Палецкий вздохнул. Сам он, будь его воля, вообще бы не стал допускать к решению дальнейшей судьбы сидевшего ныне на троне царя никого из присутствующих, но тем самым он жестоко оскорбил бы Подменыша, который упрямо настаивал на том, чтобы подключить к обсуждению всех, кто находился с ним в это время. К тому же юнец оказался достаточно хитер и заговорил об этом первым и при всех, а когда Палецкий многозначительно указал одними глазами на ратников и отца Артемия, лишь отмахнулся:
- Если им не верить, тогда и вовсе никому не верить. А без веры как жить на белом свете? Так что пусть слушают. Дело непростое, и келейность тут ни к чему. Уж больно о важном речь идет, так что пущай каждый свое слово скажет, чтоб соборно получилось, - и вновь процитировал: - "Начало всякого дела - размышление, а прежде всякого действия - совет".
"Ишь, как насобачился", - подивился Палецкий, но вслух остерег:
- Помене надобно бы тебе словеса святых отец приводить, особливо первый год, не то вмиг разницу приметят.
В целом же результатами учебы он был доволен. Ныне одна лишь одежка носила какое-то отличие между этим и тем, что в Москве. Пускай она была не холопья - расстарался Дмитрий Федорович, благо что его сыны, если не считать прикованного к постели Бориски, все как один постарше были - однако ж не царская.
Но одежка что - ее поменять пустяшное дело. Зато все остальное взять - вылитый государь. Выступает неспешно, хотя и не чинясь, жесты полны уверенности, идущей изнутри, взгляд открытый, внимательный, голова откинута назад, но тоже в меру - без излишней надменности, но и с сохранением достоинства. По всему видно - не Третьяк перед ним стоит - не меньше боярского сына, да из набольших.
А говорит как - заслушаешься. Речь ведет неторопливо, ровно кирпичики укладывает, да так славно выходит, один к одному, один к одному. Ни щелочки меж ними, ни зазора. И Палецкий неожиданно поймал себя на мысли, что и сам-то он совсем иначе с Подменышем говорит. К Третьяку Дмитрий Федорович обращался ласково, но с некоторой долей покровительства, и самую чуточку усмешливо. А как иначе? Холоп, он и есть холоп.
Теперь же и слова приходится подбирать, чтоб ненароком не обидеть да не оскорбить, и такт соблюдать, и возражать с опаской. "Да и надо ли перечить? - подумал он. - Чего же лучше, коль у меня в руках не просто государева тайна окажется, но еще и доказательство того, что я не лгу, если мне когда-нибудь захочется тайну эту открыть. Опять же коли он даже соперника своего порешить не хочет, то, стало быть, и на хранителя тайны покуситься не посмеет. И впрямь пускай живет Иоанн. Вот только Воротынский что скажет? - озабоченно подумал боярин, но тут же отмахнулся от этой мысли. - Потом с ним обговорим. Вот только…"
- Быть по-твоему, государь, - склонил Дмитрий Федорович голову в знак повиновения. - Только тогда по твоим словам выходит, что и царицу надо оставить в живых, - хмыкнул он и вновь промахнулся.
Он-то предполагал своим убойным аргументом сразить спорщиков наповал. В самом деле, если всем прочим легкую несхожесть во внешности и в поведении царя еще можно объяснить некими душевными терзаниями и глубоким раскаянием в неправедной жизни, а слуг и вовсе заменить на новых, то в постели царица раскусит Подменыша в первую же ночь - поди догадайся, как тот, подлинный, себя с ней вел. Выходило, что уж кого-кого, а ее, хочется того или нет, убрать придется. Вдобавок внезапная смерть Анастасии еще больше помогла бы объяснить различия, которые пусть и еле заметные, но имелись. Мол, переживает государь, вона у него какая беда приключилась. То есть одной стрелой можно было убить сразу двух зайцев.
Ему же в ответ твердо заявили, что да, выходит именно так, поскольку об убиении царицы так же не может быть и речи.
Но здесь Дмитрий Федорович собирался стоять на своем до конца, потому как помимо явной причины - и впрямь оставлять царицу в живых представлялось крайне опасным - была еще и тайная, о которой ведал только он один. Очень уж ему хотелось выдать за овдовевшего царя свою дочку Ульяну. Не залежалый товар хотел сбыть с рук Палецкий, а самый что ни на есть первейший - только-только доспела девка. Шестнадцати годков еще не исполнилось, а уж по стати и миловидности с любой потягаться может. И умом господь не обидел, и дородством, и повадками. По дому идет - словно пава плывет. Словом, ни одного изъяна, как ни придирайся. А уж ему-то самому вместе с сынами как славно было бы - шутка ли, царский тесть и родные братья царицы.
Палецкий даже всю свою отчаянную затею в сторону отставил бы, если б тот, что в Москве, на смотринах его дочь выбрал. Но нет, не вышло, а теперь еще и этот ломается. Помалкивавшие Ероха и Стефан Сидоров тоже всем своим видом показывали, что не одобряют убийства, а Леонтий Шушерин, зарумянившись от гнева, пошел еще дальше, заявив, что начинать все с крови не по-христиански.
"Спелись они, что ли", - подумал князь, хмуро поглядывая на Подменыша и стоявшего подле него здоровяка Шушерина. Пришлось сказать напрямую про постель и ехидно поинтересоваться, каким именно образом Иоанн Васильевич собирается повторить поведение Иоанна Васильевича, о котором он ни сном ни духом.
- А он… часто… ну… посещал ее? - краснея, полюбопытствовал Иоанн.
- Тут одного медового месяца за глаза хватит, - отрезал Дмитрий Федорович. - А в этом деле одинаковых нет, - откровенно рубил он. - Целуем, и то по-разному, а уж о прочем и вовсе говорить нечего. Ты что же - хочешь, чтобы она в первую же ночь крик подняла?
- Я… попробую… - выдавил Иоанн. - Опять же и монастырь ежели что имеется. Батюшка мой, помнится…
- Чрез двадцать годков, и то яко неплодную, - отчеканил Палецкий. - А спустя всего полгода после свадебки тебе на то благословения никто не даст.
- А может, и выйдет что, - заупрямился Иоанн.
- Так ведь коли не выйдет, о чем-либо ином думать поздно станет, - возмутился Палецкий. - Так что тут не пробовать надобно, а надежно все учинять.
- Пяток дней у меня будет - ведь никто после такого раскаяния меня в постель нудить не станет, - рассудительно заметил Иоанн.
- Хорошо, - кивнул еле сдерживающий себя Дмитрий Федорович. - Пяток дней - это хорошо. Но для надежности лучше седмицу, - и пояснил, не дожидаясь удивленного вопроса: - За седмицу мы всяко успеем до Литвы добраться, потому как на Руси нам боле делать нечего. Да и там спасенье то ли сыщем, то ли нет, ибо Жигмунд ихний с державой твоего братца ныне в замирье вошел и из-за такой малости, как мы, рушить его не станет.
- На худой конец завсегда можно сказать, что она обезумела, - огрызнулся Иоанн.
- Сказать-то можно, но слух все едино пойдет. Да и бояре в думе повнимательнее на тебя глядеть станут. Уж больно все одно к одному - и переменился, и женка не признает. Тогда как быть?
- Она… красивая. Я… не дозволяю! - выпалил после паузы Иоанн и с вызовом уставился на Дмитрия Федоровича.
Тот от неожиданности даже не нашелся, что ответить. Посмотрел на Шушерина, но богатырь развел руками, а Сидоров мгновенно занялся усердным ощупыванием своих многочисленных шрамов на теле, будто озаботился - на месте ли они или куда исчезли.
- Ты здесь самый рассудительный изо всех, отец Артемий, - повернулся Палецкий к старцу. - Неужто и ты полагаешь, что из-за такой малости надо все наши замыслы рушить?
- В народе сказывают, как начнешь вкривь, так и далее пойдет, - ответил тот. - Ежели мы неповинную кровь не прольем, тогда она и во все его царствование литься не станет. Да и напрасно ты, Дмитрий Федорович, так уж встрепенулся. Я, вот, Иоанну Васильевичу твердо верю. Коли сказал он, что сумеет с Анастасией поладить - так тому и быть. Чай, мы с ним вместях не один месяц прожили, так что ты уж поверь мне, боярин.
- Ладно, свезем мы твоего братца в избушку, где ты жил, - вздохнул Палецкий. - Но до того из Москвы его вытянуть требуется, а он прямо как чует что-то - прикипел к ней не на шутку.
- И тому кручиниться не след, - все так же спокойно ответил Артемий. - Вот дожди угомонятся, и он непременно поохотиться уедет. Тут-то вы и…
И как в воду глядел старец. Всего неделю спустя Иоанн и впрямь укатил в сельцо Островки. Пока бражничал, Палецкий успел подать весточку. И все было готово, но опять сорвалось.
Началось с самого утра. Уже следующий к лесу на охоту царский поезд остановили на проселочной дороге псковичи. Было их изрядно - несколько десятков. Остановили и, словно по команде, рухнули на колени, протягивая челобитную с жалобой на царского кормленщика князя Турунтая-Пронского. Челобитная была большой - видать, немало грехов успел натворить во Пскове очередной любимец Иоанна.
Царь, по своему обыкновению, слушать не пожелал. Глаза его сразу налились кровью от гнева, и он ударился в крик. Затем, впадая в раж, соскочил с коня, бросился к ним, уж очень не ко времени они оказались.
- Помилуй, государь, - взмолился один из псковичей. - Как же быть, коли слуги нас пред твои очи недопущали? Мы и так всю ночь на дороге прождали, тебя ожидаючи. Зазябли все.
- Зазябли, - прошипел Иоанн. - А вот я вас уже согрею.
Властным жестом руки он позвал к себе Басманова и что-то тихо шепнул ему на ухо. Тот кивнул и, еще раз угодливо поклонившись, мгновенно исчез.
- И все-то вам неймется. Все-то вам жаждется поклеп на моих верных людишек возвести. Я в кое время с трудом один-единый день сыскал, чтоб от трудов державных роздых себе учинити, так вы и тут меня нашли. Что же, помереть, что ли, тут с вами?!
- Спаси господь, - испуганно вздохнул все тот же мужик. - Живи многая лета. А нам вот никакой жизни нету. Забижает нас твой князь, ненасытная его душа.