- Хо-хо, капитан, посмотрите-ка, "Эхо Шербурга": "Датское судно видело новый остров. Всем известны сомнения, высказанные некоторыми газетами относительно самого существования вулканического острова, о котором сигнализировал "Шамплай", судно Canadian Line, вскоре после подводного извержения, наделавшего столько бед. Для этих скептиков остров N существовал лишь в воображении капитана "Шамплайна". Другие, более сдержанные, предполагали, что этот остров, состоявший из остывшей лавы, вынырнув ненадолго на поверхность, вновь погрузился в волны, как это часто происходит после нескольких дней или месяцев существования с этими непостоянными, эфемерными образованиями. Эта точка зрения была принята окончательно. На прошлой неделе действительно пакетбот "Везер", линии Гамбург - Америка, первое после циклона идущее в Европу судно, "уклонилось с пути", чтобы по предписанию своего правительства осмотреть новый остров. Но в месте скрещения географической долготы и широты, указанных "Шамплайном", "Везер" не обнаружил ни малейших следов вынырнувшего острова. Однако сегодня утром радиограмма, переданная Воленсианской станцией (Ирландия), окончательно установила действительность. Остров N существует, но положение его значительно разнится от предполагаемого: оно на сто пятьдесят миль (около трехсот километров) севернее. Датский пароход "Зееланд" (капитан Закнусеем), который каждое лето ежемесячно совершает рейс между Гренландией и Копенгагеном, сигнализирует, что он прошел вчера, 23 сентября, в виду острова N.
"Это - плоская глыба лавы, мрачная и обнаженная, над которой возвышается вершина. Обильные пары, очевидно вулканические, вырываются из побочного кратера, расположенного у подножия конуса почти на уровне моря с западной стороны острова. Капитан "Зееланда" направился было к этому пункту, но в это время последовал ряд взрывов, и господин Закнусеем, боясь нового извержения, быстро свернул в сторону и усилил пары, чтобы скорее удалиться от этого опасного места.
"Мы вернемся завтра к этому известию, но сегодня уже можем сказать, что оно подтверждает то мнение, которого мы придерживались все время. Очевидно, этот вулканический остров, обреченный на скорое исчезновение, не представляет собой выгодного приобретения. Даже десять бумажных франков за гектар, т. е. двести или триста тысяч франков за весь остров, было бы слишком дорогой ценой; и если Лига наций объявит на него торги, мы надеемся, что делегат Франции воздержится от уплаты начальной цены".
- Превосходно, превосходно! - воскликнул Барко. - У Лефебур оказался хороший нюх с этой серой. Но какой олух этот датский капитан!
И он хохотал от души.
Я вторил ему. Радостная весть безмерно веселила нас. Беда не велика еще, если установлено точное расположение острова. "Плоская глыба лавы с вулканическим конусом…" Мало вероятий, чтобы особенно торопились посылать туда суда, после донесения капитана Закнусеема. И мы долго смеялись над добродушными гренландцами, проведенными хитростью Лефебура.
- А этот журналист, который хочет убедить правительство не покупать острова Фереор!
- Какое счастье, что вы тут, капитан, чтобы поправить мысли министерства.
- И вы, доктор, чтобы объявить вашему другу Жану-Полю Ривье, что возвращение "Эребуса II" делает его восьмикратным миллиардером, да еще золотым миллиардером, поскольку он владелец судна…
После Канн разговор потух. Утомленный предыдущими днями, капитан Барко закрыл глаза: вскоре трубка вывалилась из полураскрытых губ. Он спал. Меня же, наоборот, возбуждение волновало и не давало заснуть. Я вышел в коридор покурить и помечтать о Фредерике. В Париже ли она? Что скажет она мне, когда мы увидимся? Добрый вестник для Жана-Поля Ривье, я сумею добиться от него какого-нибудь завидного назначения. Теперь, когда состояние мое равно тому, какое я предполагал у Кобулера, я смогу жениться на юной кандидатке математических наук. Но отец! Я старался обойти его, не обращать на него внимания. Тщетно! Он упорствовал, сопротивляясь, как предательская косточка в нежном плоде, каким являлась для меня наша любовь. Когда я пытался откусить мякоть, мои зубы встречали косточку.
Поезд шел среди широких полей Нормандии. Дождя больше не было. Среди облаков проглядывала яркая лазурь. Стоя у открытого окна, я подставлял свой разгоряченный лоб свежему ветру и, вдыхая его, старался вызвать в своей памяти милый запах "Ремембер" и любимый образ с белокурыми локонами флорентийского пажа.
Я мечтал, погруженный в какой-то гипноз легким галопом "скорого".
Надвигались сумерки. Внезапно я опомнился, прочитав на лету на каком-то вокзале: "Мант" и на каменной стене: "Париж, 17 километров".
И я вернулся в отделение, чтобы разбудить капитана Барко.
X. ФИНАНСЫ И ПОЛИТИКА.
Париж, Сен-Лазар. Освещенный вокзал. Толкотня на перроне. Время: 18 часов 30 минут. Билеты отданы. Выход. Два такси подкатили к тротуару. Рукопожатие. И первым капитан бросает своему шоферу:
- Улица Сен-Флорентэн, в морское министерство. Я вошел в другой авто:
- Авеню де-Вилье, 80 бис.
Квартира Жана-Поля Ривье.
Этот короткий переезд наполнился целым миром ощущений. Париж, Париж в вечернем освещении!..
На острове, на "Эребусе II" я, конечно, был наэлектризован золотом, но в непосредственной близости к нему я предполагал впереди, в будущем, часы высшей напряженности, когда мне придется как бы вновь пережить грандиозное приключение, в котором я принимал участие. Шербург я видел лишь мельком, как декорацию, поглощенный заботой не опоздать на поезд. Часы, проведенные в скором? Атмосфера чего-то проходящего, чувство разобщения с миром… Теперь же ощущение было полное… Я как бы наклонился над Парижем, непосредственно над центральным очагом цивилизации… над мозгом - энергией Франции - живой Франции, которую я интуитивно представлял себе в этой сотне больших и малых городов, в этих тысячах деревень с полями, реками, горами - на протяжении более двенадцати часов хода скорого поезда, как в длину, так и в ширину… Париж - прототип, синтез, высшее выражение необычайного успеха Франции - насыщал, переполнял меня.
Автомобили и прохожие. Кипучая жизнь мчалась вперед в триумфальном ритме нашей стремительной эпохи - все-таки величайшей, какую когда-либо знала земная планета. Великолепные световые рекламы, оживляя лица толпы, как бы окружали ореолом эту восхитительную машину в движении, какой является столица двадцатого века.
Мне казалось чудовищным, что вся эта столь щедрая и богатая усилиями деятельность стала теперь жертвой медленного разрушения монетной системы - падения франка, которое точило ее, как позорная болезнь, еще незаметная, но готовая нанести неизлечимые и уродливые повреждения…
Но я буду ее спасителем! Я привез лекарство, я рассею этот мрачный кошмар, который несмотря на кажущееся веселье, на роскошь цивилизации, угнетал всех этих мужчин и женщин. Он омрачал их жилища, когда они возвращались в них, эти остроумные и легкомысленные парижане, которых возбуждает честь представлять сверхцивилизацию пред лицом мира и вселенной.
И я судорожно сжимал поручни такси; нечеловеческое волнение охватило меня при мысли, что, запертый в этой движущейся коробке, никому не ведомый, я являюсь орудием их освобождения, посланцом финансового выздоровления.
На Авеню де-Вилье мой непромокаемый плащ и помятая морская фуражка вызвали сначала довольно "прохладный" прием, но, узнав мое имя, швейцар стал человечнее.
Даже для этого лакея, не имевшего понятия о моей миссии, я был уже "особой", потому что телеграф, вероятно, уже поработал после нашего отъезда из Шербурга, и Жан-Поль Ривье, великий финансист, вернувшийся из банка на бульваре Осман полчаса тому назад, ожидал меня "с нетерпением", - добавил швейцар с оттенком почтения.
Лакей в коричневой ливрее повел меня по лестнице, крытой толстым ковром, по длинной светлой галлерее - настоящему музею статуэток и картин - и наконец впустил в библиотеку-кабинет, светлую, простую комнату, где я увидел своего друга, державшего телефонную трубку…
Он не встал и не прервал разговора; но при моем появлении его суровое лицо; выражающее непреклонную волю, осветилось милой, приветливой улыбкой, и меня лишний раз поразил этот ворочающий миллионами человек, который на высоте своего величия, среди утомительной работы, сумел сохранить неприкосновенным чувство благодарности и дружбы.
Несколько возражений, доносящихся из аппарата, прерываемые короткими "да… нет… хорошо… до свиданья…" Потом он вешает трубку, подвигается в кресле и горячо пожимает мою руку обеими руками. Его карие пронизывающие глаза с любопытством осматривают мой морской костюм.
- Дорогой Антуан! Так вы все-таки благополучно добрались… Мы считали вас погибшими, не получая уж целых три дня вестей с "Эребуса II". И вот два часа тому назад я получил в банке телеграмму от второго лейтенанта… Барко в Париже, тоже? И в таком же виде, как и ты? Это действительно спешно?(А ваш стремительный отъезд с Острова N, а эта настойчивость де-Сильфража?.. Там что-нибудь не совсем обыкновенное, о чем не договаривал радио? Почему он не объяснил?
В этот страшный час, представлявшийся мне таким драматичным, час, когда слова мои должны решить спасение Франции, я сам удивляюсь своему спокойствию. Я почти забавляюсь, будто я наблюдаю все сцену в качестве зрителя.
- Почему?
Я приподнимаю край плаща, чтобы вытащить из кармана пальто слиток золота, величиной в кулак и весом около трех кило, который передаю де-Ривье.
Удивленный его тяжестью, он взвешивает его на руке. Быстро осматривает предмет. Его ум дельца сразу охватывает истину, как будто он прочел мои мысли. Глаза загораются. Он лаконично спрашивает: