– Не все, но согласятся! Только надо, чтобы на каждом станке оседлый инородец мог заработать на кусок хлеба. Чтобы их общины могли обеспечивать своих членов дарами природы за счёт артельного отстрела дикого оленя, промысла рыбы, охоты на зверя. Но для того нужны и российские, и местные законы об инородцах. А вот правительство за три века, кроме хлебозапасных магазинов, ничего для них не создало. Всё на самовыживании. Нужны не бумажные, а действующие законы. Но не такие, по каким вас выдворили с низовья. Я, если откровенно говорить, хоть и академик, но до сих пор так и не понял: преступления ли породили законы, или законы породили преступления? И когда в каком-нибудь житейском деле мне приходилось быть судьёй, то я в здравом уме, как король Лир, думал о собственном помешательстве: стоило только вникнуть в историю преступлений закона. И видишь: "Виноватых нет"! Правовые учреждения, законы – это только обуздывает зло, а добро создать не может. Земля наша напоминает исправительный дом. Условия в нашей России неудобны для общего благоденствия. Человек тут легко обозливается и легко падает. А для сдерживания злых и падших людей и существует вероучение о благодати, которая в церковном единении восполняет и регулирует вселенскую правду. Говорю это как атеист, как академик, кое-что знающий о секретах мироздания.
– Я считаю, нравственный закон выше юридических. А нравственная правда равносильна Божьей правде, чище которой пока в мире ничего не придумано, – произнёс задумчиво Иннокентий Киприянович.
– Но я ведь говорил, Горемыкин не чтит нравственные законы. Он блюститель и исполнитель юридических норм и ему плевать, что несовершенный закон положил между молотом и наковальней ни в чём не повинного человека. От человека, избитого молотом закона, не дождёшься, что он подаст голос в свою защиту и обвинит молот в несовершенстве.
На следующий день академик с Иннокентием Киприяновичем были у начальника канцелярии министра внутренних дел России. Тот записал в книгу регистрации, подобрал в земском отделе все прошения Сотникова, вник сам в их содержание, подготовил для ознакомления Горемыкину. И назначил день и время аудиенции с министром.
– Ровно через неделю, в семнадцать ноль-ноль, я жду вас в канцелярии! – сказал начальник и указал на дверь, давая понять, что встреча закончена.
Снова их домой вёз тот же разговорчивый кучер.
– Ты, братец, коль на язык бойкий, повози моего гостя по городу, покажи Санкт-Петербург. Он здесь впервые.
– Добро! – засмеялся кучер. – Предлагаю завтра в десять утра. Устроит?
Иннокентий Киприянович согласно кивнул.
– В десять у парадного! – повторил весёлый ямщик.
***
Иннокентий Киприянович уезжал огорченным из российской столицы. Министр внутренних дел России Иван Логгинович Горемыкин лишь посочувствовал ходатаю, посокрушался произволом судебных органов на местах, рассматривающих "сырые дела" без проведения тщательного дознания и следствия, допускающих много ошибок и нарушений уголовного и процессуального кодексов.
– Мужайтесь, молодой человек! А что касается имущества, приказчик имеет права реализовать его по вашему усмотрению! Скажите вашим оппонентам: смотрителю и помощнику туруханского пристава, что Горемыкин разрешил устно продажу вашего движимого и недвижимого имущества. Не послушают, телеграфируйте мне. Я их быстро поставлю на место! – посоветовал седовласый блюститель общественного порядка в России.
– Дак где же в России правда, Иван Логгинович? – спросил удрученный таким ответом Сотников. – Её нет в губерниях, нет в столице! Укажите мне место, где живут правдой?
Иван Логгинович заулыбался и участливо сказал:
– Праведник лишь на небеси! – поднял он указательный палец вверх. – А мы с вами на земли. И дорогу к правде все ищут. Но до сих пор, к сожалению, так и не отыскали. Наверное, нет её на земле.
Купец сел в поезд и вспомнил слова Анны Михайловны, что этот визит в Санкт-Петербург ничего ему ни сулит. Её предчувствие оправдалось. Иннокентий Киприянович настроился на возвращение в Красноярск и продолжение ссылки. Он понимал, что не будет сидеть сложа руки, а будет писать и писать прошения, пока не закончится запрет на въезд в Туруханский край.
В январе 1903 года Иннокентий Киприянович направил ещё одно прошение на имя нового министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве с приложением к нему двух текстов общественных одобрений, подписанных ста тремя жителями станков и кочующими инородцами, а также тремя местными священниками: отцом Ермилом Карповым, отцом Александром Перепёлкиным и отцом Павлом Поповым. В одобрении говорилось, что "Иннокентий Киприянович вёл торговлю с инородцами по умеренным ценам, относился к ним вежливо и человеколюбиво. Давал товары в долг и терпеливо ждал возврата долгов. Среди остальных купцов выделялся мягким, покладистым и трезвым характером. В его образе жизни не замечалось ничего предосудительного. Своей благосклонностью, стремлением понять инородца и войти в его бедственное положение он снискал к себе уважение и особое доверие у населения".
Но его благонадёжность и нравственное превосходство перед другими не получило удовлетворения, в частности, у чиновников земского отдела и у министра внутренних дел Плеве. Они остались незамеченными. После рассмотрения его ходатайства он просил в письме вернуть ему общественное одобрение. "/Может быть, мне в жизни придётся поступить на службу, и эти общественные удостоверения будут вместо рекомендации. Правительство меня разорило и очернило из-за клеветы злых людей. Нигде не мог я найти правды и истинного закона и сейчас обижен и разорён правительством"./
Иннокентий Киприянович на прошение получил отказ, адресованный Иркутскому генерал-губернатору. А тот от своего имени переправил новому губернатору Енисейской губернии Николаю Александровичу Айгустову. Не мог "ярый борец с крамолой" Вячеслав Константинович Плеве простить Сотниковым бесчинства над инородцами.
***
Елизавета Никифоровна дала телеграмму в Балаганск о своём выезде с сыновьями поездом пятнадцатого июля до станции Заларинской. Александр Киприянович попросил Анастасию приготовить в дорогу еду, воду для питья и для мытья рук, четыре ложки, четыре вилки, полотенце и четыре кружки. Она всё сложила в дорожный саквояж и поставила в погреб. Александр Киприянович заказал дилижанс с четырьмя подушками. Через день, рано утром, он выехал на тройке белых лошадей и направился на железнодорожную станцию. Надо было успеть к двум часам пополудни к приходу поезда. Дорога шла через тайгу мимо небольших сёл. На одной из почтовых станций лошадей накормили овсом, напоили, смазали колёсные оси дёгтем, подтянули подпруги, пообедали с кучером и поехали дальше. Солнце висело над головой, вгоняя в пот и лошадей, и седоков. Скоро оно скрылось за верхушками деревьев. Таёжная прохлада взбодрила и людей, и животных.
Александр Киприянович посмотрел на часы. Было четверть второго.
– Не волнуйтесь, через двадцать минут будем у железки. Сейчас проедем последнее село, а рядом – железнодорожная станция, – успокоил кучер. – Обратно двинем, жара спадёт! Ваши гости в поезде сильнее намытарятся в вагонной духотище, чем в тарантасе. Как ни говорите, а свежий воздух жару гасит.
– Ничего, не масляные, не растают. Хотя они коренные тундровики, где морозы за пятьдесят, а лето – короткое и прохладное. Правда, недели три иногда удаётся теплом понежиться. И то лето на лето не приходится, – рассказывал Сотников о низовье.
Подъехали к вокзалу, отпустили подпруги, закурили. В ожидании поезда в тени деревьев уже стояло несколько заказанных конных экипажей. Кучер пошёл к ямщикам.
– Узнавали? Красноярский не опаздывает? – спросил он.
– Дежурный сказал, задерживается на полчаса. Но последнюю тоннель уже прошёл. Значит, скоро будет, – ответил бородатый возница. – Поглядывай, дымок покажется, значит "чих-пых" катится.
Сели в тенёк под деревьями, опять набили трубки, прикурили и прислушивались к свисткам паровоза.
– Я лучше похожу, – сказал Александр Киприянович. – С непривычки задница побаливает. Хоть у тебя и на рессорах, но седалище моё ямы все прочувствовало.
– Это бывает. Поездили б с моё, то семьдесят вёрст и не заметили. А рессоры? Как ни рессорь, ямы есть ямы! – сказал кучер.
– Поездил я, братец, поболе тебя. Всю низовскую тундру на оленях исходил. Но тундра мягкая. Никогда не набивал зад, – ответил Сотников.
Послышался гудок паровоза, затем звон станционного колокола.
– Ну, вот, кажется, дождались! – потирал руки Александр Киприянович. – Сейчас увидишь моих орлов и Лизаньку. Соскучился я по ним. Считай, три года не видал.
Опять засвистел паровоз, загрохотал у перрона колёсами поезд. Встречающие вытянулись цепочкой, и каждый искал нужный номер вагона. Наконец поезд замедлил ход и остановился. Дежурный по станции дал отмашку флажком, разрешая встречающим подойти к вагонам. Александр Киприянович ринулся к пятому и ждал выхода пассажиров. После двух дам в дверях вагона показался Сашок. Он сразу заметил отца и закричал:
– Папка!
Отец снял его прямо со ступенек, крепко обнял и поцеловал. За ним, осторожно ступая по ступенькам, сошёл Киприян. Елизавета Никифоровна подала чемодан, который подхватил на лету кучер, а затем, придерживаясь за поручни, грациозно сошла на перрон. Ямщик с вещами ушел к экипажу, а Александр Киприянович, обняв всех троих, гладил по спинам сыновей и целовал жену.
– Наконец-то вы со мной! Сколько дней и ночей я жил желанием увидеть вас, обнять, услышать голоса.