– Понимаешь, – Шурка ожесточением воли справился с заиканием, зато уши начало закладывать, как по сырой погоде, хотя на улице солнце зацепилось за косяк дома и отогревало первую капель. – Там, за границей, в Париже у командира корпуса разные соблазны… Нет, я не то имею в виду, что ты подумала… Миша, он очень скромен. Политические общества. Масонские. И другие. Тайные. Много дурного влияния на офицеров. Граф позволяет себе иной раз осуждать правительство. Словом, уголовное дело против дяди заставит его вести себя осмотрительнее…
– Но ты-то тут при чем? – возмутилась Елизавета Андреевна. – Послали бы, я не знаю, кого угодно. Раз у вас такая дружба.
Генерал вздохнул и опустил голову. Как объяснить? Именно поэтому. Не должен он иметь друзей! Опасная роскошь!
– А семью? Ты можешь иметь семью? – Оказывается, Бенкендорф произнес последние слова вслух, и женщина мигом ухватила суть.
– Имею, – выдавил Александр Христофорович. – Когда докажу… Ну, ты сама придумай, что я там должен им доказывать!
* * *
Зла не хватало. Тем не менее следовало собираться. Ехать сначала под Полтаву, к дивизии. Потом в Конь-Колодезь.
А значит – оставить Елизавету Андреевну на неопределенное время. В Водолагах, у Дуниной, которую придется еще просить, которой теперь надо кланяться в ножки, и которая, конечно, будет торжествовать. Потому что ведь говорила же дуре-племяннице, что этот шаматон ее бросит!
Но терзания Шурки не шли ни в какое сравнение с муками госпожи Бибиковой.
Она ему не сказала. И при нынешних обстоятельствах говорить не собиралась. Две недели. Жених не то значение придавал слову "задержка". Отложенная свадьба беспокоила вдову куда меньше, чем…
Живот болел. Каждый раз, стоя на продувном ветру в нужном чулане, она чувствовала: вот-вот. Но ощущения обманывали.
Неужели можно чуть не с первого раза? Можно. Какой человек попадется. Если твой – пиши пропало.
Катя видела мать бледной и несчастной. Но не отваживалась спросить. А когда генерал засобирался в дорогу, все приписала его отъезду.
– Я скоро вернусь за вами.
Именно это Бенкендорф говорил Елизавете Андреевне четыре года назад.
* * *
Если Слободщина представлялась генералу зачарованным местом, то Воронежская губерния – краем непуганых взяточников и казнокрадов.
Свои войска он нагнал на марше. Дивизия передислоцировались под Воронеж. Долго на одном месте контингенту стоять нельзя – ни одна губерния не выдержит – обожрут и оберут до нитки. Поэтому армия в мирное время совершает круговорот по империи. Что, конечно, хорошо сказывается на росте населения.
Но такой нищеты, как на Воронежских землях, Бенкендорф не видел давно. Селения выглядели так, будто здесь уже прошли войска, причем неприятельские. Причиной чему служил губернатор Бравин, на которого совокупно били челом все сословия: от веревочников до тех, кому эти веревки намыливали.
По дороге Александра Христофоровича нашел курьер. Генерал вскрыл пакет, рассыпал по коленям конверты с сургучными печатями, подивился высоте мест – Сенат, Государственный совет – и отыскал личное письмо государя. Тут все и выяснилось.
"Вы, яко лицо, от местных властей не зависящее и наделенное воинской силой, можете выступить следователем, не подвергаясь прискорбному давлению преступников. Посему Вам вверяется…"
Ревизия.
К конвертам прилагалась куча ордеров, удержать которые в руках мог только опытный картежник. А Шурка им не был: еще с юности блюл запрет Марии Федоровны. Вдовствующая императрица понимала: если дать воспитаннику играть, он просадит последнее. Такой характер. По молодости Бенкендорф еще крепился. С годами – само отлегло.
В город вступали утром, около девяти. С песнями, с литаврами, с развернутыми знаменами. Обыватели встречали их вяло, без взрыва патриотических чувств. Без цветов, что по зимнему времени понятно. И без сорванных с голов шапок, что ни в какие ворота не лезет. Даже барышни в каких-то, не приведи бог, блеклых платьях!
Офицеров ждал праздничный обед в губернаторском доме. А солдат – на квартирах, отведенных под постой. Уже на следующий день служивые рассказывали, что обыватели хоть и угощали, но все как-то косились то на печь, то на буфет – кабы не съели последнее.
Бравин с первой минуты вызвал отвращение неуклюжими манерами медведя на шаре: вроде и крутится, и лапкой машет, а клыки едва прячет, ворчит, порыкивает… При вступлении гостей в зал, где на длинных столах были расставлены закуски и напитки, он так цыкнул на буфетчиков, не успевших доразложить вилки и ножи, что мигом открылась его наглая самоуправная натура.
Пока господа командиры пили-ели и говорили приветственные тосты, братаясь с местным чиновничеством, Александр Христофорович позвал губернатора в его собственный кабинет. Позвал просто. Без извинений. Как начальник. И одним этим расставил точки над "i".
– Не дерзаю отвлекать вас от приятного времяпрепровождения. Но имею к вам ряд высочайших повелений.
Бравин сел бы, если бы мог. Но пришлось идти, и не впереди, как хозяин, показывая дорогу, а семенить сзади, все время упреждая: "Теперь налево, ваше высокопревосходительство. Вот в эту дверь. Позвольте отворить".
Кабинет на втором этаже Губернского правления был хорош. Просторен. Тих. С турецким ковром на полу во всю ширь комнаты. С дубовым темным столом у окна и другим – длинным, чуть ниже первого, для совещаний с чиновниками. С зеленью сукна, штор и обивки. Ему бы, Шурке, такой кабинет! Солидно. Сам себя уважаешь!
Бравин попытался пройти к начальственному креслу, но Бенкендорф не позволил, сделав шаг вперед и как бы преградив путь. Обоим пришлось стоять, но это больше соответствовало положению.
– Я имел счастье в дороге получить приказание Его Императорского Величества ревизовать вашу служебную деятельность, ибо…
Генерал разложил перед губернатором и высочайшее повеление, и ордера из Сената, и, наконец, копии с прошений местных жителей. Читая последние, Бравин явственно прошлепал губами: "Шельмы!" – но вслух ничего не сказал.
Он не был ни удивлен, ни испуган. Напротив, выпятил грудь и чуть презрительно бросил:
– Расследуйте. Препятствовать вам не станут. – В том смысле: я распоряжусь, и не станут. – Но вряд ли вы сыщете хоть одного человека, который гласно подтвердит, что приложил руку к этим жалобам.
– Что уже само по себе подозрительно, – парировал генерал. – В любом городе есть недовольные. Если таковых не имеется, значит, им зажали рот.
– Ищите, – повторил Бравин. – Да обрящете.
Сия наглость разозлила Александра Христофоровича. Уж поверьте, обрящет! Сегодня же отправит офицеров по уездам собирать показания. И ночевать в этом городе не станет. Поедет прямо в жерло вулкана, который вот-вот начнет плеваться лавой и горячими камнями. В Нижнедевичий уезд, полностью заселенный государственными крестьянами.
То, что Бравин вздумал драть с казенных мужиков, как с собственных, – полбеды. Ни один помещик свою скотинку до разорения не допустит. Но губернатор удвоил поборы: и казна сыта, и ему прибыток. Только вот мужички что-то стали дохнуть. Ударились в бега. Их жалоба и была главной. Она обожгла царю руки. Еще год-два такого произвола, и целая губерния не сможет платить налоги. Бери, да знай меру! Оставляй копейку на разживу. Раз Бравин этого не понимает, значит, он не только жаден, но и глуп.
Предполагалось, что сам командующий дивизии поселится в губернаторском доме. Но теперь, в виду следствия, Бенкендорф избрал резиденцией трехколонный особняк купца Мышкина, торговца сырой кожей. Велел заносить вещи, благо их – пара тюков да Потапыч. Но сам даже на ночь не остался. Только сменил одежду.
И вот в этот краткий миг, когда порядочные люди друг друга не тревожат, явился хозяин – мужик степенный, в бороде, с серебряной медалью на голубой ленточке – партизанил в окрестных лесах. И начал ныть под дверью. Де, барин, не верьте ни слову, губернатор – чистый зверь, Аттила-гунн, бич Божий, наказание нам за грехи.
Бенкендорф вынужден был пустить Мышкина и осведомился о бане. А то он – свинья свиньей. Купец возрадовался, что генерал с немецкой фамилией не моется в тазу. Ведь таза-то у него нет, и где бы достать в человеческий рост – неясно.
– Да я, отец, в чем угодно моюсь, – сообщил постоялец. – Давай про Бравина. Мне сейчас в казенные деревни ехать.
Мышкин присел.
– Не езжай, батюшка. И деревень-то уже нет. Все по лесам попрятались. А которые еще пашут, те дюже злы. Без ружья до ветру не ходят. Вот те крест! Сунется кто из начальства, сейчас палить.
"Так кого я усмиряю? – подумал Бенкендорф. – Чиновников или мужиков? Пять лет как война кончилась!"
– Не могу я, отец. Такое от государя приказание, – вслух сказал он. – Пошли со мной кого из своих, пусть дорогу покажет.
– Хоть драгун возьми, милостивец, – купец был тронут. – Времена-то, сам знаешь, последние.
Не разделив мнения почтенного хозяина о конце света, ознаменованном в Воронеже явлением губернатора Бравина, генерал ушел мыться. А после, вместо рюмки клюквенной и крепкого сна на купеческих перинах, вынужден был отправиться в неясном направлении на поиски готовых сорваться с цепи крестьян.