- Есть у нас приятель, молодой боярин, - начал Самойлэ Кэлиман, - и дал он нам прозвища. Мы с ним часто охотимся вместе. Свет не видывал более искусного ловца. До того ловок, в схватке даже нам при всей нашей силе не одолеть его. Так что, отправляясь добывать вепря, мы берем с собой на подмогу его и слугу его - татарина по имени Георге. Да еще гончую суку. Голос у нее - что твой колокол: слыхать в самом дальнем овраге. Как только загоним вепря в теснину, мы, по своему обычаю, наставляем на него рогатины - длинные и толстые, с обожженным острием. Кинется зверь - мы и проткнем ему грудь рогатинами. А у нашего приятеля другая повадка. Держит в руке тоненькую, как тростинка, пику, да так ловко кидает ее, что попадает зверю под лопатку - прямо в сердце.
- То сынок конюшего Маноле, - пояснил тихим голосом капитан Хэрман.
Архимандрит внимательно слушал.
- Так вы служите под рукой Ионуца Черного? Сумасброд этот все еще находится в Нямецкой крепости? Верно, государь соизволил услать его туда, покуда не образумится. Скажите, он в добром здравии?
- Да что тут скажешь, святой отец? - ответил Онофрей. - Парень пригожий, из себя видный. И когда он нами, так мы вроде сильнее делаемся - никого на свете не боимся. И уж до чего весело с ним, когда он начнет куролесить! Так вот он все глядел на нас, глядел, примеривался - да и прозвал меня Круши-Камень, а братца моего Самойлэ - Ломай-Дерево. Есть такая сказка про этих двух молдаван, как отправились они с Фэт-Фрумосом в дальнее царство. "Настанет час, - говорит Ионуц Черный, когда мы тоже отправимся совершать подвиги". А мы сидим у костра, слушаем и смеемся. Уж до чего занятно говорит - и вина не надо!..
- Вы же говорили, что служите в Нямецкой крепости. Когда же вам веселиться у костра да гоняться за дичью?
- А вот же успеваем, отец архимандрит. Видно, не все знают нашу службу в крепости. И коли ты, святой отец, будучи занят другими делами, тоже не знаешь, так я тебе объясню. Три недели служим. Стоим в дозоре у больших ворот и на наворотной башне. Когда приезжает наш пыркэлаб, поднимаем знамя. Когда пыркэлаб уезжает по своим делам, спускаем знамя. Ночью поднимаем мост и опускаем колючую решетку. При восходе солнца трубачи трубят, и мы опускаем мост. Следим, чтобы вода не убывала. А в июле чистим тот колодец, что в самой середке крепости. И опять же следим, чтобы в амбаре было пшена на три месяца для ратников, которых всего две сотни. Отслужим три недели на стенах и получаем свободную неделю. Вот тогда-то мы и ходим с нашим приятелем на охоту. У него тоже есть прозвище, старик наш придумал. Только парень не любит, когда его так называют, так что мы остерегаемся. А случится, натворит он что-нибудь и нам это не по душе, тогда я вот так гляжу на Самойлэ, и он сразу догадывается, что я хочу сказать.
- Что же ты хочешь сказать?
- А хочет он сказать, - вмешался Самойлэ, - что Ионуц еще жеребчик, как прозвал его наш батька. Значит, еще не отучился беззаботно резвиться. Правда, теперь ему уже не до шалостей. О чем-то все думает, вздыхает. Говорит, опостылело ему заточение.
- Да погоди ж ты, Ломай-Дерево! - рассмеялся Онофрей. - Дай мне досказать отцу архимандриту. Как пройдет эта свободная неделя, мы несем службу еще и за стенами крепости, - то у моста через Молдову-реку, то у государева ямского стана, а то - когда надо, выводим крестьян на гужевую повинность или собирать коней для рати. В других местах с этой работой справляются простые рэзеши. А вокруг крепости на расстоянии двух почтовых перегонов делаем это мы, охотники. И коли хочешь знать, святой отец, то мы приставлены еще и ловить воров в этом краю. Только родитель наш говорит, что лихие люди перевелись с той поры, как установилась в молдавской земле власть Штефана-водэ. Так что особенно утруждать себя с поимкой воров нам не приходится. И когда настает свободная неделя, так мы иной раз и веселимся с конюшонком Ионуцем. Только это бывает редко; у его милости Ионуца, помимо всего прочего, есть еще одна работенка. Велено ему государем являться каждую пятницу в святую Нямецкую обитель исповедоваться брату своему отцу Никодиму. А в свободные недели он должен жить у отца Никодима три дня - пятницу, субботу и воскресенье - и учиться грамоте. Трудное это и неприятное для охотников дело, по нашему разумению. Грамота нужна попам да монахам. А нам она на что? Нам положено другое. Вот и видим мы, что мутнеют глаза конюшонка Ионуца Черного. И тогда он ходит по крепости, сам с собой разговаривает и пишет углем на стенах.
Слушая рассказ Онофрея, отец архимандрит благосклонно кивал головой и незаметно отходил по направлению к княжескому дворцу, уводя за собой обоих охотников. Люди, собравшиеся у крыльца капитана Петру, остались позади.
- Ступайте за мной, - приказал преподобный.
Самойлэ и Онофрей робко вошли в полутемные сени, а затем в келью; лучи солнца едва пробивались сквозь оконную решетку, освещая в углу иконостас, перед которым теплилась лампадка. Среди икон великомучеников выделилось изображение распятого Христа. Нямецкие охотники потупились и, сняв шапки, торопливо перекрестились. Оглянувшись, они увидели нишу с полками, а на них - толстые книги в тяжелых переплетах и свитки бумаг. Был еще в келье столик, низкий стул и узкая постель, слишком короткая для его преподобия.
- Мне понравился ваш рассказ, - проговорил отец архимандрит, опускаясь на стул и глядя на сыновей Кэлимана, стоявших перед ним. - Как вы думаете, лучше в крепости порядки с той поры, как государь назначил нового пыркэлаба?
- Да что тут скажешь? - ответил с сомнением Самойлэ Кэлиман. - Служили мы и под рукой покойного пыркэлаба Албу, да недолго. Нам больше по нраву молодой боярин. Каждый день, когда трубит трубач и поднимается знамя, его милость напоминает нам, что мы на службе у государя Штефана-водэ. А государь Штефан-водэ, говорит наш новый пыркэлаб, связан сыновним долгом и клятвенным обещанием вызволить Царьград из рук нехристей. Так что, выходит, прав Ионуц Черный, когда говорит, что пробьет час, и мы пойдем в то самое черное царство.
- Прав, - вздохнул архимандрит, задумчиво глядя на них.
Долго стояло молчание: горцам чудилось, что серые стены душат их. Мягко ступая, они отошли к двери.
- Погодите, - приказал им монах.
Они остановились, охваченные какой-то смутной тревогой, и отвели глаза от острого взгляда, сверлившего их.
- Вы вот говорили сейчас, что знаете наши горы, долины, вершины и тропки.
Онофрей шагнул к монаху.
- Знаем, святой отец, Пятнадцать лет мы жили в той глуши по соседству с лесными тварями.
- Ходили ли вы со стадами старшины до горы Кэлиман?.
- А как же? И поднялись там на гору, где есть древняя пещера. Положили туда по приказу отца хлеб и воду, постояли и помолились. Старик наш говорил, что в этом месте - древняя могила.
- А он говорил вам, кто лежит в этой древней могиле?
- Не говорил. Он и сам не знает.
- Были вы и на горе Чахлэу?
- Были, святой отец.
- Знаете ли вы все тропки, ведущие к вершине Панагии?
- Знаем семь тропок, про которые ведают все чабаны. А как-то раз отец повел нас по дорого, которую никто не знает. Остановились мы перед глубоким оврагом. Старик положил в том месте зарезанную овцу и два мешка пшена, потом велел Самойлэ трижды протрубить в бучум - два раза протяжно и один раз коротко. Мы поняли, что там живет отшельник. И по другим местом ходили мы со стадами. Отец иногда приходил к нашим загонам.
- А смогли бы вы найти эту восьмую тропку, неведомую другим?
- Не знаем, отче. С тех пор прошло немало времени. Мы сразу же и забыли обо всем, - ведь у нас свои дела, недосуг искать пещеры отшельников. А вот теперь, когда ты проник своим взором в глубь души моей, где хранится все забытое, я об этом вспомнил. Только тропку ту навряд ли отыщу.
- А я тебе говорю, что стоит вернуться в горы, - сразу вспомнишь.
- А зачем туда возвращаться? Там с отарами ходят теперь наши младшие братья.
- Повелит государь, так вернетесь.
- Коли будет на то повеление государя, то, понятное дело, вернемся, - выдавил с трудом Самойлэ.
Онофрей в страхе проглотил готовый сорваться с языка ответ и не проронил ни звука. При всей мягкости, с которой говорил архимандрит, в его голосе слышалась угроза.
Повернувшись к столу, монах взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила и начертал какие-то знаки. Охотники, округлив глаза, неотрывно смотрели на них. Архимандрит сложил бумагу, протянул к огоньку лампады палочку красного воску и скрепил им края. Сняв с безымянного пальца левой руки перстень, он приложил печатку к воску.
- Онофрей и Самойлэ, - проговорил он, глядя поочередно на охотников, - вручаю вам эту грамоту. Передайте ее завтра в руки его милости пыркэлаба Луки Арборе в Нямецкой государевой крепости. И помните, что в ней начертано повеление нашего государя князя Штефана. Да благословит вас господь. Целуйте руку и отправляйтесь.