"Узнаете эти бумажонки?"
Я вздрогнул:
"Бросьте их на землю, я посмотрю".
"Ну что же, соберите их и прочтите".
Он швырнул письма на землю.
Я их подобрал, пробежал глазами: да, то были мои письма.
Отрицать это было невозможно; я стоял перед лицом оскорбленного брата.
"О я глупец! Горе безумцу, доверившему бумаге свои сердечные тайны и честь женщины! - воскликнул я. - Ведь письмо - это летящая стрела: известно, откуда она пущена, но неведомо, где она упадет и кого настигнет".
"Так что же, узнали вы письма, дон Фернандо?"
"Они написаны моей рукой, дон Альваро".
"Тогда обнажайте шпагу, и пусть один из нас падет во искупление попранной чести моей сестры".
"Я жалею, что ваш поступок и угрозы, дон Альваро, мешают мне просить у брата руки его сестры".
"Трус! - крикнул дон Альваро. - Увидев шпагу в руке брата опозоренной им женщины, он обещает жениться!"
"Вы-то знаете, что я не трус, дон Альваро, а если не знаете, я берусь вам это доказать. Но выслушайте же меня".
"Шпагу наголо! Там, где должен говорить клинок, язык молчит".
"Я люблю вашу сестру, дон Альваро, и она любит меня. Почему же мне не назвать вас братом?"
"Отец сказал мне вчера, что он вовеки не назовет сыном человека, погрязшего в пороках, долгах, распутстве".
Хладнокровие покинуло меня при таком потоке оскорблений.
"Так сказал ваш отец, дон Альваро?" - переспросил я и заскрежетал зубами от гнева.
"Да, и я повторяю его слова. И добавлю: обнажайте шпагу, дон Фернандо!"
"Итак, ты хочешь драться!" - воскликнул я, кладя руку на эфес шпаги.
"Обнажайте оружие! - настаивал дон Альваро. - Иначе я просто изобью вас шпагой как палкой".
Я противился, поверьте, сеньор дон Иньиго, говорю вам истинную правду. Противился, пока позволяла честь дворянина.
Я выхватил шпагу.
Прошло минут пять, и дон Альваро был мертв.
Он умер без покаяния, проклиная меня. Отсюда все мои несчастья…
Сальтеадор умолк в раздумье, склонив на грудь голову.
Тут вдруг появилась юная цыганка - в окне, через которое недавно вошел атаман, - и торопливо (так спешат, принося важные известия) трижды произнесла имя Фернандо.
Не сразу, очевидно, он ее услышал и обернулся, лишь когда она окликнула его в третий раз.
Но, как ни спешила Хинеста сообщить какую-то весть, Сальтеадор сделал ей знак рукой, приказав подождать, и она умолкла.
- Я вернулся в город, - продолжал он. - По дороге я встретил двух монахов и указал им место, где лежало тело дона Альваро.
Казалось бы, ничего особенного в этой истории - поединок двух молодых людей и смерть от раны, нанесенной шпагой. Но наша дуэль была необычна; отец дона Альваро был вне себя - он утратил единственного сына и объявил меня убийцей.
Признаюсь, моя репутация, увы, не могла быть моей защитой: я был обвинен в убийстве, суд подтвердил гнусное обвинение, алькальд предъявил мне его, и явились три альгвасила, собираясь взять меня под стражу.
Я заявил, что отправлюсь в тюрьму один. Они мне отказали. Я дал им слово дворянина, что не убегу, если пойду на сто шагов впереди или позади их, как им будет угодно.
Но они решили вести меня в тюрьму силой.
Двоих я убил, третьего ранил, потом вскочил на своего неоседланного коня, захватив с собой лишь одну вещь - ключ от дома.
Я не успел повидаться с матушкой и решил вернуться и обнять ее в последний раз.
Часа через два я был в безопасности в горах.
Горы кишели разбойниками всех мастей, такими же, как и я, изгнанниками, вступившими в распрю с правосудием; поскольку ждать от общества им было нечего, они горели желанием отомстить за то зло, что оно им причинило.
Всем этим отверженным недоставало лишь атамана, который сплотил бы их в грозную силу.
Я вызвался стать главарем. Они согласились.
Остальное вы уже знаете.
- А вам удалось повидаться с матушкой? - спросила донья Флор.
- Благодарю вас, сеньора. Вы еще считаете меня человеком.
Девушка опустила глаза.
- Да, удалось, - продолжал Сальтеадор, - я виделся с ней не один, а десять, двадцать раз. Только она одна - моя мать - связывает меня с этим миром. Раз в месяц, не намечая определенного дня, ибо все зависит от бдительного надзора, установленного за нами, итак, раз в месяц с наступлением ночи я спускаюсь с вершин и в одеянии горца, закутавшись в широкий плащ, пробираюсь в город невидимкой, никем не узнаваемый, пересекаю площадь и проникаю в отчий дом: он для меня особенно дорог с той поры, когда я стал изгнанником. Я поднимаюсь по лестнице, отворяю дверь в спальню матушки, крадучись приближаюсь к ней и бужу ее, целуя в лоб.
Я сажусь на ее постель и всю ночь, как во времена детства, держу ее за руку, прильнув головой к ее груди.
Так проходит ночь; мы говорим о прошлом, о тех временах, когда я был невинен и счастлив. Она целует меня, и тогда мне кажется, что ее поцелуй примиряет меня с жизнью, людьми и Богом.
- О отец! - воскликнула донья Флор, вытирая катящиеся по щекам слезы.
- Ну что ж, - проговорил старик, - вы увидите свою мать не только ночью, украдкой, но при свете дня, на глазах у всех. Ручаюсь вам честью дворянина.
- О, как вы добры! Вы безмерно добры, отец! - повторяла донья Флор, целуя дона Иньиго.
- Дон Фернандо, - вдруг с тревогой заговорила цыганка, - я должна сообщить вам важную весть. Выслушайте же меня, Бога ради, выслушайте!
Но и на этот раз он повелительным жестом приказал ей подождать.
- Итак, мы вас покидаем, сеньор, - произнес дон Иньиго, - и увезем самые лучшие воспоминания о вас.
- Значит, вы меня прощаете? - сказал Сальтеадор, охваченный каким-то неизъяснимым, теплым чувством к дону Иньиго.
- Не только прощаем, но почитаем себя обязанными вам, и я надеюсь, что с Божьей помощью докажу вам свою признательность.
- А вы, сеньора, - смиренно спросил Сальтеадор донью Флор, - разделяете ли вы мнение своего отца?
- О да! - воскликнула донья Флор. - Не знаю только, как выразить вам…
Она осмотрелась, словно искала, что бы подарить молодому человеку в качестве видимого, осязаемого знака благодарности.
Сальтеадор понял ее намерение и, увидев на столе букет, составленный Амаполой по велению дона Рамиро, взял его и подал донье Флор.
Она обменялась взглядом с отцом, словно советуясь с ним, и, когда дон Иньиго одобрительно кивнул ей, вынула из букета цветок.
То был анемон - символ печали.
Донья Флор протянула его Сальтеадору.
- Отец обещал отплатить вам добром, а это от меня.
Сальтеадор взял цветок, почтительно поднес его к губам и спрятал на груди, прикрыв курткой.
- До свидания, - попрощался дон Иньиго. - Смею вас уверить заранее - до скорого свидания.
- Поступайте как подскажет ваше доброе сердце, сеньор. И да поможет вам милосердный Бог!
Затем он повысил голос и произнес:
- Вы свободны. Идите, и пусть всякий, кто встретится на вашем пути, отойдет на десять шагов от вас. Не то он будет убит.
Дон Иньиго и его дочь покинули харчевню. Сальтеадор, не двигаясь с места, следил за ними из окна, выходящего во двор, увидел, как они сели на своих мулов и пустились в путь.
Тогда молодой человек взял цветок, спрятанный на груди, и еще раз поцеловал с чувством, не вызывавшим сомнений.
И тут кто-то тихонько положил ему руку на плечо.
Это была Хинеста. Легкая, как птица, она бесшумно впорхнула через окно в комнату и теперь, когда дон Иньиго и донья Флор уехали, требовала внимания, которое Сальтеадор не хотел ей уделить в их присутствии.
Она была бледна как смерть.
- Что тебе нужно? - спросил Сальтеадор.
- Слушай же: вот-вот появятся королевские солдаты. Они уже в четверти льё отсюда. Не пройдет и десяти минут, как они нападут на тебя.
- Ты в этом уверена, Хинеста? - спросил Сальтеадор, нахмурив брови.
Не успел он договорить, как раздался грохот выстрелов.
- Вот ты и сам слышишь, - отвечала Хинеста.
- К оружию! - крикнул Сальтеадор, выбегая во двор. - К оружию!
IX
ДУБ ДОНЬИ МЕРСЕДЕС
Вот что произошло.
Дон Иньиго рассказывал, что недалеко от Альгамы они повстречали отряд королевских войск; с начальником его он был хорошо знаком.
Разбойники, как мы уже говорили, с хохотом вспоминали, что отряд прошел здесь накануне.
Отряду почти в четыреста человек было приказано обшарить горы и во что бы то ни стало очистить их от разбойничьих шаек.
Назначена была награда - сто филиппдоров за каждого захваченного бандита, живого или мертвого, и тысяча - за главаря.
Король дон Карлос поклялся, что уничтожит разбой в Испании, будет гнать бандитов с горы на гору, пока не столкнет в море.
За два с половиной года, с того дня как он вступил в Испанию, он настойчиво преследовал свою цель - а упрямство, как известно, было одной из отличительных черт его характера - и загнал последних бандитов в горы Сьерры-Невады, прижатые к морю.
Воля его, таким образом, близка была к осуществлению.
Накануне начальник отряда был вполне удовлетворен осмотром дороги: ему не попалось ничего подозрительного, ничто не привлекло его внимания, кроме постоялого двора, у дверей которого отряд остановился, чтобы освежиться. Там были только хозяин и обычные посетители андалусской харчевни; у хозяина было открытое лицо, приветливый нрав, он был сговорчивее владельцев других подобных заведений, и ничто не указывало, что здесь разбойничий притон, поэтому начальник дал приказ продолжать путь, и отряд отправился дальше.