- А кто его ведает. Тому уж сто лет с лишком, так что поди разберись. Много позже сынок Захария Юрий втайне кое-кому из бояр совсем иное сказывал. Дескать, не отец его это учинил, а боярин и ростовский наместник Петр Константинович Добрынский. Вот только не поверил ему мой дед, да и прочие тоже. Сам подумай, по чину свадебному где тот боярин сидеть должен, а где мать жениха? То-то и оно. Поди попробуй со своего стола до матери великого князя добраться. Мимо пройти - и то не выйдет, а уж говорю с нею завести и вовсе нечего думать.
- Так ведь и Захарий Иваныч тоже из бояр, - вступился за Кошкина Владимир Иванович. - Выходит, и ему такое не с руки?
- Э-э-э, нет, - улыбнулся Дмитрий Федорович. - Ему-то как раз с руки. Он на том пиру не просто боярин был, а родич невесты. Сестричной ему та княжна доводилась, хоть и двухродной. Так что стол у них с Софьей Витовтовной один был. Конечно, у боярина место подале, но дотянуться, ежели желание есть, можно. Опять же Всеволожского оболгать - прямая выгода. Уж очень он в ту пору в силе был. Даже дочку свою пытался за великого князя сосватать. Как раз после той свадьбы он из веры и вышел. Да что это я все о старине да о старине, - вдруг спохватился Палецкий, внимательно посмотрев на Владимира Ивановича и решив, что тот достаточно успокоился и можно начинать говорить с ним о деле. - Ближе взять, так и тут не слава богу. Это я про Елену Васильевну сказываю, коя матерью Иоанновой была. Она ведь тоже умом не блистала. Хотя нет, - тут же поправился он. - Дура дурой, а когда Василий, будучи на смертном одре, подозвал ее к себе, чтобы сказать ей о пострижении после его кончины, так она так орала и вопила якобы от горя, что и слова ему не дала молвить. Да и советников неплохих умела подбирать, хоть и слаба плотью оказалась. Ну, да ладно, с нею дело тоже прошлое, - досадливо отмахнулся он. - Это я к чему все сказываю. Да к тому, что дурная кровь в Иоанне, да к тому же жгучая - наполовину литвин в смеси с татарином, а еще четверть в нем - от его бабки Софьи Фоминичны - и вовсе византийская. А грекам что брата оскопить, что мужа удавить, что сыну глаза выколоть - все едино. Ты что же, и впрямь мыслишь, что Иван Молодой своей смертью помер?
- Опасные ты речи ведешь. Помнится, слыхал я, что Иоанн Васильевич повелел срубить голову твоему деду за то, что он наследника его престола на недоброе подбивал, - не боишься его участи? - усмехнулся Воротынский.
- Так ведь потому и веду, что все едино, - скоро помирать доведется, - философски заметил Палецкий. - А ты сам участи отцовской не страшишься? - осведомился он, встав с лавки и подойдя к окну.
- У меня иное, - вздохнул Владимир Иванович. - А все ж не пойму я тебя. О какой такой замене ты речь ведешь, да к тому ж чтоб она незамеченной осталось? Нешто такое возможно? Ты мыслишь, что престол надобно вручить его брату Юрию?
- Боюсь, еще хуже получится, - заметил Дмитрий Федорович.
- Тогда кому? Владимиру Андреевичу Старицкому?
- И это не выход, - вновь отверг предположение Воротынского Палецкий. - Сказываю же, чтоб замены этой никто вовсе не заметил.
Последними словами он окончательно загнал хозяина терема в тупик.
- Тогда… кто? - недоумевающе уставился на своего гостя Владимир Иванович.
- Кто? - многозначительно протянул Дмитрий Федорович, стоя у оконца. - А вон там у тебя по двору кто ходит? - полюбопытствовал он, кивая куда-то вниз.
Воротынский подошел к окну, присмотрелся и… ахнул.
- Так это же Треть… - и, не договорив, изумленно уставился на Палецкого.
Глава 4
Холоп, но… князь
Тот вздохнул и молча прошел опять к столу. Налив себе в старинный серебряный кубок меду, он неспешно сделал пару небольших глотков, столь же неторопливо поставил его обратно и заметил:
- А славный у тебя медок готовят. Не могу понять - вишневый лист чую, а еще что закладывают - не разберу. Поделись тайной.
- Погоди ты с пустячным. Начал, так досказывай, - обрел наконец дар речи Владимир Иванович.
- Я его ведь случайно увидел, - все так же неторопливо про должил Палецкий. - Да и у тебя в Калиновке не остановился бы, если б лошадь не захромала, но тут, - он постучал себя по лбу, - ума хватило, дабы уразуметь, что сей отрок не просто так мне близ кузни попался, ибо он - знак свыше. Не иначе как сам господь мне его с небес подал. Мол, узри, раб божий, а уж далее как себе хошь.
- А что за знак-то? - вновь не понял Воротынский. - Ты уж поясни, а то я никак в ум не возьму.
- Так я уже все обсказал, - делано удивился тот. - Неужто в тот раз я просто так тебя о его батюшке выпытывал? Не иначе как сам Василий Иоаннович потрудился, так что выходит - не там, в шатре, а тут, у тебя во дворе, его первенец приютился. Сам он того покамест не знает, но это - дело десятое.
- Холопа на великий стол? - пробормотал Воротынский. - Что-то у меня оно в голове не укладывается.
- Почему же холопа - первенца, - поправил Палецкий. - Сам посуди, а если бы Василий Иоаннович себе в женки девку простую взял, а не эту Глинскую, то что бы было? - и тут же ответил: - А ничего. Поворчали бы, конечно, бояре, не без того. Но это поначалу. А далее? Да стихли бы, а потом и вовсе попривыкли. И дите, кое она бы родила, законным наследником сочли бы.
- Но рожденное в законном браке, освещенном церковью, - возразил Воротынский.
- Ты же сам убедился, какие звереныши от законного брака рождаются, - вздохнул Дмитрий Федорович. - Вон оно, - кивнул он в сторону скрытого за лесом ратного стана. - Об учебе и воспитании тоже не след говорю вести. Поздно. Да и не льют благовоний в сосуд с нечистотами. Зато у этого - кивнул он вниз, - мы его страшную тайну знать будем и в опаске, дабы мы ее не огласили, он в послушании ходить станет. Нет-нет, ты не думай, будто я в Шуйские лезу. Оно мне без надобности. И князем Овчиной Телепневым-Оболенским я тоже быть не хочу.
- Так чего же ты жаждешь?
- Малого, - заметил Палецкий. - Голову на плахе не желаю сложить. Не хочу, чтоб род мой вырезали, чтоб маленькую Ульяну мою судьба твоей Евпраксеюшки постигла. Веришь, устал я бояться. Вот поутру еду в Думу, а сам мыслю - где мне вечером почивать доведется - то ли в тереме родовом, то ли в темнице сырой? На человека ведь поклеп возвести - пустяшное дело. А Иоанн разбираться не станет - лжа это голимая, али правда. Топор наточен, кат готов, огонь разведен - ему более ничего и не нужно. Ей-ей, устал.
- Но ведь холоп мой… - вновь начал Воротынский.
- Что такое? Болен? Умом слаб? Али тоже, яко Иоанн, лют и крови жаждет? - встревожился Дмитрий Федорович.
- Да нет, ум у него вострый, и сам он - малец смышленый. И телесная крепость в нем есть. Опять же рассудителен не по годам. Но он же… холоп, - простонал Владимир Иванович. - Да его на трон посади, и сразу все о подмене догадаются.
- Это если завтра посадить или, скажем, чрез седмицу, - возразил Палецкий. - А ежели поначалу обучить всему, тогда как? Ликом-то они одинаковы, да и голоса схожи. Я еще в тот раз когда к нему пригляделся, то подивился - даже зрак одного цвета. А нос? Ты на нос его погляди?
Ястреб, да и только! Ну в точности как у его батюшки!
- Грех-то какой, - вздохнул Воротынский.
- Ишь ты, о чем вспомнил! - возмутился Палецкий. - Когда ты днями ранее сабельку свою вострую точил, о грехе, поди, не мыслил. На все готов был пойти, даже, вон, сына своего малого, и то не пожалел, не закручинился об его судьбинушке сиротской, а тут - гре-ех, - протянул он насмешливо.
- То другое, - посуровел лицом Владимир Иванович и скрипнул зубами. - То за поруху чести отмщение. Без того мне и жить далее невмочь. У меня, когда я сабельку свою точил, слова в ушах звенели: "Творит славных не токмо праведным деянья едина, но и злоба одолевающи лукавым".
- О! - оживился Федор Дмитриевич. - И эти словеса тож от бога к тебе дошли, не иначе. Вроде как подсказка. - Подумав, добавил: - Али ободрение, что, мол, не сумлевайся, княже, дело твое праведное.
- Не от бога, - поправил его Воротынский. - То мне наш поп Парамон кажную весну на исповеди сказывает, потому и отложилось.