III
ПаркеруБумага и перо даны нам, милый друг,
Чтоб не ленились мы писать, как выпадет досуг.
Призыву долга вняв, любовь твою ценя,
Пишу тебе письмо, чтоб ты не упрекал меня.
И раз уж я судьбой на эту кинут мель
И занесен в далекий край, где не бывал досель,
То дам тебе отчет в рифмованных речах
О местных нравах и других диковинных вещах.
Русин сложеньем толст, у большинства живот
Подобьем грузного мешка свисает на перед.
Лицом они круглы, а цвет лица багров –
Должно быть, это от печей и духоты домов.
А волосы они иль бреют, иль стригут,
Свободных локонов, как мы, никто не носит тут.
Лишь если на кого гнев царский навлечен,
Тот не стрижет своих волос, покуда не прощен.
Косятся на него, и понимает всяк:
Нестриженая голова – опалы царской знак,
Кто хочет отвратить немилость или казнь,
Остережется лохмачу выказывать приязнь.
Одежды их мрачны, нехороши на вид,
Большая шапка, что торчком на голове стоит,
Зовется Колпаком, а брыжей вовсе нет,
На знатных только воротник случается надет,
Расшитый жемчугом, – Rubaska, говорят.
Рубахи русские длинны, едва ли не до пят,
Поверх рубах – кафтан, пошит на здешний вкус,
Зовется Odnoradka он, а вместо бриджей русс
Имеет грубые Portki, замена не красна:
Они без гульфика совсем и сделаны из льна.
У руссов на ногах напялены чулки,
Железом острым на носках подбиты сапоги,
А сверху всех одежд есть Shuba для тепла –
Она пошита из мехов и очень тяжела.
Застежки на груди – из шелковых шнурков
Или серебряных крючков (смотря доход каков).
А люди победней – те носят вместо Шуб
Так называемый Armyak, наряд довольно груб,
Длиною до сапог. Вот так русин одет.
Богатый ездит тут верхом, слуга бежит вослед.
Отличье Казака – шлем войлочный, простой,
Не блещет сбруя у коня особой красотой.
Поводья без украс, уздечка без удил,
Широкое седло – чтобы конь, вспотев, не замочил
Коленей ездока; чепрак у них длинней
И шире наших, стремена подтянуты сильней.
И это для того, что если в поле вдруг
Погонится за руссом враг, – он схватится за лук
И, вывернувшись вбок, так выстрелит с седла,
Что прямо на скаку сразит врага его стрела.
Лук русский невелик и тем с турецким схож,
Но худо, если на прицел к нему ты попадешь.
Из дерева сложен, из жил и из коры,
Презлые стрелы мечет он, нещадны и остры.
Подковы в сей стране обычно не в ходу,
Ну разве что когда придет нужда скакать по льду
Через замерзший ток – да, зимний путь непрост.
Здесь лошади проходят в день по восемьдесят верст –
Без всяких шпор, заметь! А если норовист
Иной скакун или ленив, русин подымет хлыст
И образумит так, что сразу кончен спор:
Вот почему на сапогах они не носят шпор.
Тут шахматы в чести, почти любой простак
Вам мигом даст и шах и мат – он навострился так.
И в кости поиграть русин всегда не прочь,
И знатный муж, и нищеброд до них равно охоч.
Их кости меньше тех, к которым ты привык,
Их не трясут, а мечут так, и сразу слышен крик,
И спор, и брань – хотя; по мненью моему,
Где нужны сметка и расчет, горячность ни к чему.
Русс может проиграть кафтан, седло, коня –
Все на кон ставит он легко, именья не ценя.
Хотел бы я, мой друг, чтоб ты тут побывал
И за игрою скучный день со мною скоротал.
Но нет, в отчизне жить, поверь, куда милей,
Чем обитать в чужой стране средь грубых дикарей.
И сам я не пойму, зачем сменили мы
Свой дом на сей Полярный край, обитель льдов и тьмы,
Дикарскую страну, где власть Закона спит
И только самовластный Царь прощает и казнит
По прихоти своей, и часто без вины.
А впрочем, мы монарших дел касаться не должны.
Домысли сам, мой друг, как жить в таких краях,
Где беззаконие – закон и всеми правит страх,
Где даже богачи не знают, что их ждет –
Казнь или милость – и кому наследство перейдет.
Таков обычай тут: именье и земля
Идут не старшему в роду, а в руки короля.
Не верится тебе? – В сомненье как не впасть!
Но это так – исхода нет, на все монаршья власть.
Ты помнишь о судьбе Тарквиния-царя,
Что правил Римом? Мне о нем подумалось не зря.
Страна, где произвол – единственный закон,
Обречена большим бедам, и царь в ней обречен.
Нелепая земля! Не рассказать, мой друг,
Как много странного всего и дикого вокруг.
Как холод лют, и груб народ, и государь суров,
Какое множество везде монахов и попов!
Хитры, как турки, люди тут, обычаи чудны,
Распутны жены, а дома молитв осквернены
Кумирами в таком числе, что впору вон бежать.
Всего, что я перевидал, пером не описать.
Я мог бы с руссами сравнить ирландцев-дикарей,
Да трудно выбрать, кто из них свирепей и грубей.
Коль хочешь выслушать совет, то мой совет таков:
Держись подальше, дорогой, от варварских краев,
На борт шатучий не ступай, стремясь увидеть свет:
Там нет ни света, ни добра, где благодати нет.
Не заслужить прощенья им и не уйти от зла,
Кто грешничает, не страшась Господнего жезла.
Господь наш многотерпелив и добр, но грянет срок
И гнев его падет на тех, кто возлюбил порок.
Прощай, мой друг! Коль хочешь ты о руссах знать не ложь,
В том Сигизмундов загляни, там правду ты найдешь.
С посольством Папским он ходил к Московскому царю
И честно описал все то, о чем я говорю.
Чтоб дольше не томить перо, пошлю тебя к нему
И вновь скажу: прощай, мой друг, и в мыслях обниму.
Колыбельная Гаскойна
Поэт обретает и творит свою маску в момент разочарования, герой – в разгроме.
(У. Б. Йейтс. "Anima Mundi")
I
Лучшим поэтом начала елизаветинской эпохи, безусловно, был Джордж Гаскойн. Я говорю: "безусловно", хотя у меня на полке стоят антологии английского Возрождения, которые вообще обходятся без этого имени. Гаскойн для многих пока еще terra incognita, по-настоящему его не открыли. А между тем этот автор заслуживает внимания ничуть не меньше, чем Томас Уайет или Уолтер Рэли или, может быть, даже Филип Сидни; но лишь в самое последнее время английская критика начала, кажется, об этом догадываться.
В поэтической манере Гаскойна много напоминающего Уайета: прямая мужественная интонация, опора на разговорную речь, на ходячую поговорку (такие же или сходные качества обнаруживаются позднее и у Уолтера Рэли). Любовные сонеты Гаскойна выламываются из куртуазного канона.
(Благородной леди, упрекнувшей меня, что я опускаю голову и не гляжу на нее, как обычно)
Не удивляйся, что твоим глазам
Я отвечаю взглядом исподлобья
И снова вниз гляжу, как будто там
читаю надпись на своем надгробье.На праздничном пиру, где ты царишь
Мне нет утехи; знаешь поговорку,
что побывавшая в ловушке мышь
Сильнее ценит собственную норку?Порою надо крылышки обжечь,
чтобы огня не трогать даже с краю.
Клянусь, я сбросил это иго с плеч
И больше в эти игры не играю.Упорно, низко опускаю взгляд
Пред солнцами, что смерть мою таят.
В своих "Заметках и наставлениях, касающихся до сложения виршей, или стихов английских, написанных по просьбе мистера Эдуардо Донати" Гаскойн подчеркивает, что главное в стихах – не эпитеты и не цветистость речи, а качество "изобретения", то есть лирического хода, в котором обязательно должна быть aliquid salis, то есть некая соль, изюминка.
Под этим aliquid salis я разумею какой-нибудь подходящий и изящный ход [some good and fine device], показывающий живость и глубокий ум автора; и когда я говорю подходящий и изящный ход, я разумею, что он должен быть и подходящим, и изящным. Ибо ход может быть сверхизящным, но подходящим лишь с большой натяжкой. И опять-таки он может быть подходящим, но употребленным без должного изящества.
Сформулированный поэтом принцип вполне применим к нему самому. Хотя в Гаскойне, как и в Уайетте, еще чувствуются пережитки средневековой поэтики (например тот же устаревший "колченогий размер", которым он охотно пользуется), но, в целом, Гаскойн – новатор, многое он сделал впервые в родной литературе. В частности, его процитированные выше "Заметки и наставления" – первый английский трактат о стихосложении.
II
В биографии Джорджа Гаскойна много неясного и запутанного. Достаточно упомянуть чехарду с датой его рождения. В старых словарях и антологиях стоял 1525 год (с вопросом). Лет сорок-пятьдесят назад этот год изменился на 1542-й, то есть поэт помолодел сразу на 17 лет! Впрочем, согласно последним веяниям, наиболее вероятен 1534 год (то есть посередке); будем и мы танцевать от этой даты.
Жизнь Гаскойна – сплошная череда неудач. Судите сами: его лишили наследства за мотовство, он поссорился с отцом и матерью, судился с братьями и проиграл, был выбран в Парламент, но исключен из списков, женился на вдове много старше его – и оказался замешанным в дело о двоеженстве, сидел в тюрьме за долги, отправил-
ся на войну и попал в плен к испанцам, освободился, но не избежал подозрения в предательстве, вернулся на родину, где ценой огромных усилий наконец-то (в сорок лет) достиг так долго чаемого – первых литературных успехов, покровительства королевы, – и через год умер. Воистину поэт был прав, заявляя в своем стихотворении "Охота Гаскойна", что всю жизнь стрелял мимо цели, что такова его судьба – давать промашку за промашкой.