Его люди пополам с оставшимися казаками метались по всему Кремлю, ловя теперь уже французских поджигателей. Саперные команды были оставлены маршалом Мертье. Бочки с порохом обнаружились под соборами, Спасской башней, Оружейной палатой и колокольней Ивана Великого, которую один раз уже взрывали. От нее оторвало пристройку со звонницами. Но сам каменный перст только покачнулся.
– Хорошо строили. – Серж был в восторге от действий своих подчиненных по ловле злодеев. Как раз в эту минуту двое драгун, поймав обреченного народному гневу француза, макали его головой в бочку с порохом, как бы "затаптывая" фитиль.
Соборная площадь имела вид брошенного цеха под открытым небом. Повсюду стояли горны, в которых переливали оклады икон и захваченную утварь. Волконский заглянул внутрь одного и обнаружил налет серебра на стенках.
– Паскудство, – сказал он. – Я уже был в Архангельском. Похоже, там держали винный склад. Весь пол в мадере. Минуту стоишь – уже пьяный. Будем водить особо отличившихся. В поощрение.
– Никого мы водить не будем, – озлился Бенкендорф. – Срамотища.
Он взял с собой одного Бюхну. Даже верного Потапыча оставил снаружи. Успенский являл. Под сводами, вместо паникадила, покачивались огромные весы. На царских вратах отмечали прибыток 325 пудов серебра, 18 пудов золота. Красноречиво.
Но еще прежде, чем Шурка увидел все это, ему в нос ударил тяжелый ядреный запах. Не то стойло, не то нужник, не то… трупы тоже были.
– Лицо закрой, – бросил он Сержу и достал платок. – Не хватало еще заразу подцепить. "Интересно, наши могли бы насрать в соборе Парижской Богоматери? И сколько именно?"
Мощи святых были выброшены из гробниц и изрублены. Каменные саркофаги наполнены нечистотами. Образа перепачканы и расколоты, алтарь опрокинут. При каждом шаге подошвы с клейким всхлипом отдирались от плит, на которых засохло вино. Они пили там же, где испражнялись? Среди людских и конских трупов? Или все было по очереди?
За спиной раздался звук, как будто кто-то задушил котенка. Бенкендорф обернулся и обнаружил Сержа, схватившегося рукой за горло. Ему показалось, что друга вот-вот вырвет.
– Только не в соборе. – Шурка повлек ротмистра на улицу. Но того просто трясло, и он глотал сухие рыдания.
Спутники вдвоем навалились на кованые высоченные двери и с трудом закрыли их. Потом Бенкендорф наложил свою печать.
– Никто не должен видеть, – цыкнул он на Бюхну. – Попробуй расскажи! Пока не приберутся, народ не пускать.
Волконский усиленно затряс головой. Самая горячая вера может поколебаться при встрече со святыней, которая себя не защитила.
* * *
Черноволосый мальчик смотрел в пыльное закопченное окно. С улицы Воспитательный дом выглядел еще более запущенным, чем внутри. Его заполняли толпы стонущих, воняющих, полуживых людей – русских, французов, итальянцев, немцев вперемежку – у которых не хватало сил даже ползать по коридорам.
Ничего другого мальчик уже не помнил. Он вообще ничего не помнил из трех лет жизни, кроме хлеба и собственного имени. Как всем подкидышам нынешнего царствования, ему дали фамилию Александров. А поскольку младенца опустили в окошко в день памяти святого Георгия, то и окрестили соответственно. На шее был католический крест, но им пренебрегли, хотя саму вещицу оставили. Тогда еще никто не грабил серебра – и так дешево.
Еще малыш помнил, как молока было – залейся. А потом мимо окон все побежали, стали кричать и куда-то делись коровы – собственность дома для сирот.
Зато внутрь набилось много чужих взрослых людей, которые почему-то лежали прямо на полу, на соломе или на брошенных шинелях и плакали, как маленькие. Не все время, а когда терпеть становилось невмоготу. Многие переставали, только отойдя в лучший мир. Их никто не убирал, как не убирал и не следил уже за сиротами. Старшие мальчики бегали по садам и кое-где набирали яблок. Тем и питались. Взрослые отбирали яблоки, и нужно было проносить очень осторожно.
С детьми оставался генерал Тутолмин, начальник заведения, и несколько воспитателей, которым некуда было бежать. Часть сирот генерал успел отправить в Ярославль, пока мог взять подводы. Но потом денег в кассе не осталось, а ямщики наотрез отказывались везти за так. Начальник посчитал ниже своего достоинства бросить пост и стал со старшими мальчиками и горстью служащих стаскивать в покои дома брошенных раненых.
Французы пришли, походили, похмыкали, убивать не стали, но и хлеба не дали. Потом, когда самим приперло отступать, притащили своих раненых. И снова удалились. Еще больше народу сползлось само собой.
Тутолмина беспокоил только один вопрос: чтобы детей не притесняли. Больше десятка уже скончалось. Он неизменно зарывал их в саду, хотя и сам ходил уже с трудом.
И вдруг привезли хлеб. С утра было слышно, что в Кремле казаки ловят оставшихся минеров. При отходе неприятеля несколько раз грохнуло. Но голод делает человека бесчувственным. Генерал только сказал, проходя по коридорам:
– Божья кара на вас. Божья кара.
И увидел в окно первую телегу, груженную мешками. Ею правил несколько обалдевшего вида мужик, явно не собиравшийся сворачивать в Воспитательный дом. Ан заставили. Пара гвардейских казаков сопровождала его, выставив пики и гордясь почтенной ролью – накормить детей.
Рядом с ними на журавлиных ногах вышагивал полковник – Шурка еще не успел переменить форму на генерал-майорскую, негде пошиться. Он с опасением поглядывал по сторонам. Красное здание с башенкой казалось ему вполне подходящей позицией для стрельбы.
Длинноногий оказался прав. Жорж Александров увидел, как один из французских канониров, раненный в обе ноги, на локтях подтянулся к окну, саданул в стекло прикладом и прицелился. Мальчик был сметлив. Он отлично понимал, что внизу привезли еду, а чужие дядьки боятся, что их сейчас убьют. Поэтому малец вынул палец из носа и заорал что есть мочи.
Выстрел грохнул, но длинноногий успел пригнуться и прыжками – ну, на таких ходулях не диво – отбежал к стене дома, где выцеливать его было трудно. Через секунду он вытащил из кармана платок и помахал им в воздухе.
– Только подойдите, – закричал канонир по-итальянски. – Мы всех ваших взяли в залог. – И для верности показал в окно брыкающегося Жоржа, которого успел схватить и даже дать ему затрещину. – Нас три тысячи человек с оружием.
– Разве вы не ранены? – осведомились снизу тоже на языке Данте.
– Но стрелять можем.
– Мы не причиним вам вреда, – снова крикнул длинноногий. – Сложите оружие. И мы накормим вас наравне со своими.
– Ха-ха! – делано отвечал француз. – Кто гарантирует, что вы нас не переколете, как только войдете?
– Я, комендант города генерал-майор Бенкендорф. Даю слово.
Так Жорж впервые услышал фамилию отца.
Знай Шурка, чью голову высовывают в окно, он не был бы ни так спокоен, ни так уверен в себе.
– Отпустите ребенка!
– Куда? Вниз? – издевался канонир.
– Поговори со своими. Даю десять минут раздумья. Оружие и полное повиновение на еду и безопасность.
Жоржа втянули обратно в окно. Он порезался о стекло и ревел. Но это не имело значения. Французы начали складывать ружья. Они понимали, что обречены. Только слово коменданта отделяло их от немедленной гибели. К тому же русские раненые – те, кто еще ходил – набросились на нескольких из них и разоружили. К своим, горя мщением, присоединились старшие мальчики. Началось внутреннее побоище. Но вялое из-за голода участников. Изюмцы, прибывшие на помощь казакам, быстро навели порядок. Тутолмин перевязал Жоржу палец своим платком и вышел к коменданту благодарить.
– А мы уж и не думали… Сколько я закопал… Сынок. – Старый вояка почти всхлипывал. – Вот ребенок, которого вы спасли.
Бенкендорф подхватил Жоржа на руки и высоко поднял, отчего тот вообразил себя на качелях, засмеялся и засучил ногами.
– Расти большой!
И нет чтобы вглядеться в узкое бледное личико, в эти смоляные кудри такого знакомого оттенка. Нет. Другие дела.