- Зачти, - предложил Владимир Иванович, открыв ее наугад где-то посередине.
- Что хвалишься злодейством, сильный? Милость божия всегда со мною…
И если начинал Ивашка робко, неуверенно, запинаясь чуть ли не через каждое слово, всякий раз во время очередной запинки виновато поглядывая на сидевшего перед ним Палецкого, то затем, успокоившись и осмелев, читал уже гораздо лучше:
- За то бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего и корень твой из земли живых…
- Будя, - оборвал его Палецкий, устремив взгляд на отошедшего в сторону Воротынского. - Как по мне, так более чем достаточно. Помнишь, княже, как гадают об успехе чего-либо по святому писанию? - и вновь к Третьяку: - Перелистни сколько-нибудь страниц, отрок, и ткни перстом наугад, после чего зачти.
Юноша, недоумевая, тем не менее послушно проделал то, что ему велели, и все так же, с некоторыми запинками и по складам прочел:
- Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит.
- Хватит, - вновь остановил его Палецкий.
Он неторопливо встал, подошел к Третьяку, властно взял у него из рук огромный рукописный фолиант и сам перелистнул на несколько страниц назад, после чего, в упор глядя на Воротынского, вонзил в бумажный лист палец и медленно, щурясь, потому что вблизи буквы несколько расплывались - годы, - произнес:
- Он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек меня из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня. Они восстали на меня в день бедствия моего, но господь был мне опорой. Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо он благоволит ко мне. Воздал мне господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня; ибо я хранил пути господни и не был нечестивым пред богом моим.
Дмитрий Федорович остановился и вновь пристально посмотрел на Воротынского.
- Либо мы и впрямь затеваем благое дело, либо кто-то, - подчеркнул Владимир Иванович последнее слово, - очень умно нас дурит.
- Нечисть не водится днем, в светлице с иконами, да еще при чтении святых книг, - правильно истолковав намек, тут же парировал Палецкий. - Хотя, может, оно и впрямь так совпало. Ну, как при игре в зернь. Тогда попробуй ты, князь. Если и тебе… - Он не стал договаривать, протянув книгу Воротынскому.
Тот бережно принял фолиант, разместил его у себя на коленях и точно так же, как и Палецкий, раскрыл его наугад, уперся пальцем в одну из строк.
- Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стоны свои в крови нечестивого. И скажет человек: "Подлинно есть плод праведнику! Итак, есть бог, судящий на земле!"
- А на это что скажешь? - спросил Дмитрий Федорович, утирая платком испарину, обильно выступившую на лбу.
Воротынский молчал. Если уж Псалтырь в течение трех раз кряду ответил им, попав не в бровь, а в глаз, тут не возразишь. Да мало того, этот Иоанн, то есть Третьяк, и вовсе ни сном ни духом, но святая книга и его одарила пророчеством, да еще каким.
"Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит, - мысленно повторил он прочитанное Третьяком. - Мда-а. Тут, как видно, ничего не попишешь. Не иначе предложенное Палецким и впрямь угодно господу", - и молча развел руками.
- Пожалуй, лучше бы никто не ответил, - одобрил Дмитрий Федорович этот красноречивый жест, натужно улыбнулся и спохватился: - Ах, да. Мы же еще не узнали, как ты счет ведаешь. А скажи-ка мне, отрок…
Проверка на умение слагать и отнимать цифирь тоже дала положительный результат. Делить, правда, равно как и множить, Ивашка не умел, в чем откровенно сознался, после чего Дмитрий Федорович удостоил его милостивого кивка. Дважды повторять не пришлось, и изрядно вспотевший от такого неожиданного экзамена Третьяк мигом вылетел за дубовую дверь. Сердце у него колотилось от предчувствия каких-то загадочных перемен в его жизни. Каких именно - Третьяк не задумывался, но в том, что они грядут - был уверен, иначе зачем бы стали проверять его на знание грамоты и на цифирь.
"Не иначе как в тиуны возьмут, а там - как знать - и в подьячие попаду", - размечтался он, а потому навоз из коровника выгребал с удвоенной энергией.
После его ухода некоторое время в светлице царило напряженное молчание.
- А почто сразу сей тайны не поведал? - осведомился Воротынский, не зная что сказать, но желая прервать затянувшееся молчание.
- Думал, ежели отвергнешь словеса мои, дак ни к чему и сказывать, чтоб дите уберечь - мало ли что на уме у тебя всколыхнется. Ну а коль из-за одного его холопства робеешь, тогда отчего бы и не поведать.
Владимир Иванович отчаянно тряхнул головой:
- Ин быть посему. Видит бог - завсегда мой род верно московским князьям служил, а уж коли он так, то пущай господь рассудит, кто прав, а кто виноват. Так что ты удумал, сказывай?
- Поначалу тайну рождения открыть ему надобно, да обучить всему, что потребно. Это я все на себя беру. А уж потом тебя покличу, так что будь наготове, да людишек справных подбери. Не много, но чтоб каждый десятка стоил, вроде того же Левонтия. Токмо гляди, с опаской речь веди. Поначалу пощупай - чем человек дышит, да сколь у него злобы скопилось. Лучше же всего, чтоб из опальных были.
- Есть у меня такие знакомцы, - кивнул Воротынский.
- Вот и славно. А я, с твоего дозволения, нового великого князя вывезу ближе к зиме в укромное место, да приставлю к нему учителя. Есть у меня один на примете, - и, не удержавшись, похвастался: - В дьяках думных хаживал, да опосля не ко двору великой княгини пришелся.
- Не подведет? - усомнился Владимир Иванович. - Знаю я это крапивное семя.
- Не должен. Да ты о нем слыхал. Федор Иванович Карпов, кой тоже Рюрикович - его пращур Карп Федорович до самого конца тверским князьям служил, так что у них честь и верность в крови.
- Так он разве не помер? - удивился Воротынский.
- Жив покамест, хотя и болеет. Ну да ради такого дела, думаю, воспрянет духом. А ты жди, - последняя фраза прозвучала уже после того, как Дмитрий Федорович, бережно поддерживаемый двумя здоровыми холопами, тяжело взгромоздился на своего саврасого.
Ждать Воротынскому пришлось недолго. Доверенный человек князя Палецкого постучался к нему в терем через две недели. Пробыл он мало - вечером прикатил, а утром уже отбыл. Вот только прибыл один, а уехал вдвоем со счастливым Третьяком, твердо поверившим в свое несказанное счастье и в то, что быть ему теперь подьячим. Эвона как - не грело, не горело, да вдруг осветило.
О большем он не мечтал, потому что куда уж тут больше. Чай, выше их только дьяки, окольничие да бояре с князьями. Так ведь к ним его по худородству, будь Третьяк хоть семи пядей во лбу, все равно и близко не подпустят.
Да и ни к чему оно.
Это бы сбылось, и ему с лихвой хватит.
Глава 5
Учителя
- Неча голову гнуть, яко кобыла к овсу. Ты урок сказывай. - И тонкий ореховый прут не больно, но чувствительно ожег правую руку Ивашки, воровато потянувшуюся к тяжелому, окованному по уголкам серебром, с массивными застежками, увесистому фолианту.
Ученик скорбно вздохнул и вновь принялся вспоминать задание, полученное накануне от старого, седого как лунь князя Федора Ивановича Карпова, который неодобрительно косился на юношу в ожидании правильного ответа.
Впрочем, внешняя его суровость ни о чем не говорила. Просто он привык быть добросовестным и того же требовал от других. А еще он привык не торопиться, не пустословить, но мог в случае необходимости разразиться длинной тирадой, топя в обилии слов смысл высказывания. Вдобавок он много знал, мог процитировать Аристотеля, отрывок из Гомера или, скажем, Овидия. Казалось, не было вопросов, на которые он не сумел бы найти ответа. Это в равной степени касалось как поэзии, так и философии, как богословия, так и астрологии, да мало ли чего. А еще он был способен говорить чуть ли не на десятке иноземных языков, но главное - имел свое собственное представление о том, как великий князь должен управлять своей страной.
Ведая во времена Василия III Иоанновича внешними связями со всеми восточными странами, но преимущественно с крымским ханом и Турцией, ведя переговоры с их послами, он уже тогда далеко не всегда и не во всем был согласен с великим князем. Правда, возражал всегда очень аккуратно, а потому Василий III его терпел. Уж больно умен был Федька, хотя встречи князь, в отличие от своего великого отца Иоанна III, прозванного современниками Грозный, не любил и чужих мнений не уважал. Сказывалась гнилая византийская кровь Палеологов, да еще уроки, полученные в детстве от матери Софьи Фоминичны.