Их бы тут же схватили.
Но он не был уверен, что и его не схватят вместе с ними для более обстоятельного допроса и уведут в разбойного приказ.
Это - во-первых, а во-вторых, разве в лесу около Тушина только и было семеро запорожцев?
Разве кроме этих семи там никто не дышал?
Айзека хорошо сознавал, что если его самого еще не ограбили до сих пор, то потому именно, что в лесу его считали своим.
Выдай он запорожцев - на другой же день из леса пришла бы гроза, понаехали бы и северские казаки, и поляки, и другие запорожцы и сожгли бы все Тушино, а его, Азейкин двор в первую голову.
И потому каждый день перед вечером он относил в овин ведро воды для питья и умывания, топил там земляную печь и подметал тот угол, где запорожцы ночевали.
Конечно, запорожцы за все это ему платили без счета, иногда деньгами, а всего чаще натурой.
В погребе у Азейки был изрыт почти весь пол: он закапывал там деньги, полученные от запорожцев, когда денег собиралось много, и ризы с образов, и серебряные чарки, и споротые с кафтанов украшенные жемчугом воротники.
Когда запорожцы считали, что за помещение ими уплачено достаточно, они требовали за то добро, которое приносили с собой в овин из леса, уплаты все равно чем- деньгами, вином или медом.
И Азейка спускался в погреб и выкапывал из земли глиняный горшочек, насыпанный доверху серебром и золотом, или нацеживал в кувшин вина, - судя по тому, насколько была ценна предлагаемая вещь.
Наличными он расплачивался только за вещи особенной, несомненной ценности.
В последний раз запорожцы привезли ему возок…
Азейка не знал, что он будет делать с этим возком.
Пока он поставил его под сараем и, чтобы возок не очень бросался в глаза, прикрыл его рогожкой.
Азейка рассуждал совершенно правильно, что нахождение у него на дворе неизвестно кому принадлежащего, пробитого пулями возка, может послужить для него причиной больших для него несчастий.
Самое скверное было то, что запорожцы хоть и получили за возок то, что требовали, стали пользоваться им в некоторых и особенных случаях как новой своей квартирой.
Как-раз в то утро, когда приехал Молчанов, Азейка, зайдя для чего-то под сарай услышал громкий храп.
Храп раздавался из возка.
Он отворил дверцу возка и увидал там одного из запорожцев. Запорожец спал, лежа навзничь и сложив руки на грудь.
Азейка попробовал было его разбудить, но запорожец только мычал и крутил головой. А глаз не открывал, он был пьян.
ГЛАВА VII.
Когда Азейка узнал, что Молчанову требуется возок и провожатые, он подумал, что это ему "указание свыше".
Уже несколько лет подряд он испытывал, как ему казалось, особенное Господнее покровительство.
В тушинской церкви богомольцы видели очень часто большие "жертвенные" свечи красного цвета, горевшие перед чтимыми иконами.
Свечи ставил Азейка - это знало все Тушино.
На совести Азейки было много грехов. Последний его грех быль этот возок, пробитый пулями. Собственно, Азейка не считал грехом, принимать от запорожцев то, что они к нему приносили. Но об этом он старался не думать. Ему иной раз даже становилось жутко оттого, что вот ты хоть ему кол на голове теши, а он останется все равно при своем. Не грех.
Нет в том греха, что ты скупаешь награбленное.
Разве сам ты грабил, сам разрубил или прострелил какой-нибудь женский дорогой головной убор?
Жива ли, умерла ли та женщина, на которой был этот головной убор, - это опять его дело.
Раз он принял от запорожцев душегрею с жемчужными пуговицами и золотыми петельками.
Душегрея была в крови, и Азейка решил, что ему нужно отслужить панихиду.
Но, во-первых, как служить панихиду, когда не знаешь имени умершего, а во-вторых - разве так не могло что запорожцы сняли душегрею с раненой, а не с убитой?
Ранили, а добивать не стали.
И это ему тоже было жутко, - что он не знал, как ему поминать владельцев, приносимых ему запорожцами вещей…
За упокой или за здравие?
И он решил, что нужно ставить жертвенные свечи по-череду всем иконам, перед которыми кадят во время обедни.
Когда он ставил свечи, он молился, чтобы беда прошла мимо, чтобы как-нибудь не выплыло чего наружу.
Он шептал, крестясь:
- Пронеси и спаси.
И клал поклоны, стукаясь лбом о церковный пол.
И пока у него все сходило благополучно…
Он считал себя не только праведным перед Богом, но даже и покровительствуемым небесными силами.
Он, правда, чувствовал себя не совсем спокойно, когда заговорил с Молчановым про возок и запорожцев, так как знал, что Молчанов имеет своих доброхотов и в разбойном, и в других приказах и чуть ли сам не служил в свое время именно в разбойном приказе.
Но вместе с тем он и того обстоятельства тоже не упускал из виду, что Молчанову понадобились запорожцы и возок. Как-раз тогда, когда он от них всего более хотел отстать.
У него выкатились истинные слезы умиления, когда Молчанов без лишних разговоров заявил ему, что и возок он у него возьмёт, и запорожцев на службу к себе примет.
Он поднял глаза к потолку и произнес мысленно, поднимая в то же время обеими руками полу поддевки:
- Слава тебе, Создателю!
И утер глаза полой поддевки.
И лицо у него было светлое и радостное, потому что в таком обороте дела видел опять знак особой Божией милости.
Молчанов попросил показать возок.
- Да нельзя, - сказал он, привалившись грудью к краю стола, вытянув шею как гусь, когда его поманят хлебом, и перестал мигать вдруг округлившимися глазами.
Молчанов смотрел вопросительно в его остановившиеся немигающие глаза.
- Ен там спит, - пояснил Азейка, - ихний…
- Кто?
- А, казак…
- Ну, вот - сказал Молчанов, подымаясь.
Азейка протянул к нему руки, выставив как напоказ обе ладони с широко растопыренными пальцами и воскликнул:
- Ни Боже мой!
И вдруг сдвинул брови, выпятил губы и затряс головой.
Потом он сказал:
- Враз.
И, сжав правую руку в кулак, сделал ею непонятный для Молчанова жест. Жест этот должен был изображать, как разбуженный запорожец при виде незнакомого человека, Господь его ведает, может, возьмет да пырнет чем-нибудь.
И, держа руку так, как-будто бы в ней был кинжал, и он занес ее для удара, Азейка придал лицу холодное и жестокое выражение и проговорил, сейчас же сменив выражение жестокости на своем маленьком морщинистом лице на выражение ужаса:
- Тут-же пришибёт.
- Ого! - воскликнул Молчанов с очень довольным видом и стал крутить усы, загибая их кверху.
- Ии, - сказал Азейка, - страсть! Такой народ, такой.
- И они все такие!
- Они-то?
Продолжая крутить усы, Молчанов утвердительно мотнул головой.
- Как все? - спросил Азейка, стараясь его понять, и не понимал. Он сдвинул брови, и на лбу у него собрались морщины.
- Все, говорю, такие, как этот - сейчас нож?
Азейка просветлел сразу, закивал головой и заговорил:
- Эге, эге!
- Из каких?
- Ась?
- Из каких они? Говоришь, казаки?
- Казаки.
- Чьи?
Азейка опять, как гусь вытянул шею, округлил глава и произнес:
- Сапегины, вот чьи.
Сказал он это для чего-то шепотом и, когда сказал, положил руки на край стола и склонил на бок голову.
И, сидя так, с склоненной к плечу головой, смотрел на Молчанова и улыбался приятной улыбкой, ни дать, ни взять, как торговец, расхваливающий покупателю особенно хороший, долженствующий поразить его воображение товар. И, уловив вдруг в лице Молчанова выражение недоумения, приложил к груди руку и воскликнул, поднимая брови:
- Что?.. Ей-Богу!
- Да, ведь Сапега… - начал было Молчанов, но Азейка его перебил:
- Знаю, знаю! Не пошли!
- Как не пошли?
- Так и не пошли! Тут от Сапегина полка разве они одни? Я - то знаю.
- Есть?
- Ого! Только свистнуть.
Молчанов закусил ус и спросил:
- А много возьмут? Сколько их у тебя?
- Семеро…
- Гм… На конях?
- Как же!
- Значит, и корм надо.
Молчанов покусывал ус, обдумывая что-то.
Вдруг он сказал:
- У тебя есть овес?
- Да, ведь как же, - сказал Азейка, расставив руки. - На коне много не увезешь… Оно, положим, есть.
- Много?
- Если семеро, дня на четыре хватить.
- Ну, и ладно. У меня есть сани. Только надо еще лошадь. А шуба?
- Найду и шубу.
- Лошадь достанешь?
- Это можно.
- Ну, тогда ладно. Разбуди-ка ты, поди, мне этого молодца. Что он у тебя всегда; что-ль?
- Не… Так вышло… Народ-то ведь… Ой, какой народ!..