Кассир государственного банка Брут, попавшись на каком-то мошенничестве, повесился, и судьба управляющего Плеске тоже была печальной. Естественно, что подписанные ими рубли пользовались репутацией талисманов и высоко ценились среди карточных игроков.
- Дороговато, - сказал Бабушкин. - В те времена за четвертную можно было лихо пообедать в каком-нибудь хорошем ресторане. Двоим с вином и до отвала.
Малиничев рассмеялся:
- Вы неисправимый материалист. - Схватил кости и встряхнул их в кулаке. - Смотрите! - и, бросив, выкинул две шестерки.
Теперь он был окончательно уверен в своем счастье, и в глазах его светилось торжество. Конечно, только этот самый рубль сегодня спас его от гибели в бане и, конечно, он вывезет его и в дальнейшем.
- Видали? - Но, внезапно насторожившись, быстрым движением спрятал деньги под газеты с объедками воблы. Он услышал шаги на трапе.
Дверь раскрылась, и в кают-компанию вошел комиссар Ярошенко. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи. Осколком бомбы ему раздробило два пальца. Он подошел к столу и остановился вплотную перед Бахметьевым.
- Товарищ командир, - сказал он, - сейчас пришло распоряжение начальника дивизиона списать обоих наших рулевых - Слепня и Шитикова. - Голос его звучал тускло и без всякого выражения. Казалось, что он сам не слышал своих слов.
- Как так? - удивился Бахметьев и повернулся к Малиничеву: - Верно?
- По приказанию командующего, - равнодушно ответил Малиничев, но не добавил, что приказание это в значительной степени было подсказано им самим.
- Обоих рулевых? - всё еще не верил Бахметьев. - Что же я без них делать буду?
Малиничев развел руками:
- Разве командующего переспоришь?
Он предпочел не рассказывать о том, как дело обстояло в действительности. Штабу для назначения на катера нужны были два любых рулевых, но он обоих взял с "Командарма" просто потому, что "Робеспьер" ушел вверх по реке для ремонта, а со своего "Уборевича" он людей отдавать не хотел. Кроме того, тут имелась возможность поддеть нахального мальчишку Бахметьева.
- Впрочем, всё это пустяки, - сказал он и зевнул, осторожно прикрыв рот рукой. - Найдете у себя каких-нибудь водников, которые умеют стоять на руле, и как-нибудь там управитесь.
Бахметьев потемнел, но, сделав над собой усилие, сдержался:
- Разрешите завтра лично договориться в штабе?
- Как вам будет угодно, - холодно ответил Малиничев. - Я доложу, что вы отказались выполнить мое приказание.
- Есть! - И Бахметьев откинулся на спинку дивана. Получалось черт знает что. Свое начальство было хуже неприятеля, и в конце концов не хватало силы бороться.
- Я тоже доложу, - тем же бесцветным голосом сказал Ярошенко. Опустив глаза, впервые увидел разложенную на столе игру и не понял - Это зачем?
- Для того, чтобы приятно провести вечер, - серьезно ответил Лобачевский. - Это увлекательная детская игра. Может, хотите присоединиться?
- Нет, благодарю. - Ярошенко повернулся и, не прощаясь, вышел из кают-компании.
Больше всего на свете Бахметьеву хотелось встать и пойти за ним, но он заставил себя остаться. Взял кости и, бросив их, выкинул три очка. Меньше трудно было, однако все равно нужно было играть.
6
Командующий флотилией, бывший капитан второго ранга Шадринский был рассеян и молчалив. Глядел на волновавшегося Бахметьева и не мог понять, почему тот волнуется. Лично ему всё на свете было безразлично, особенно после письма из Штаба морских сил республики.
Он налил стакан воды и молча пододвинул его Бахметьеву. Это был намек, которого тот не понял. Пришлось говорить прямо:
- Потрудитесь успокоиться. Вся эта история выеденного яйца не стоит. - Пожевал губами, побарабанил пальцами по столу и добавил. - Ну спишите одного рулевого хотя бы.
- Есть, - обрадовался Бахметьев, но не встал. Почему не встал? Что ему еще нужно было?
- Разрешите, Иван Николаевич, с вами откровенно поговорить.
Шадринский промолчал. Он не хотел ни откровенно разговаривать, ни как-либо иначе. Всякие разговоры ему смертельно надоели.
Бахметьев наклонился вперед:
- Получается прямо-таки опасное положение. Команда и комиссар… - Но командующий неподвижным взглядом смотрел куда-то в сторону, и это мешало думать. - Вы меня простите, Иван Николаевич, но начальник дивизиона Малиничев…
- Довольно. - И Шадринский ладонью шлепнул по столу. Только что приходил Малиничев жаловаться на Бахметьева, а теперь Бахметьев - жаловаться на Малиничева. Всякая бестолочь и дрязги! Как будто у него не хватает своих забот! - Я не желаю слушать ваших рассуждений о начальстве. Будьте любезны оставить меня в покое. Сейчас я очень занят. До свидания!
Бахметьев встал. Больше ему здесь делать было нечего.
- До свидания, товарищ командующий, - сказал он. У двери, не удержавшись, обернулся и увидел, что Шадринский уже вытащил из ящика письменного стола французский роман в ярко-желтой обложке. Бахметьев вышел в коридор, бесшумно закрыл за собой дверь и остановился, чтобы подумать.
Коридор был необычайно грязным. Убирать его, очевидно, считалось излишним. В одной из ближних кают медленно постукивала пишущая машинка, на которой какой-то писарь печатал одним пальцем, а чуть подальше кто-то так же лениво играл на балалайке.
Штаб был под стать своему командующему, а командующий Иван Шадринский просто сошел с ума. Неужели он мог не понимать, чем всё это должно кончиться?
- Здорово, капитан! - Рядом с ним, засунув руки в карманы, стоял улыбающийся Борис Лобачевский. - О чем мечтаешь?
- Здравствуй, - неохотно ответил Бахметьев, но Лобачевский сразу подхватил его под руку.
- Идем. Я провернул совершенно гениальную комбинацию. Множество удовольствия и немало пользы. Тебе выдадут по меньшей мере полкрынки молока. Подожди, я вызову верховного жреца Бабушкина. - Распахнул одну из дверей и крикнул - Товарищ начальник распорядительной части!
- А? - отозвался сонный голос.
- Распоряжаться вам сейчас не нужно, потому что трудовой день кончился. Идем пить молоко. Дают просто так. Даром.
- Где? - И с резвостью, которой от него никак нельзя было ожидать, Бабушкин выскочил в коридор.
- У одной моей знакомой коровы. Следуйте за мной и узнаете. Джентльмены, идем!
Бахметьев пошел. На корабле он свои дела уже сделал, и в штабе тоже. И вообще, после всего, что случилось, хорошо было послушать Бориса Лобачевского. Борис оставался таким же, каким он был в корпусе, - неисправимым и изобретательным шалопаем. Это было очень приятно. Это успокаивало.
- Как дают молоко? - спросил Бабушкин.
- В крынках, - ответил Лобачевский. - Осторожнее, тут где-то нагадила наша судовая собачка Попик. Представьте себе, уже убрали. Вот налаженность!
- Нет, почему дают? - продолжал допытываться Бабушкин.
- Сейчас всё объясню.
Они вышли на верхнюю палубу, а с палубы по сходне перебрались на пристань.
Ярко светило солнце, и в его лучах штабной пароход "Ильич" выглядел почти нарядно. Команда кучками стояла у поручней и внимательно следила за судовой собачкой Попиком, с диким лаем гонявшей воробьев на берегу. Это было хорошее, вполне мирное зрелище, и Бахметьев с облегчением вздохнул.
- Прежде всего прошу не удивляться, - начал Лобачевский. - Я больше не минер, а врач. Флагманский врач флотилии. Понятно?
- Нет, - признался Бабушкин. От быстрой ходьбы он уже запыхался, и лицо его стало темно-красным. - Непонятно. Молоко. Как вы могли его достать? Здесь его даже не меняют.
- Не перебивайте, - и Лобачевский поднял палец. - Итак, я не кто иной, как прибывший с флотилией знаменитый столичный специалист по таинственным болезням, а здесь есть одна девица, по имени Нюра, которая нуждается в моей медицинской помощи.
- Чепуха, - пробормотал Бабушкин, спотыкаясь о кочку.
- Совсем не чепуха, - возразил Лобачевский, - а даже наоборот. У вышеупомянутой Нюры есть мама, а у мамы есть корова. Теперь, надеюсь, понятно?
Бабушкин, задыхаясь, расхохотался:
- Здорово! Вот здорово!
Бахметьев тоже не смог удержать улыбки. Борис был верен себе. Выкинул очередную штуку и радовался. А его и Бабушкина потащил с собой, потому что ему нужны были зрители.
- Прошу прекратить легкомысленный смех, - строго сказал Лобачевский. - Медицина требует к себе самого серьезного отношения. Пациентке уже двадцать два года, она всё еще девица, и телосложение у нее самое округлое. Симптомы болезни: плохой сон, беспричинные головные боли, а иногда стесненное дыхание. Мой диагноз: фебрис женилис.
- Ой, уморил! - захлебывался Бабушкин, стараясь не отставать. - Совсем уморил!
- Я пропишу ей салол и валериановые капли, потому что больше ничего я у нашего лекарского помощника достать не мог, а это вполне безвредно. Лекарство, конечно, занесу в другой раз. Надо коровке дать время еще раз подоиться.
Лобачевский горестно покачал головой:
- Вы будете лакать молоко, а мне-то каково? Мне придется пройти за занавеску, велеть ей раздеться до пояса и со всех сторон ее выслушать. Фу, страшно подумать! Она такая мяконькая.
Бахметьев, вдруг остановился. Дальше идти он просто не мог. Это была та самая проклятая гардемаринская лихость. Женщина - предмет любовных развлечений и хвастливых разговоров. Сплошная, непроходимая гнусность. Но хуже всего было то, что прямо высказать свои мысли он не смел. Ему мешало его собственное гардемаринское воспитание.
- Я совсем забыл, - пробормотал он, не глядя Лобачевскому в глаза. - Мне нужно на корабль. Дела всяческие. Служба.