Иосаф Любич - Кошуров Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.] стр 12.

- Там есть кто-нибудь?

- Там кто-то есть.

Азейкина в это время не было: он ушел за вином.

Мужчина подошел к перегородке. На нем был польский бунтуш. У пояса висела длинная и тонкая шпага. Таких шпаг поляки не носили. И в лице мужчины тоже не было ничего, что бы делало его похожим на польского рубаку, вроде тех, которые бражничали здесь в свое время. Но правая его щека была подвязана платком, как повязывают щеку, когда болят зубы. На платке с одной стороны было небольшое пятно просочившейся через повязку и еще не засохшей как следует крови.

Он сказал, постучав в перегородку:

- Там есть кто-нибудь?

За перегородкой стало тихо. Ожидая ответа, женщина, уже сиявшая шубу и разматывавшая платок на голове, престала его разматывать и прислушалась, стоя с поднятыми руками и держа платок за края у плеч.

Молодой женский голос, сказал за перегородкой:

- Никому не нужно знать, кто я.

Мужчина и женщина переглянулись. За перегородкой ее было больше слышно никакого шороха и никакого звука. Подождав минуту, мужчина спросил опять, став к перегородке боком, наклонив голову и почти приложив к перегородке ухо:

- А кто там еще?

- Я одна…

- А кто играет?

- Я.

Голос через перегородку проходил совершенно ясно. Снова тихо зазвучали струны.

Мужчина застучал в перегородку.

- Кто ты?

- Будто не знаешь?

Легкими шагами к мужчине подошла его спутница. Она была очень красива, с черными волосами, заплетенными в две толстые косы. В косе были вплетены красные ленты. Костюм был польский, из дорого красного атласа. Сверх платья была одета короткая шубка в талию, с меховой опушкой.

Она подошла к мужчине заглянула ему в лицо. С мороза у неё горели щеки и блестели глаза, я в глазах сквозь этот, словно принесенный с полей, которыми она ехала, и заимствованный у зимнего неба блеск мелькнуло что-то пугливое, насторожилось там, в их глубине. В ответ на этот взгляд мужчина пожал плечами.

- Нет, не знаю, - сказал он твердо.

- Будто?… - раздалось за перегородкой.

В голосе невидимки теперь блеснул смех, как белые зубы сквозь улыбку. Девушка или женщина, бывшая за перегородкой, произнесла это слово громче, чем говорила раньше, и сейчас же её голос, в котором, когда она говорила, смех только загорелся - перешел в смех долгий и звонкий, рассыпавшийся серебром, за перегородкой, и в помещении для приезжих.

И этот смех, звеневший как серебро, опять тут же, едва успел прозвучать, свернулся в слова:

- А ты спроси… Знаешь, у кого спросить?

- У кого?

- У Касимовского хана…

Мужчина я женщина опять переглянулись, и в лице мужчины была теперь досада, зачем она на него так смотрит.

Он сейчас же отвернулся.

- У кого? У хана?

- Или у Ваньки…

- У какого Ваньки? - спросил мужчина, подумав сейчас же, не про Азейкина ли она говорить. Но того звали обыкновенно не Ванькой и не Иваном, а Азейкой.

И он сказал:

- У какого Ваньки?

- А у Сапеги!

- У Яна Сапеги?

- Он тебе скажет…

- Слушай, - сказал мужчина строго, - я здесь с женой, ты лучше спрячь покамест язык…

И, немного помолчав, сказал уже совсем другим тоном:

- Я не вижу, с кем говорю. Если я обидел, я прошу извинения. Сейчас такое время, что не знаешь, с кем встретишься.

- Ага! - сказал голос за перегородкой. - То-то.

- Но с кем я говорю?

После небольшого молчания голос сказал:

- А сказать?

- Прошу очень…

- Приложи ухо… Приложил?

- Я слушаю.

И мужчина сделал то, что от него требовали. Он ждал с лицом; на которое легло сосредоточенное выражение. Но любопытства, такого острого любопытства, которое дышало в лице его спутницы, в нем не было.

Прислушиваясь, он что-то раздумывал и что-то соображал, приставив палец к губам и сдвинув брови.

Ему вдруг почудился будто шелест шелка за перегородкой, и он поднял брови и, отняв палец от губ, произнес:

- А…

Что-то там заскрипело, - табурет или кровать, или скамейка.

И среди этих звуков голос, ставший вдруг тихим, сказал:

- Я - королевна.

Он ожидал опять смеха, и ему даже захотелось услышать этот смех, в котором было что-то надорванное или разбитое, но надорванное какою-то бурной радостью.

Женщина, потихоньку тоже подошедшая ближе к загородке, смотрела на него с лицом совсем неподвижным, полуоткрыв губы. Она приложила руку к сердцу, и у неё мелькнула мысль, хотя она сейчас же и сознала нелепость этой мысли: "Это Марина".

Марина - жена тушинского царика, вдовая жена первого самозванца, бывшая русская царица, дочь польского магната Мнишка.

Но Марина вместе со своим новым мужем, тушинским цариком, давно уже бежала из Тушина в Калугу.

Она вспомнила это сейчас же.

За перегородкой было тихо. Потом опять там что-то скрипнуло.

- А что? - сказал голос.

- Вы приезжая? - спросил мужчина. Он стал говорить вы, потому что до него снова вместе со скрипом донесся шелест шелка. Этот шелест прополз по перегородке и затаился совсем близко, почти с ним рядом.

Он опустил глаза и чуть-чуть прикрыл их: в нем пронеслось желание представить себе эту особу, и это казалось ему легко, если закрыть глаза. Он был из такого сорта людей, которые никогда, ни при каких обстоятельствах не отказывают себе в этом маленьком наслаждении…

И вдруг он увидел небольшую трещину в перегородке.

Он приник к ней глазом.

Но он рассмотрел только тонкую талию в чем-то голубом и ниже что-то голубое и волнующееся. Эта девушка или женщина, несомненно, стояла на коленях на лавке или кровати.

ГЛАВА III.

Вошел с вином Азейкин.

Он хотел было, переступив порог, пройти прямо к столу, но остановился у порога и посмотрел на приезжих, поочередно на мужчину и потом на женщину, потом опять на мужчину.

Он хотел угадать по их лицам, что тут произошло, пока он ходил за вином. Он застал приезжих стоявшими у перегородки.

Мужчина отошел от перегородки на средину комнаты и показал глазами и движением головы? чтобы Азейкин подошел к нему. Затем, когда Азейкин подошел, точно так же, движением глаз и головы, указал на перегородку.

- Кто там? - спросил он тихо. - Как же ты говорил, что никого нет?

Азейкин вдруг повернулся к перегородке и крикнул:

- Ну, ты, дура!…

И опять повернулся к приезжему:

- Играла? Я ее сейчас… Погодите, только поставлю вино…

Приезжий силился сообразить, что это все значит: особа, скрывшаяся за перегородкой, одетая в шелк, не могла быть мужчиной. Между тем Азейкин кричал на нее как на свою работницу. Секунду он смотрел на Азейку, ничего не понимающими глазами, потом он спросил:

- Кто это?

Айзека вздохнул:

- Дочь моя.

- Твоя дочь?

У приезжего мелькнула мысль, не смеется ли над ним Айзека, но эта мысль была лишь мгновенный укол самолюбию и гордости и потухла в мозгу, едва родившись и никак не отразившись на лице приезжего. Но если он не смеется, так что же это такое?

С какою-то натугой он смотрел на Азейку.

- Дочь, - повторил Айзека. - изволите видеть, она немного не в своем уме…

- Сам ты, холоп, не в своем уме, - обиженно сказал голос за перегородкой.

- У Азейки глаза стали вдруг испуганные, и он воскликнул:

- Ваша милость! Не подумайте, чего. Ей-Богу, она мне дочь. Вот вам крест.

И он перекрестился, уставившись в глаза приезжему, и старался не мигать, чтобы приезжий видел, что он ничего от него в уме не прячет.

Иногда человек говорит одно, а глаза его говорят другое, и тогда человек прячет глаза. Айзека не хотел этого.

- Вот вам крест, - повторил он.

И хотел перекреститься.

Но приезжий поймал его за руку, уже поднесенную ко лбу, и отвел руку вниз.

- Будет, - сказал он презрительно, - я вижу, что не врешь.

Айзека чуть-чуть побледнел и закусил губу, так как вспомнил кое-что про приезжего. Про него рассказывали многие бывавшие здесь еще при "царике", что он занимается "ведомством".

То, что приезжий не дал ему сотворить крестного знамения, он так и понял, что это ему неприятно.

Он, однако, сейчас же совладал с собой.

- Все село знает, - сказал он, - спросите кого хотите. Она у меня - дурочка… Тут немного не так.

И он повертел пальцем против своего лба, очень большего и переходившего непосредственно в лысину.

Но на лысине у него выступил пот, как роса, потому что он не переставал думать о том, что приезжий не дал ему перекреститься. Он смотрел на приезжего теперь уж совсем иначе, чем смотрел раньше, и ему стоило немалого усилия, чтобы не отступить от него хоть на полшага.

Жуткий страх вдруг вполз ему в душу и обдавал холодом.

- С чего это с ней? - спросил приезжий.

Айзека опять вздохнул, опустил глаза и сказал угрюмо:

- Поляк один от Сапеги нехорошо сделал.

- Как нехорошо?

- Так нехорошо… Как нехорошо делают с девушками.

- А! Ну?

- Ну, она и пошла… Вот спросите, кто она, - скажет: королевна. Это он ее так звал…

Айзека махнул рукой и стал еще угрюмее. Теперь он глядел в сторону. Но он говорил правду. Он никогда никому не смотрел прямо в глаза, когда его спрашивали про это…

- Что-ж он ее бросил, что-ль?