Понятное дело, надлежало уступить, чтобы, так сказать, выйти из боев с малыми потерями, но правы ведь были крестьяне из его селища или, скажем так, почти правы. Потом и они закусили удила, перейдя к ответным мерам - и лес рубили на землях Палецкого, и рыбу ловили не там где следует. Словом, тоже хороши. Но начинали ведь не его люди. А тут еще сам боярин предъявляет претензии.
И Федору Ивановичу попала вожжа под хвост, после чего он разразился речугой на добрых полчаса, а когда из него выплеснулось все, что накипело, Карпов и сам чуть не схватился за голову. Было от чего - собственными руками, точнее, языком загубил возможное полюбовное соглашение. Окольничий набычился и принялся ожидать ответных слов, будучи уверен, что Дмитрий Федорович взяв шапку, уйдет, а то еще, чего доброго, и на святые образа на прощанье не перекрестится, то есть все равно что на хозяина плюнет.
Однако шло время, а сидевший на лавке Палецкий по-прежнему молчал, продолжая вертеть в руках старинную серебряную чару, доставшуюся Карпову от отца, тому от деда, а по преданию, их пращур привез ее как добычу из шатра самого хана Мамая. Молчал и… улыбался, причем это была не зыбкая усмешка: "Ну, ну старик…", не ухмылка типа: "Я тебе сделаю - не наплачешься", а именно улыбка - простая, добрая и не таившая в себе ничего, кроме благожелательности и миролюбия.
Слова гостя удивили Федора Ивановича еще больше. Похвалив слог и по секрету поведав, что нынче в Думе таких умных речей он уже сколь лет не слыхивал, Дмитрий Федорович благодушно заявил:
- Вот теперь и мне стало ясно, опосля того, как ты, Федор Иванович, все обсказал. Я-то думал - твои виноваты, однако теперь мыслю - от моих все завертелось. Изволь, готов хоть сейчас повиниться и за поруху уплатить. Десяток ефимков хватит?
- Столько все мое сельцо не стоит, - настороженно буркнул Карпов.
- Стало быть, хватит, - кивнул Палецкий. - Вот и забирай вместях с кисой. - И выложил на стол приятно позвякивающий кошель.
- У тебя одна калита чего стоит, - еще раз возразил Федор Иванович, пребывая в искреннем недоумении от столь загадочной уступчивости гостя.
- Ай, у тебя от рублевиков лари ломятся, что ты их брать не желаешь? - засмеялся Дмитрий Федорович.
- Оно, конечно, лишними не будут, - пожал плечами Карпов и, продолжая искать в словах боярина какой-то подвох, все же потянул руку к кошелю.
- Вот и славно, - промурлыкал Палецкий и тут же предупредил: - Ты не думай, что я от своей выгоды отказываюсь. Вовсе напротив.
Рука хозяина терема испуганно дернулась и замерла на полпути к калите, а Дмитрий Федорович, будто не заметив, все так же спокойно продолжал:
- Я ведь как мыслю - один-единый лишь и есть у меня сосед, с кем душу отвести можно, а я с ним прю чиню. Да за удовольствие один вечерок твои речи послушать не менее ефимка выкладать надобно. Я же не десяток раз с тобой повидаться хочу, а поболе. Вот тут-то и выгода для меня кроется. - И вновь простодушно улыбнулся.
- Ныне старики не в почете, - пробурчал Федор Иванович, но кошель взял.
- Это кому иному непременно самому жаждется на грабли наступить. Мне же годков поболе. Да я и в юности умных поучений не чурался. Вишь, даже усы поседели - сколь на них за эти лета намотано. А уж твоему слову - цена особая. Оно у тебя, как у иного молчание - на вес злата идет.
Федор Иванович был человек умудренный опытом, но даже умному приятно услышать что-то лестное в свой адрес, тем более когда человек говорит это вроде как без малейшей корысти для себя.
И седой потомок смоленского князя Федора Константиновича Слепого откровенно "поплыл", умиленный тем обстоятельством, что наконец-то его заслуги, а главное - ум, хоть кем-то оценены по заслугам.
Опять же, старость словоохотлива. Дай ей волю, так потом и не остановишь, а Дмитрий Федорович был слушатель что надо. С замечаниями не лез, смелые суждения Федора Ивановича сомнению не подвергал, разве что изредка задавал вопросы, но и те были - умными, побуждающими еще больше раскрыться, и в то же время показывали, что гость внимал сказанному не из вежливости, но это ему действительно интересно.
Так прошел первый визит, затем, спустя пять дней, и опять-таки по настоянию Палецкого, состоялся ответный, в деревню Вихровку, где высился красавец терем Дмитрия Федоровича. А потом еще один, еще, еще, и соседи, спустя уже месяц, стали не разлей вода.
Говорил по большей части по-прежнему Карпов, а Палецкий предпочитал слушать, не переставая удивляться глубоким познаниям старика и все больше и больше убеждаясь, что Федор Иванович именно тот, кто ему нужен. К тому же Карпов искренне возмущался произволом, творимым юным Иоанном и особенно - потачками ему со стороны Глинских, Шуйских и прочего окружения великого князя. Вот и в тот раз, сразу после того, как Палецкий договорился с Воротынским, он первым делом метнулся в гости к Федору Ивановичу и спустя час хитро свернул разговор на Иоанна.
- Только дурень станет рубить сук, на котором он же и сидит. Пробуждая в нем все злобное, они сами не заметят, как оно против них и обернется, - вновь покритиковал Карпов Шуйских, а заодно с ними и Глинских.
- Они полагаются на то, что сами уцелеют, - философски заметил Палецкий.
- Ну да, - кивнул Федор Иванович. - Токмо полагаться на это все едино, что пытаться поджечь соседнюю с тобой светлицу, дабы выкурить нежелательных гостей. Неужто не понятно, что им следом за гостями на улицу бежать придется, дабы от огня спастись? Власть должна быть твердой и крепкой - спору нет, но справедливой. Полагаться же ей надлежит на уложения, судебники и прочее, дабы всяк мог узреть - тот ли, иной ли, но все пред государем равны, ибо они - подданные. На том и стоять накрепко.
- Истину речешь, Федор Иванович, - вздохнул князь.
- Инако, инако воспитывать надобно, да с младых лет, - продолжал рассуждать Карпов. - А чего можно ждать от такого жестокосердого, ведь сам он не угомонится - к дурному быстро привыкают. Да к тому же в нем, судя по всему, эти поганые семена с рождения сидели. А теперь, после того, как их полили с заботой, они в рост пошли. Опять-таки боюсь я, что они еще цвет не дали, не распустились до конца. А коль начало мерзкое, то и середка будет ужасной, конец же и вовсе - страшным видится. - И сокрушенно вздохнул: - Бедная Русь.
- Ему бы такого дядьку как ты, - в тон старику отозвался Дмитрий Федорович.
- Поздно. В шестнадцать годков уму-разуму навряд ли кого научишь. Да и кто меня возьмет?
- А если бы взяли? - заговорщическим шепотом спросил Палецкий.
- Сказываю же - поздно. Человек - яко книжица. Тут главное - на первых страницах правильные словеса написати, а далее созвучное само собой пойдет.
- А ежели не поздно еще? - настаивал Дмитрий Федорович. - Ежели есть такая надежда? Взялся бы ты? - и, видя нерешительность на лице Карпова, подстегнул: - Сам же сказывал - бедная Русь. Вот и возьмись, поучаствуй в ее спасении.
- Ты про его брата толкуешь, про Юрия? - уточнил Федор Иванович, насторожившись.
Старый дипломат, мгновенно почуяв, что собеседник клонит к чему-то тайному и опасному, даже как-то подобрался, что не укрылось от глаз наблюдательного Палецкого.
- И не про Юрия, и не про Владимира Старицкого. Один вовсе разумом не богат, да и другого тоже поздненько уму-разуму учить. Упущено время.
- А про кого же тогда? - опешил Федор Иванович.
Вместо ответа Дмитрий Федорович поднялся с места, тяжело ступая, прошелся к образам и снял дорогую и, судя по изрядно поблекшим краскам, старинную икону.
- Сей образ Спаса чудотворного. Ее наш пращур Давид Андреич, коего Палицей прозвали, самому Андрюше Рублеву заказал намалевать. Образ непростой. Пред ним клятву дать, а опосля нарушить - лучше самому на себя руки наложить. Проклятье не токмо на самого - на весь род обрушится, до третьего колена.
- Ты не пужай понапрасну, - нахмурясь, обиженно заявил Карпов. - Вестимо ли тебе, что мой род до самого остатнего часу тверским князьям верой и правдой служил. Потому и в захудалых ноне. И не бывало такого, чтоб…
- Я не пужаю, а упреждаю - то иное, - мягко перебил Палецкий. - И коли тайна эта моя была бы, то я ее тебе безо всяких икон доверил бы, ибо ведаю, что и род твой славен, и сам ты - муж не токмо премудрый, но и пречестнейший. Одначе тайна оная - чужая, потому и испрашиваю клятву.
Федор Иванович чуть задумался, но затем решительно поднес ко лбу два перста, символизирующие две ипостаси Христа - человеческую и божественную. Средний был слегка согнут, ибо не может человеческая сущность быть превыше божественной, идущей первой.
- Всем, что для меня свято, клянусь молчать об услышанном ныне. И яко бы ни терзали мое тело, клянусь уберечь душу от нарушения оной клятвы, - после чего бережно прикоснулся сухими старческими губами к левой руке грустно взирающего на него Христа и ожидающе посмотрел на Палецкого.
- Достаточно ли сказанного? - осведомился сердито.
- Более чем, - коротко ответил тот и неторопливо пошел ставить икону на место.
Вернувшись, он уселся напротив Федора Ивановича и как-то буднично, словно речь шла о чем-то самом что ни на есть простом, заметил: