* * *
В штабной избе командира авангарда ожидал пакет аж из Комитета министров. Это было нехорошо. Совсем нехорошо.
По прочтении Александра Христофоровича аж затрясло. Захотелось руки вытереть о штаны. Как будто им в войну дела другого нет! Расследуют возмущение крестьян под Волоколамском в селе помещика Алябьева. С глузду съехали! Ну? И что там было? Отказали в повиновении приказчикам. Свели со двора всех лошадей. Говорили, что теперь они "не барские", а "французские".
Ему вменялось в обязанность отловить и расстрелять зачинщиков. Еще чего! И разоружить остальных. Час от часу не легче. Остаться глухим и слепым, не зная, что делают враги? Где находятся? К чему готовы?
Шурка пришел в благородное негодование. Даже кипение. Написал ответ Винценгероде и с ним в руке сам поехал объясняться.
– Я не могу разоружить руки, которые вооружил!
Генерал обедал и не любил прерывать пищеварение глупыми разговорами. Он обладал той железной немецкой флегмой, которой так не хватало его подчиненному. Просто горючий порох!
– Александр, вы сами, как француз. Сядьте, расскажите толком.
Вместо ответа Бенкендорф протянул рапорт. Такое стоило прочесть. "Крестьяне, которых губернатор и иные власти именуют возмутителями, не имели и тени злого умысла. При появлении неприятеля их бросили и господа, и наглые приказчики, вместо того, чтобы воспользоваться добрым намерением своих людей и вести их против врагов. Имеют подлость утверждать, будто поселяне именуют себя "французами". Напротив, они избивают, где могут, неприятельские отряды, вооружаются отобранным оружием и охраняют свои очаги. Нет, не крестьян надо наказывать, а вот стоило бы сменить чиновников, которые не разделяют духа, царящего в народе. Я отвечаю за свои слова головой".
Винценгероде прочел, вытер рот салфеткой и долго испытующе смотрел на подчиненного.
– Желаете, чтобы это пошло в Комитет министров?
Шурка кивнул.
– Вы отчаянный человек.
Лет через двадцать Александр Христофорович нашел свое письмо, подшитое к "Журналу" Комитета. И страшно собой возгордился. Орел. Тогда он уже мог никого не бояться. А вот в двенадцатом году, "среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог и торжествует дьявол", Бенкендорф просто извелся. Устал. А главное – своими глазами видел волоколамских крестьян. Перебили тысячную партию и чуть не на руках носили стряпуху тамошнего казначея, которая с перепуга сначала забилась от врагов в чулан, а когда те вломились, зарезала двоих кухонным ножом.
Девка была в панике, и прискакавший на место генерал едва отбил ее у восторженной толпы.
– Я бы никогда… – повторяла она. – Никогда… Они сами…
"Имя изменников принадлежит тем, кто в такую минуту осмеливается клеветать на самых усердных защитников Отечества".
* * *
Обнаружились страшные вещи: литовские уланы были под Бородино, а еще раньше в деле под Смоленском. И когда Бенкендорф разрешил поручику один раз, запершись в своем присутствии, как следует напиться медовухи, тот порассказал об ужасах. И даже показал дырку в предплечье. Навылет. Можно было засунуть палец и подразниться с другой стороны.
– Как же вы? А лазарет? Перевязки?
Александров махнул рукой.
– Да я даже и перевязывать не стал. Так заросло. Как на собаке.
По его словам выходило: дома все одно хуже.
– Моя матушка, – говорил он, спотыкаясь языком о твердые звуки, – р-редкая стер-рва. Всю жизнь буб-бнила, как ужасно р-родиться ж-женщиной. Уж не знаю, отец-то у меня предобр-рый. Какую непр-риятность он ей сделал?
Александр Христофорович хотел, чтобы поручик выговорился. Сколько человек может себя держать? Сорвется. А так еще месяца на два-три будет запас прочности.
Серж ходил вокруг избы мрачный, как если бы друг решил с кавалерийской дамой в амуры играть.
– Значит, мать внушала вам отвращение к женской должности?
– Она н-начиталась К-казановы, про графиню д’Юрфе. Ну ту, что хотела поср-редством магии з-зачать сына и пер-реселить в него собственную душу. Бр-редила. Ждала мальчика. А тут я – наказ-зание Господне.
– Ваша матушка участвовала в ритуалах? – поразился Шурка. Он знал, что доморощенные мистики отваживались на многое. Сидели в Елабуге, а умом вращали вселенную.
Александр Христофорович держал свою кружку полупустой, а поручик пил, не закусывая, и быстро хмелел.
– А куда бы, простите за любопытство, делась ваша душа? – Бенкендорф пригубил медовухи, благословив родителей за вполне традиционный способ производства детей.
– Н-не знаю, – поручик уже лежал кудрями на столе. – Н-наверное, у меня бы ее не б-было. Но что-то пошло не так.
Ясное дело. Не надо лезть в процесс мироздания. Явится такой вот кадавр: сам себе не рад и что делать не знает.
– Но ведь у вас есть брат?
– Мл-ладший. – Поручик уже засыпал, и Шурка вскинул его на руки, чтобы отнести на лежанку.
– И ваша матушка не сумела переселиться…
– Отец все пр-ресек. – Александров нашарил подушку и сладко заулыбался. – Только вы не д-думайте, б-будто я не люблю свою семью. Очень люб-блю. И отца, и б-брата.
А мать? А ребенка? А мужа? Господи Боже мой, вот так живешь – ноешь. Думаешь, тебя не приголубили. Посмотри вокруг.
* * *
Холода наступили внезапно. Как будто упал занавес. После адской жары, потом адского же ветра зарядил несусветный дождина. Дальше ударили заморозки – ранние и лютые, как все в этом году. Из Москвы поступали вести: лошадей уже едят целиком. Фуражирные команды неприятеля давно не брали в плен, вырезали целиком – меньше дармоедов. А в городе, куда не возвращалось ни человечка, сколько ни шли, сердца наполнялись ужасом: что там, за выгоревшим кордоном? Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек? Шурка этого человека знал. Им был он сам.
Вот-вот французы должны были уйти. Генерал-майор дожидался сигнала от Жорж и примерно представлял, как этот сигнал будет выглядеть. Нет, он, конечно, не рассчитывал на письмо или дрожащего посыльного из числа актеров – с перстеньком в руке и желанной вестью на устах. Какая романтика!
Но 9 октября в расположении раздались крики, шум, и насмерть перепуганный Шлема влетел в избу.
– Скорее! Там… казаки… актеров… Ну, тех… вашу… целый поезд из саней!
Какие сани? Снег еще не упал.
Иловайский явился сам и сообщил, что через Ярославские ворота французы выпустили четыре битком набитых возка, которые его ребята, конечно, так сказать, облегчили. Однако… Тут "батька" донцов покрылся багровым румянцем, как бы не решаясь, а потом выпалил:
– Ведьмы тамо едут! С личинами!
Бенкендорф потер руки.
– Я покамест своих отогнал, – твердил Иловайский. – Мало ли что? Нашлют мор.
– Не нашлют, – командир авангарда встал и потянулся на носках. – Серж, поехали спасать актрис. Льва позови. Там их много.
Увязались и другие офицеры, полагая, что общество французских комедианток все-таки лучше, чем никакого.
Взметнувшись по седлам, не без труда миновали лагерь, путаясь среди палаток и лотков, раскинутых предприимчивыми крестьянами. Самовары, платки, сахарные головы, сапоги, снятые с убитых. Кучи французского оружия. Дай волю, они и пленными наладятся торговать, по рублю штука.
На поле, среди растоптанных в грязи ячменных колосьев, стояли крытые коврами кибитки. Вокруг них, выставив пики, кружили донцы Иловайского. Они гикали, пугали пассажиров, а заодно и своих – из других полков. Никому не любо делиться. Из повозок то и дело выглядывали встревоженные лица женщин. Их быстрые нервные движения лучше всяких разговоров свидетельствовали об иностранном происхождении. Ни одна наша – что баба, что дама – не станет вертеть головой, точно та проворачивается на шее, как на оси.
Подъехав ближе, офицеры поняли, что отпугнуло суеверных казаков. Реквизит. Шлемы с рогами, маски с высунутыми языками и улыбками Мефистофеля, высокие колпаки звездочетов и плащи, затканные знаками Зодиака. Все это частью громоздилось среди поклажи, частью было одето на самих актеров, защищая от холода и дождя.
Труппа уехала из Москвы далеко не полностью, но танцоры и мастера трагедии последовали за Жорж. Некоторые сидели, другие шли пешком, в очень нарядных – как выступали – парчовых и бархатных платьях, под которыми, как Шурка уже знал, ничего не было. Из-под кринолинов торчали лапти – шлепать по грязи в сандалиях не стоило. На ком-то был поповский подрясник, на другом шотландская юбка-килт. Интересно, нет ли тамплиерского плаща?
Бенкендорф спрыгнул с лошади и нажал на ручку двери первой же "кареты".
– Рад приветствовать вас в расположении русских войск.
На него из глубины уставилась хмурая измученная Жоржина. Ближе сидели Фюзиль и Ламираль, обе вздрагивая от нетерпения. Прима смотрела прямо перед собой, не выказывая удивления от встречи.
– Вот видите, – сказал ей генерал, подавая руку, – двух недель не прошло. Я оказался пророком.
– Вы обещали пропустить нас, – без улыбки напомнила актриса.
– В обмен на пароль.
– Я его знаю.
Шурка удовлетворенно хмыкнул.
– В таком случае позвольте пригласить вас под крышу. Предложить ужин и ночлег.
– Вы сказали, что пропустите…
– Как только мы поговорим.
Актрис стали по одной вынимать из кибиток. Офицеры обращались с ними очень галантно, но их намерения были ясны. Сидевшие в последнем экипаже мужчины, среди которых был и Дюпор, не смели ничего возразить.