Выходило, Мария Федоровна не так страшна, как ее малюют? Но собирали новую мадам Бенкендорф на аудиенцию, как рекрута на первый смотр. Натали была так добра, что повезла Лизхен на Невский, но не позволила обирать во французских магазинах, а свернула на Литейный в мастерскую Занфтлебена – все-таки соотечественник, не оставит без гроша – где дамы до закрытия предавались простительному пороку: рылись в тканях и кружевах, листали "Костюм Паризьен" и "Винер Моден". Домой вернулись разбитыми, словно целый день жали овес или веяли на току зерно.
– Укатает меня твой Петербург, – пожаловалась Елизавета Андреевна. И, прежде чем муж успел ответить, заснула крестьянским ломовым сном – без движения, сопения и поерзывания.
Результатом героических усилий стало восхитительное кремовое платье-перкаль в розовую полоску, с длинным воротником до локтей, присборенными рукавами и широкой лентой на завышенной талии – что было весьма кстати, ибо скрадывало вопиющее положение вчерашней невесты.
Натали настояла на покупке новых туфель в лавке Цармана, которые влетели в сумму, нагло утаенную от мужей, и шляпки с пернатым бунчуком. Елизавете Андреевне была вручена бархатная сумочка на цепочке, набитая флакончиками нюхательных солей, хотя у дочери казацкого полковника голова отродясь не болела.
Теперь она была готова. И в условленное время, после обеда, ближе к пяти, бледный, как мел, муж отвез свое сокровище в Зимний. При этом он так свирепо поглядывал на Елизавету Андреевну, что та ощущала себя пугалом. Совсем напротив, она вызвала фурор. Чего Александр Христофорович и боялся.
Но его нытье мигом улетучилось из головы достойной дамы, чуть только перед ней распахнулись дубовые двери и обер-шталмейстер отступил, пропуская на белую, стелившуюся ковром под ноги лестницу.
Бог мой! Как он мог забыть? Ведь на этой самой лестнице ступени в полтора шага, а идти следует в один, не сбиваясь, не делая по два, не семеня и не шагая слишком широко!
Но Елизавета Андреевна при своем высоком росте справилась. Легко, точно всю жизнь ходила по парадным вестибюлям. Какую гран-даму он нашел в глуши за печкой!
Накануне Шурка тренировал с женой вход-выход, предупредив, что к высочайшим особам нельзя поворачиваться спиной. Умело ретироваться из аудиенц-зала – целая наука. Изящно пятишься назад, незаметно подталкивая ногой собственный шлейф. Не приведи бог запутаться и грохнуться у всех на глазах. Позорище!
"Я на арене цирка!" – сказала себе Елизавета Андреевна. С шестого раза она сумела проделать все правильно и еще несколько раз закрепила пройденное.
Про вилки и ложки – по шесть с каждой стороны от прибора – Шурка даже не заикался: не на парадный же обед зовут его жену! Аудиенция вообще не предполагает стола.
Все же на душе у Бенкендорфа было неспокойно, и, проводив достойную супругу во дворец, он стал прогуливаться по набережной, прямо под окнами будуара Марии Федоровны.
Между тем вдовствующая императрица только глянула на провинциальную гостью – платье петербургское, по последней моде, а лицо… ах, как давно за столом у царицы не было таких лиц. Ну, Шурка! Ну, паршивец! Всю Россию перерыл – нашел! Царица развеселилась и позвала гостью пить чай.
Елизавета Андреевна возле стола не жеманничала. Стала отвечать на вопросы: такая-то и такая-то, жила там-то, видела то-то. Вдовствующая императрица возрадовалась на нее, как радовалась когда-то на Багратиона или Платова. Как радовалась на самого Шурку. Они проговорили часа два, пока Мария Федоровна не глянула в окно и не рассмеялась. На зимнем ветру с Невы ее воспитанник стал уже синий, что чудно оттенялось серо-стальным генеральским плащом.
Царица пальцем поманила гостью к занавеске, а та, увидев мужа, даже ахнула, и на ее пушистые малороссийские ресницы накатила слеза.
– Вот что, – Мария Федоровна ушла в другую комнату и вернулась оттуда с граненым хрустальным флаконом. Это и был бергамот. – Вы сделаете мне приятное, если примите подарок.
– А я-то? – обомлела Елизавета Андреевна. – Я ничего не принесла. Сказали нельзя.
Вдовствующая императрица улыбнулась: являться во дворец с гостинцами – вопиющее нарушение этикета.
– В другой раз, – она сама вложила духи в руку госпожи Бенкендорф. – Сделайте милость: никому не говорите.
Теперь вот пришлось рассказать мужу. Собирались в театр, и она впервые, самую чуточку…
– Да-а, – раздумчиво протянул Александр Христофорович. Ему было ясно, что жена не просто понравилась, а очень понравилась царице-вдове. Обычно таких презентов Мария Федоровна не делала.
– Эти духи она закупает галлонами. Но только для себя. Надеюсь, никто больше не знает?
– Н-нет, – растерялась Елизавета Андреевна. Она не понимала, какая беда может выйти из крошечного флакона.
– Подарок сразу выделил тебя, – пояснил муж. – Показал степень благоволения. Нас съедят. Из зависти.
Была и другая, чисто личная, причина, по которой он не хотел, чтобы жена благоухала бергамотом. Под этот запах его всегда ругали. С детства. И, не приведи бог, в постели…
В театральной ложе муж еще терпел. Ночь ворочался и изображал из себя младенца, не отвечая на самые невинные заигрывания супруги. А утром отправился на Невский и там за 50 рублей купил привозной парижский флакон фирмы Любена "Дам Бланш" с запахом белого шиповника. Именно так ему хотелось, чтобы пахли воротники и перчатки Елизаветы Андреевны, когда они выходят в свет. В иное время мороз и мята – лучшее из возможного.
* * *
На сем сближение с августейшей семьей не закончилось. По мнению всех, генерал-майор остепенился, и вдовствующая императрица, двадцать лет упорно, но безрезультатно подпихивавшая его старшему сыну под руку, возымела планы относительно среднего.
Негласно было уже решено, что трон унаследует именно Никс, хотя самому претенденту не сказали пока ни слова. Но кое-какие намеки были сделаны прусскому королю Фридриху Вильгельму, когда его дочь принцесса Шарлотта выходила замуж за вроде бы бесперспективного, третьего из великих князей. А еще больше туманных посулов – когда она разродилась сыном – единственным в следующем поколении царской семьи.
Теперь Шурка чувствовал, его в качестве старого доверенного слуги сватали Никсу. Что сделал возможным только брак, ибо репутация Вальмона прежде закрывала высокие двери. Теперь Бенкендорф с супругой оказались приглашены на первый бал в Аничковом, который позволено было устроить великокняжеской чете в собственном доме. Ответственность ужасная!
С перепуга молодые были уверены: прием провалится. Но им все помогали, прощали промахи, закрывали глаза на неувязки. Юность, красота и беззастенчивое счастье привлекают самые заскорузлые в интригах сердца. Аничков сиял. При взгляде на ковры, канделябры, китайские вазы и мраморные ступени становилось ясно: здесь поселились небожители. Но стоило великокняжеской чете появиться на вершине лестницы и начать торжественно спускаться к гостям, как Елизавета Андреевна поняла: бояться нечего. Эти двое слишком заняты друг другом, из последних сил скрывая, что им нет ни до кого дела. Если бы не послушание, бежали бы куда глаза глядят.
Великий князь еще хмурился и производил впечатление угрюмца. Но его очаровательная спутница – такая домашняя, несмотря на роскошный наряд, – менее всего выглядела высочайшей особой. Старательная, хорошо разучившая роль школьница. Натали, путешествовавшая в ее свите по Германии, говорила, что царевна – сама тишина. Ей ничего не надо. Ее ничто не беспокоит. Возле нее муж – в другое время наказание Божье – замирает, как возле святого источника, и начинает вдруг говорить разумные добрые вещи, которых от него никто не ждет.
Слушая это, Александр Христофорович только хмыкал. А потом тихо сказал жене:
– Не верь ни одному дурному слову об этом человеке. И если он вдруг сорвется, наговорит тебе дерзостей – тоже не верь. Заткни уши и отойди. Он лучше их всех, только не знает, как показать. Ну да с Шарлоттой, с детьми все как-то обомнется.
Глядя теперь на высокого, хмурого, бледного красавца, Елизавета Андреевна не знала, кому верить. Великокняжеская чета обходила приглашенных, всем улыбалась и одаривала ласковыми словами. Вдруг, завидев далеко не в первом ряду Бенкендорфа, Николай Павлович так обрадовался, что затормозил обеими ногами в пол и, бросив остальных гостей, понесся к одному из них. При этом он сиял всем лицом, минуту назад насупленным, а остановившись, вцепился в руку генерала и затряс ее так, словно хотел оторвать.
– Вы! – воскликнул Никс. – Как прекрасно! Наконец-то maman… – Он осекся, потому что даже думать о вдовствующей императрице с упреком не позволялось. – Простите. Позвольте представить вас моей супруге. Ведь вы еще не знакомы?
Оба, и Бенкендорф, и царевна, согласно закивали: нет-нет, мол, знакомьте – лишь бы не возражать. Хотя уже встречались на вечерах у Марии Федоровны.