую руку в кулак, он сделал ею такое движение, как будто в кулаке у него был нож, и он хотел воткнуть его. в стол.
А сам продолжал смотреть на Молчанова снизу-вверх, и оттого, что так смотреть ему было неловко, от напряжения на лбу у него собрались морщины.
- С одного удара, - продолжал он, - если попаду хорошо. Я мечу всегда в темя. Вы знаете, я кулаком раз разбил чугунный котел.
Не разжимая кулака, он вытянул руку во всю длину, положив ее на стол.
Рукав его казакина при этом немного сдвинулся к локтю, и стали видны густые и длинные черные волосы, покрывавшие руку у запястья. Волосы, не такие густые, но такие же длинные, росли и по руке, и возле пальцев, и на самих пальцах.
- А ты где учился? - спросил Молчанов.
- Я-то? Гм…
И тут он расправил усы, - сразу оба уса обеими руками, - и заложил оба уса концами за уши: такие они у него были длинные.
На Молчанова он теперь перестал смотреть, он смотрел теперь прямо перед собой, вытянув под столом ноги в синих шароварах и красных сапогах со стальными ржавыми шпорами.
- Я-то? - повторил он. - Гм…
Сразу было видно, что он не хочет распространяться особенно на этот счет.
Он еще раз сказал:
- Гм…
Он, должно быть, соображал, что ему оказать Молчанову.
И так как ничего, на чем он мог бы остановиться, не приходило ему на ум, то он отвечал тоже вопросом:
- А вы думаете, где это научился?
Молчанов пожал плечами. Ему собственно не было никакого дела до прошлого этого запорожца, как не было никакого дела до прошлого всех остальных запорожцев, у него служивших.
Но Капут был не совсем такой, как все остальные.
И он сказал ему полушутливо:
- Думаю, что не в монастыре.
Запорожец захохотал.
Он хохотал, положив теперь на стол обе свои руки, и от хохота покачивался из стороны в сторону.
Он был полный и грузный, с толстой короткой шеей и двойным подбородком. Лет ему было за сорок, но зубы у |него были все целы и были белы, как сахар.
Среди хохота он говорил:
- Ой, вы как!..
Перестав хохотать, он оказал:
- А, впрочем, чего мне прятаться? Ясновельможный пан Сапега разве не был приговорен в тюрьму за разбой? Я видите, отсидел пять лет в варшавском замке, и там тоже сидел один пан, и этот пан меня научил латыни и письму.
После этого разговора Капут сам уже останавливал Молчанова, когда его видел и вступал с ним в беседу.
Он говорил Молчанову, что в Московской земле стало за последнее время скучно жить. От царика с его татарами он не ждал ничего путного.
К царику он относился презрительно и называл его свинарем.
Он говорил про него:
- Ему бы в руки кнут и сопелку, а он прицепил саблю, и думает, что от этого от него сразу перестало вонять навозом.
Такт же презрительно смотрел он и на коломенских казаков, державшихся царика.
Когда он заводил разговор на эту тему, он плевался и морщился.
По его словам, казаки совсем обабились в Московской земле, и с ними когда-нибудь случится то же, что случилось и с цариком.
Так им тут и закиснуть в Калуге, как закис царик, который сидит в Калуге и ждет, сам не знает, чего. С большим преклонением перед воинскими их доблестями вспомнил он Сапегу и Лисовского.
Те сами себе были царики. Жили как хотели и били- тоже кого хотели.
Он спрашивал у Молчанова не знает ли он, где они теперь и что делают.
Но на это Молчанов ничего определенного ему не говорил, и когда говорил об этом, отводил глаза в сторону и морщил лоб. Когда после такого разговора Молчанов отходил от него, он глядел ему в спину и говорил:
- Знает, сучий сын.
Сучий сын на его языке вовсе не было ругательство.
Он даже ухмылялся очень довольно, когда это слово- сучий сын, слетало с его толстых губ, и гладил ладонью бритый свой, сизый оттого, что он брил его очень часто, подбородок.
Он считал Молчанова большим пройдохой и очень неглупым человеком, и это ему очень в нем нравилось, что полковник, как теперь запорожцы величали Молчанова, - и пройдоха, и человек с головой.
Он ничего не знал относительно тех планов, которые строил Молчанов. Да, собственно, пока у Молчанова никаких определенных планов и не было.
Но ему казалось почему-то, что Молчанов не спроста поселился в Калуге и у него есть что-то в голове.
Из того, что Молчанов на его расспросы о Лисовском и Сапеге, только хмурил брови и обыкновенно, сказав: "А
Господь их ведает", сейчас же начинал смотреть в сторону и потом заводил разговор о чем-либо другом, он составил себе убеждение, что и он, как и другие запорожцы, пришедшие с ним в Калугу, нужны ему самому и он умышленно молчит про Сапегу и Лисовского.
И именно об этом своем деле, которое он пока держит про-себя, он и думает, когда при напоминании о Сапеге отводит глаза в сторону и хмурит брови.
Когда кто-нибудь из калужских казаков, давно уже живших здесь при царике, останавливал его на улице и спрашивал:
- Ну, что нового?
Он отвечал:
- А ничего нового не слышно. Сидим около моря и ждем погоды.
И так как от природы обладал смешливым характером, складывал на живот руки, прикрывал глаза и громко всхрапывал в нос.
А потом говорил:
- Вот что мы делаем! То же, что и вы!
И вдруг, сделав свирепое лицо, сплевывал со злобой на сторону, поворачивался к казаку спиной и отходил прочь.
Казак кричал ему вслед:
- Чего-ж ты дразнишься? Эй, погоди! Разве я гундосый?
Но он шел, не оборачиваясь и ничего не отвечал, хотя бы казак, переждав несколько минут, не откликнется ли он, упирал в боки руки и начинал ругать его самыми скверными словами.
Казаки, служившие царику, и в самом деле казались ему обабившимися в конец за время своего сиденья в Калуге.
И когда так довольный тем, что ему удалось разозлить этого обабившегося воина, он отходил от него, а казак бранил его, стоя посреди улицы и растопырив ноги и подбоченившись, он только презрительно усмехался: казак и впрямь казался ему как баба из московской деревни, которую проезжий мужик хлестнул ради забавы кнутом по ягодице.
Он был очень доволен, когда раз вечером Молчанов зазвал его к себе в дом, усадил за стол и поставил на стол обливной зеленый кувшин с крепким медом.
Он знал, что спроста этого ничего не бывает. До сих пор но крайней мере Молчанов не приглашал его к себе пить мед и никогда не сажал за стол.
И, выпив меду, он стал гладить себя по животу не столько от удовольствия, которое доставил ему выпитый мед, сколько от того, что предвкушал другое удовольствие: он был твердо уверен, что, Молчанов заговорить сейчас о чем-нибудь таком, что ему будет так же по сердцу, как и этот мед, согревающий желудок и производящий такую хорошую отрыжку.