Снадобье, которое тщательно натолкла и заварила боярыня, было на вкус горьковатым и отдавало чем-то неприятным.
- Он же пить его не будет, - испуганно пискнула Елена. - Еще подумает, будто я его отравить вздумала.
- А медок на што? - усмехнулась Аграфена Федоровна. - Со смородиновым листом, вишневый, а что с горчинкой, так то от крепости да от старости. Скажу, что заветный бочонок повелела из терема принести. Дескать, супруг мой покойный уж больно его любил. Вот и остался подле него один, так я решила, что и великому князю по душе придется. Он у тебя медок-то пьет?
- Чашу, не боле, - ответила Елена.
- Ну и сделаем, чтоб он с одной чаши на тебя накинулся. Только ты сама, гляди, много не выпей. Пригубить - да, но от силы полчаши, не больше.
Василию Иоанновичу медок так понравился, что он выпил не одну, а две, после чего ночь любви получилась у него без кавычек, да и у нее тоже, причем в первый раз за почти три года, что они были обвенчаны.
А спустя всего пару месяцев Елена, пунцовая как рак, что-то тихо-тихо прошептала своему супругу на ухо, после чего он пришел в дикое ликование, а на следующий день подарил ей в очередной раз уйму всяческих драгоценностей. Были они не очень искусно изготовлены, но зато таких крупных красных, зеленых и синих камней она за всю свою жизнь, никогда не видела.
Шло время, и вскоре Глинской стало тяжело ходить, а живот все рос и рос, будто у нее там внутри сидел не маленький ребенок, а медвежонок. И в очередной раз пришла та самая пожилая повитуха. Обычно она короткое время водила по ее чреву ладонью, да и то, почти не касаясь кожи, разве что изредка, да и то вскользь, после чего кивала головой и уходила. Но теперь, положив ей руку на живот, сидела долго-долго и к чему-то напряженно прислушивалась. Затем молча встала и пристально посмотрела на Елену.
- Чтой-то не то? - спросила та испуганно.
- Да все то, девка, - успокоила бабка Жива - так все ее звали, как успела узнать общительная княгиня.
Однако взгляд ее, устремленный на беременную девушку, говорил скорее об обратном. Повитуха пожевала губами и, аккуратно присев обратно на самый краешек постели, спросила:
- У тебя, матушка-княгиня, в роду бывало так, чтоб зараз нескольких рожали?
- Ой, да сколь угодно. У меня, вон, и мать один раз двойнят принесла, - заулыбалась Елена. - Правда, один мертвенький оказался, но второй уж вон какой ныне вымахал.
- Понятно, - озабоченно вздохнула Жива и вновь раздраженно окликнула боярыню.
Когда та, наконец, сыскалась, ухватила ее под локоток и скоренько отвела к прозрачному небольшому окошку, в раму которого было вставлено настоящее веницейское стекло, которое за большущие рубли заказал для своей ненаглядной супруги великий князь. О чем они шептались, стоя у окна, Елена не слышала, да ей это было и неинтересно. Надо будет - сами скажут. Спустя полчаса они и сказали, да такое…
- Двойня у тебя, матушка, - объявила повитуха, вновь усевшись на край постели и сочувственно глядя на Елену.
- Ой, как здорово, - чуть не захлопала та в ладоши. - Вдвойне радость великому князю будет.
- Ежели парень и девка - это да, - согласилась Аграфена Федоровна. Она, в отличие от Живы, на постель никогда не садилась, чтоб ненароком не развалить. - А вот ежели два мужика разом - тут беда, - добавила Челяднина, пытливо взирая на Елену.
- Чем же? - испугалась та.
- А как ему тогда наследника выбирать? - пояснила боярыня. - Ты вот что. Молчи пока. И я молчать стану. И она помолчит, - кивнула Аграфена Федоровна на Живу. - С одной стороны, хорошо, когда двое. Ежели, не приведи господь, случится что с одним, ан тут второй готов на замену. А вот коли оба доживут до хороших годков - тут-то и начнется. Но опять же кто ведает - а вдруг у тебя, как и у твоей матери, мертвенький народится. Тут князю вовсе ничего говорить не след, чтоб не печалить. Был один и на свет вышел один, а о втором он пусть не горюет. Поняла ли?
Елена быстро-быстро закивала головой.
- Вот токмо как от всех прочих утаить? - задумчиво произнесла Челяднина.
- Эка невидаль. Вдвоем с тобой примем, и всего делов, - хмыкнула Жива.
- А управимся ли? - усомнилась Аграфена Федоровна.
- Ништо, - уверенно махнула рукой повитуха. - Везде управляюсь, так почто тут оплошаю. К тому ж я с собой внуку Анфиску позову, - и, натолкнувшись на настороженный взгляд боярыни, заверила: - От нее тяжелее не молчания, а слова добиться. Вовсе нелюдимая. Но свое дело знает. Я ее уж третий год помалу к своему ремеслу приучаю.
… Роды проходили тяжело. Худо ей стало уже на Успеньев день. На третий спас еще тяжелее. На Флора-распрягальника сызнова приступы болей, а начиная с Андрея Стратилата вовсе не отпускало. Когда подошел день Луппа Брусничника совсем поплохело. Но главные страдания пришлись на следующий Евтихов день. Схватки начались, когда воды еще не отошли, а боль уже тут как тут. Была она тягучая, нудная и гнездилась главным образом почему-то не в животе, где сидят младенцы, готовящиеся вылезти наружу, а пониже спины, где-то в крестце. Потом-то Елена поняла, что никакая это не боль, а так, одно название, но поначалу, непривычная и к такой, она вся изнылась, извертелась, навзрыд плача и мечтая только о том, чтобы она побыстрее закончилась.
Лишь ближе к утру, когда Елена измучилась, охрипнув от крика, воды наконец-то хлынули из роженицы и… Глинская поняла, что ничего еще не начиналось, поскольку черед настоящих мук пришел только теперь. Спустя час, длившийся бесконечно, та дикая, выворачивающая внутренности наизнанку боль, что была до этого, оказалась цветочками. Теперь пошли ягодки, да все, как одна, волчьи.
Белое, как льняная простыня, лицо роженицы, на котором контрастом выделялись яркие, вишнево-красные, с запекшейся на них темной кровью, искусанные губы, то и дело кривилось в судорогах нестерпимых мук.
- Ох, мамочка! Ой, мамочка! Да за что? А-а-а! - визжала Елена, а под конец не было сил даже на это - ее перекошенный рот издавал лишь какой-то невнятный то ли сип, то ли рык.
- Ништо, девонька, ништо, - приговаривала участливо повитуха. - Ишшо чуток, и все, - и сама грозно взревела: - Да помоги же ты ему, блажь легавая!
- Это я-то, великая княгиня, блажь?! - возмутилась Елена, внезапно озлившись на глупую старую дуру.
От этой злости что-то липкое и мокрое вдруг мягко скользнуло у нее между ног, и Жива приняла вяло шевелящийся комочек, покрытый какой-то слизью и вообще отвратительный на вид.
Глинская поначалу даже не поверила, что вынашивала в своей утробе такое страшилище. Дите после того, как повитуха шлепнула его по попке, истошно завизжало - замяукало, и Жива, со словами: "Сын у тебя", показала его матери.
Та заплакала. Вроде бы и радоваться надо, а чему? Носила девять месяцев, полсуток вопила благим матом от боли, а результат - вот эта страшилка? Или они и впрямь все таковы поначалу, как ее успокаивают? Хотя ладно, потом разглядим. Теперь-то уж она честно заслужила право на отдых, так что…
Глаза ее сами собой стали закрываться, но тут одновременно сразу два действа вновь привели ее в чувство. Первым был увесистый пинок в бок, не иначе Челяднина ногой саданула, а вторым - звонкая пощечина, которую наотмашь влепила ей бабка Жива.
- Сдурела, девка?! - заорала она, низко склонившись над Еленой. - Заснешь - сдохнешь! Тебе ж еще одного родить надо.
- Я не смогу, - жалобно захныкала Елена. - У меня силов нет.
- Лупить буду, пока не появятся, - хладнокровно сказала повитуха и ловким движением плата утерла ей слезы и выступившую испарину. - Надо, девка, надо. Он, скорее всего, мертвенький, но тут уж не до него - себя спасать надобно.
А еще через полчаса, шипя сквозь зубы, потребовала:
- А теперь еще раз поднатужься, - и, повернувшись к Аграфене, с удивлением заметила: - Первый раз в жизни обманулась. Думала - двойня, а у нее - тройня, - и тут же, вновь повернувшись к Елене, умоляюще попросила: - Сама еле на ногах стою, а - надо. Спасай себя, девка. Теперь каждый миг золотой.
Но сил у Елены и вправду не оставалось. Как ни тормошила ее повитуха, как ни уговаривала, но у роженицы на все был один ответ:
- Помру, дак хоть отмучаюсь.
- Ой, - охнула бабка Жива. - И впрямь помирает. Вон она, с косой уже пришла. - И уставилась куда-то в угол.
Елена равнодушно скосила глаза, но ничего не увидела. Вновь повернулась к повитухе и заорала благим матом. Было с чего. Теперь на нее смотрели вытаращенные безумные глаза, широко открытый рот радостно скалил два жутких желтых клыка, по нижней губе ведьмы, невесть каким образом оказавшейся подле ее изголовья, стекала слюна вожделения, а хищно растопыренные крючковатые пальцы уже тянулись к Елене.
- Вкусненькая, - прохрипела колдунья.
Что и говорить - за долгие годы корчить эдакие страшные рожи Жива изрядно навострилась, так что вызвать внезапный испуг у роженицы для нее труда не составляло. Помогало безотказно, помогло и тут.