Больше Васятка не сказал ни слова, вприпрыжку поскакал себе прочь, смешно подпрыгивая на ходу - только грязные пятки замелькали.
Правда, успел Дмитрий Федорович вдогон крикнуть:
- Ты бы что ждет меня предсказал!
Но тот, на мгновение обернувшись, коротко произнес, как отрезал:
- Сказал уже, так ведь ты глух, как пень, - все едино ничего не услышал.
И все. Спустя месяц-другой слова блаженного выскочили из головы, а вернулись они лишь теперь, представ перед князем Палецким совсем в ином свете.
- А почему их стеречься надо? - полюбопытствовал Иоанн номер два.
- Это они в нашем мире дурачки. Любой их обмануть может, любой обидеть. Зато им господь в награду такое показывает, что всем прочим недоступно.
- И они могут…
- Да, - отрезал Палецкий. - И увидеть могут, и рот им не заткнешь. Знаешь, что Васятка-блаженный братцу твоему сказывал, когда он из стана под Коломной вернулся, где Федьку Воронцова с братом да князя Ивана Кубенского казни предать повелел? Правильно говорит Васятка, жги их, руби, за муки свои прошлые да грядущие. Ты их, они - тебя, а уж как рогатому весело. Иоанн уже плеть занес, но тут народ так заворчал - словно медведь, когда он еще только на задние лапы встает. А Васятка знай стоит и шепчет: "Да ты не робей, огладь меня плеточкой, Ванюша, огладь, чтоб не довелось опосля в одном котле с тобой сиживать".
- И что же мой брат? - спросил жадно слушавший Подменыш.
- Огладил. Только не Васятку, а коня. И на всем скаку через люд прохожий, не глядя, к палатам своим поскакал. Я народ давить не свычен, потому и задержался, шагом жеребца пустил, и краем уха успел услыхать, как Васятка про затоптанных Иоанном сказывал. Рек, будто счастливцы они, и не печалиться о них надо, а радоваться, потому как живым вскорости куда хуже придется. Говорю же - видят они, так что наше тайное для них как на ладони. А мы - слепцы. Потому их ясное для нас темнее ночи, - подытожил сумрачно Палецкий. - Да и не о том ныне речь. Тебе о другом мыслить надобно.
- Я помню, - кивнул Иоанн. - Упреждал ты меня насчет протопопа. Когда он придет?
- Он уже приходил, - буркнул Палецкий.
Иоанн мгновенно побледнел, на глазах превращаясь из государя в холопа Третьяка.
- Так почто ты его так рано-то?! - с упреком обратился он к князю.
- То не я, то он сам, - вздохнул Дмитрий Федорович и ободрил: - Ты не робей. Все еще лучше вышло, - и стал рассказывать подробности. Закончив, он еще раз напомнил:
- Теперь отец Сильвестр должен явиться ближе к обедне. Главное, не перестарайся, чтобы он обман не почуял, но кайся с усердием. Помни, за то время, что он станет говорить, в тебе преображение должно случиться, - и вдруг спохватился, глядя на усталое лицо… Подменыша?.. или Иоанна?.. - Да что я все о Сильвестре да о Сильвестре. Приедет он и никуда не денется, а тебе сейчас неплохо бы уснуть. На поставце вино. Испей. Оно поможет. А я распоряжусь обо всем прочем и повелю, чтобы к тебе никого не подпускали. Поведаю, что государь в печали и зрить никого не желает.
Царский терем в селе Воробьеве, расположенный близ Москвы-реки, мало чем отличался от боярских теремов в той же столице. Все-таки эта была загородная резиденция, и не более того. Однако ж, построенный на изрядной возвышенности, он имел важное преимущество, если судить с оборонительной точки зрения. Этим обстоятельством и решил в полной мере воспользоваться Палецкий, имевший под началом несколько сотен служилых людей.
Но оборона терема его сейчас занимала не так сильно, как то, что спустя каких-то несколько дней его питомец должен появиться перед своим окружением. Хотя нет - вначале пускай и легкое, но в то же время самое первое испытание - протопоп.
Священник явился вовремя. Был он полон желания продолжить вчерашнее, так что все пошло как по маслу. И вновь Сильвестр говорил искренне, с жаром. Чувствовалось, что слова идут от сердца, выстраданы и вымучены. Прислушавшиеся к громовым раскатам голоса протопопа ратники, стоявшие на карауле близ опочивальни, с благоговейным ужасом слушали, как красноречиво сей иерей возвещает царю, что давно уже над головой гремит суд божий. Да и Москву всевышний запалил только из-за его легкомысленности и любострастия. Народ же волнуется тоже не просто сам по себе, но побуждаемый к тому силой вышнею, коя вливает гнев в людские сердца.
- Как это он не боится царю такое сказывать? - восхитился молодой Никита, у которого от волнения даже мурашки на коже выступили.
- Святой человек, - глубокомысленно заметил второй, гораздо старше, с наполовину седой бородой с запрятанными в ней добрым пятком шрамов.
- Я так вот нипочем бы не смог, - продолжал восхищаться молодой. - А ты, дядька Охрим?
- И я тоже не стал бы, - согласился пожилой, философски заметив: - Жаль будет, когда его убьют.
- Кого? - вытаращил глаза Никита.
- Ну, этого, кто он там? Монах, что ли? - спокойно пояснил Охрим.
- За что? За правду? - возмутился молодой.
- Да нет, за глупость, - поправил его Охрим. - Чтоб знал вдругорядь - кому да что говорить дозволено.
- Как же он вдругорядь знать будет, ежели его ныне убьют?
- Ну, чтоб другие знали. Вот хошь ты, к примеру.
- Да-а, жаль, - растерянно вздохнул Никита.
Между тем обличения продолжались.
- Воззри на правила, кои дал вседержитель сонму царей земных. Ты должен был быть ревностным их исполнителем, меж тем как ты в своей душевной слепоте вершишь совсем иное.
- Верую, отче, ибо потряс ты мою душу и сердце. Ныне же хочу покаяться и принять венец добродетели! - вдруг услышали стражники звонкий голос царя.
Или не царя?
Ратники переглянулись.
- Что-то он на глас Иоанна не похож? - выразил сомнение Никита.
- А третьего там нет, - пожал плечами Охрим и указал пальцем на дверь, лаконично пояснив: - Глушит. Тебе на рожу подушку положить, тоже не своим голосом заорешь.
Но тут дверь распахнулась, и, ведомый за руку пылающим праведным гневом пастырем, показался царь.
- Чтой-то не то, - поморщился Никита. - Дядька Охрим, а дядька Охрим. Какой-то он не такой ныне, а? И лик, и сам он. Да и ростом вроде повыше стал. А шаг каков? Да он отродясь так не хаживал.
Услышавший последние слова молодого ратника князь Палецкий, шедший с другой стороны галерейки, тоже присмотрелся к походке Подменыша и с некоторой досадой подумал, что караульщик прав. Перестарался Федор Иванович, обучая своего питомца, как правильно подлежит хаживать царям. И даже не столько перестарался, сколько позабыл, что он-то служил Василию Иоанновичу, а тот начал княжить только в двадцать шесть лет. К тому же пойдя дородством в мать Софью, о необъятности телес которой даже в юности писали некоторые итальянские поэты, Василий всегда вышагивал чинно и неспешно.
Зато Иоанн удался в своего деда, который сызмальства был высок и худ, к тому же рос его внук, как пырей в огороде - никто о нем не заботился, никто его больно-то ничему не учил. Вот и ходил соответственно. Подменыш же и впрямь шествовал.
"Надо будет ему сказать попозже", - сделал он в памяти отметку.
Хотел было отчитать молодого ратника, чтоб не о том на посту думалось, но тут ему невольно помог второй из стражников.
- Блазнится тебе все, - равнодушно ответил Никите Охрим. - Экий ты. То глас не по душе, то лик непонятен. А ты иное в толк возьми - он же иную жисть вести решился, непорочную, потому ныне и не идет, а шествует к ней, - и засмеялся.
- Ты чего? - удивился Никита.
- Да я у него всего третий год, а он к этой жизни уже в четвертый раз так вот… шествует. Так что насмотрелся.
- А смеешься почто? - не понял молодой караульный.
- А у него всякий раз терпежу более чем на седмицу не хватает. Хотя нет. Когда с царицей своей в Троицкую лавру пошли, то он аж три седмицы выдержал.
- А потом?
- Потом сызнова грешить учал, - лениво констатировал Охрим и философски заметил: - А может, оно и правильно. Мне мних один за кружкой меда сказывал как-то: "Помни, отрок…"
- Отрок?
- Да это полтора десятка лет тому назад было, - пояснил пожилой и продолжил: - Помни, отрок, что ежели не согрешишь, то не сможешь покаяться, ибо не в чем, а тот, кто не покается - не спасется.
Далее князь слушать не стал, с деловым видом выйдя из-за угла и двинувшись следом за Иоанном и Сильвестром в небольшую деревянную церквушку, пристроенную с восточной стороны терема. И вовремя поспешил. Едва-едва успел ухватить за руку царского духовника протоирея Федора, норовившего прошмыгнуть туда же.
- Негоже мешать, когда наставник со спасаемым беседует, - с укоризной заметил он.
- Я - духовник царский, - выпятил протоирей вперед тщедушную грудь, с гордостью указав на свой массивный золотой крест.
- Ведаю, - кивнул Палецкий. - Так что ж с того? Нешто тебе круглый день нужно с царем разговаривать?
- Исповедать его хочу, ибо он есть вверенное моему попечению чадо, - не сдавался отец Федор.
- Первый раз слышу, чтоб таинство исповедания не по желанию мирянина свершалось, но по воле духовника, - удивился Дмитрий Федорович. - Это что ж, митрополита Макария повеление?
- Ты, княже, свое ведай, - попытался еще раз вырваться из его крепких объятий протоирей, но куда там.
Это ныне князь Палецкий все больше в Думе сиживает, а десяток лет назад он и рати за собой водил, и сам в боях не раз сабельку из ножен извлекал. Конечно, не тот теперь, далеко не тот, но кое-что осталось. Во всяком случае для царского духовника хватило.