***
Толпа умолкла, как только юный спартанец выбежал из ворот. Агесилай поднялся и направился к Ксенофонту, с гневом в темных глазах.
- Этого не должно было случиться! - прошипел Царь.
Ксенофонт кивнул.
- Знаю, господин, - ответил он, понизив голос. - Но никто из нас не ожидал столь плохого выступления Леонида. Он не показал стратегического навыка и оскорбил противника пренебрежением. Но ты Царь, господин. Ты - высший судья в Спарте. Твое право вынести решение - отменять или нет мое судейство.
Агесилай отвернулся, глядя на забытых деревянных солдат, лежащих в песке.
- Нет, - произнес он наконец. - Ты был прав, Ксенофонт. Но будь я проклят, если вручу Меч какому-то полукровке. Вот! Сам отдашь ему клинок.
Ксенофонт взял оружие и поклонился. Царь покачал головой и вышел; толпа разошлась вслед за ним. Когда Афинянин уселся на деревянном крыльце, устремив мысли к Пармениону, его сын Гриллус явился к нему.
- Это было бесчестно, отец, - сказал мальчик.
- Вот именно, - согасился полководец. - Леонид не накрылся Покровом Стыда. Это было недостойно.
- Я не это имел в виду - и ты прекрасно понимаешь. Спартанская армия никогда не позволила бы таким ублюдкам, как скиритаи, объединить с ними ряды. Никто не мог ожидать этого. Битва должна была переиграться.
- Уйди, мальчишка, - молвил Ксенофонт. - И постарайся впредь не судить о вещах, которые плохо понимаешь.
Гриллус остался стоять на месте с покрасневшим лицом.
- Почему ты презираешь меня, отец? - спросил он.
Слова заставили Афинянина содрогнуться.
- Я не презираю тебя, Гриллус. Мне жаль, что ты так думаешь, - Ксенофонт встал и приблизился к мальчику с распростертыми руками, готовый обнять его.
- Нет, не трожь меня! - вскричал Гриллус, отстраняясь назад. - Я ничего от тебя не хочу.
Развернувшись, он выбежал через двор на главную улицу. Ксенофонт вздохнул. Он с таким трудом бился над ребенком, старательно обучая его, пытаясь внушить Гриллусу мысли о чести, верности, долге и отваге. Но все без толку. И Ксенофонт наблюдал, как тот рос, и видел в нем зарождение высокомерия и жестокости, тщеславия и лжи.
- Нет, я не презираю тебя, - прошептал он. - Но и любить тебя я тоже не могу.
Он собирался пойти в дом, как вдруг увидел старика, стоявшего у песчаной площадки и глядевшего на солдат. По обычаю, хорошие манеры побудили Ксенофонта заговорить с ним, и он направился к гостю, пересекая двор.
- Могу ли я предложить тебе освежиться? - спросил он.
Старик посмотрел в лицо военачальника.
- Ты не помнишь меня? - спросил он, поднимая обрубок правой руки.
- Пасиан? Гера Всеблагая! Я думал, ты умер!
- Должен был. Иногда я желаю этого. Они отрезали мне правую руку, командир, оставив меня истекать кровью до смерти. Но я добрался домой. Шестнадцать лет ушло у меня на это, - Пасиан улыбнулся, показывая сломаные, сгнившие зубы.
- Домой, - снова заговорил он хриплым голосом. - Мы расчистили свой путь от персов и укрепились за кругом из валунов. Мы видели Агесилая и главные силы и думали, что они придут нам на выручку. Но они не пришли. В конце концов, мы были всего лишь скиритаями. Мы умирали один за другим. Я убил одиннадцать человек в тот день. Персы были не очень любезны ко мне, Ксенофонт; они отняли у меня руку. Я постарался остановить кровотечение и набрел на крестьянина, который обработал рану кипящим отваром.
- Пройди внутрь, друг мой. Дай мне разделить с тобой хлеб и вино.
- Нет, благодарю тебя. Я пришел только увидеть мальчишку, посмотреть, как он победит.
- Леонида?
- Нет. Другого парня - Савру. Он не спартанец, Ксенофонт, и пусть богам будет стыдно за это.
- Откуда ты знаешь его? Он ведь еще не родился, когда ты ушел в Персию.
- Я встретил его по пути, командир… когда был уже почти дома. Знаешь, я не представлял, каким старым стал, пока не увидел холмы своего детства. Все эти годы я боролся ради того, чтобы добраться домой - и вот добрался, дряхлый калека со сломанной тележкой. Я позвал его на помощь, и он пришел. Отвел меня в дом моего сына. И ни разу не обмолвился, что из-за меня проиграл Большой Забег. Можешь представить себе?
- Он пришел последним, насколько я знаю, - сказал Ксенофонт.
- Он шел первым, до самого города. И мне нечего дать ему за это. Ни вещей. Ни монет. Но я уплачу свой долг, взыскав другой. Дважды я спасал тебе жизнь. Вернешь ли ты мне этот долг?
- Ты же знаешь, что верну, - так же, как, надеюсь, понимаешь, что если бы я был в Персии с Агесилаем, то пришел бы тогда за тобой.
Пасиан кивнул: - Я не сомневаюсь в этом, командир. Как я понимаю, мальчишка не чистокровный, с тощим кошельком и с еще меньшей поддержкой. Помоги ему, Ксенофонт.
- Помогу, обещаю тебе.
Пасиан улыбнулся и пошел к выходу, остановившись, чтобы в последний раз взглянуть на песок.
- Мне понравился этот бой, - сказал он через плечо. - Приятно увидеть спартанцев сконфуженными.
***
Парменион выбежал из ворот на пустынную вечернюю улицу. Он не чувствовал ни палящего солнца у себя на коже, ни боли от синяков и ссадин. Он не видел домов, когда пробегал мимо них, не слышал лая собак, лязгавших челюстями у самых пяток.
Его голова полнилась мучительным воплем, и все, что он мог видеть, - это лишь лицо матери, стоявшее перед его мысленным взором, - теплое и приветливое, спокойное и понимающее.
Она умирала.
Умирала…
Это слово молотом обрушивалось на него снова и снова, и у него темнело в глазах, но он продолжал бежать. Он узнал то, о чем всегда знал. Когда ее красивое прежде лицо осунулось, когда ребра стали выпирать, как у скелета, а глаза потускнели. И все другие знаки крови и боли. Но он не мог принять этого знания, и обращал глаза и мысли прочь.
Он вышел на Выходную Улицу и срезал через рыночную площадь, врезавшись в тучного торговца и сбив того с ног. Проклятия зазвучали ему вдогон.
Вход в его дом был заполнен соседями, стоявшими в молчании. Он протолкался через них и обнаружил Рею, сидевшую рядом с ложем. Врач, Астион, стоял в маленьком внутреннем дворике спиной к комнате. Парменион встал в дверях. Сердце его колотилось, когда Рея обернулась к нему.
- Она ушла, - произнесла женщина, встав и подойдя к Пармениону, обняв его руками. - Ей больше не больно.
Слезы покатились по щекам Пармениона, едва он посмотрел на истощенное тело на кровати.
- Она не дождалась меня, - прошептал он.
Рея на миг сжалась от боли, затем отошла к двери, вежливо выпроводив соседей и друзей и закрыв за ними дверь. Потом она вернулась к кровати и села, взяв маленькую ручку Артемы в свою.
- Давай, - сказала она Пармениону. - Сядь рядом с другой стороны. Попрощайся.
Парменион шагнул вперед и обхватил правую руку матери, и так они немного просидели вместе в молчании. Вошел Астион, но они не увидели его, и он тихо вышел.
- Она говорила о тебе в конце, - сказала Рея. - Она говорила о своей гордости. Хотела дождаться, увидеть тебя, узнать, как ты справился.
- Я выиграл, матушка, - сказал Парменион, сжимая безжизненные пальцы. - Я победил их всех.
Он всмотрелся в лицо Артемы. Глаза были закрыты, черты неподвижны.
- Она выглядит умиротворенной, - прошептала Рея.
Парменион затряс головой. Он не видел умиротворения, только ужасную необратимость смерти, полную неподвижность, удаленность от этого мира. Но рука ее была все еще теплой, а пальцы - гибкими. Сколько раз она унимала его боль, или ободряюще поглаживала по лицу вот этими руками? Он ощутил щемящую боль в груди и ком в горле. Слезы покатились свободнее, капая с лица и разбиваясь о руку матери.
- Она говорила о белом коне, - сказала Рея. - Она видела его на холмах. Он подходил к ней, и она сказала, что ускачет на нем назад в Македонию. В этом, наверное, есть какое-то слабое утешение. Она сказала еще, что видит твоего отца, ожидающего ее.
Парменион не мог говорить, но, собравшись, он прикоснулся к коже лица матери.
- Попрощайся, - сказала Рея. - Простись с ней.
- Не могу, - буркнул Парменион. - Еще нет. Оставь меня ненадолго. Прошу, Рея!
- Я должна подготовить… Я скоро вернусь, - она пошла к двери и остановилась. - Я любила ее. Она была хорошей женщиной и добрым другом. Мне будет ее не хватать, Парменион. В ней совсем не было зла; она заслужила лучшей судьбы.
Услышав, как за ней закрылась дверь, Парменион дал волю своей скорби и непроизвольно зарыдал, а разум заполнился образами. Он помнил своего отца очень смутно, только как необыкновенного темного гиганта, ходящего по дому, но мать была с ним всегда. Когда, по спартанскому обычаю, его в семь лет забирали в бараки к остальным мальчишкам, она держала и не отпускала его от себя, словно его жизнь была в опасности. Он часто бегал в самоволки, лазая по стенам и крышам, чтобы увидеть ее.
Теперь он никогда больше ее не увидит.
- Если ты любила меня, ты вернешься, - сказал он. - Ты никогда не бросала меня.
Он понимал бессмысленность этих слов, но они сами собой исторгались из него.
- Я принес твой трофей, стратег, - мягко произнес Ксенофонт. - Накрой ей лицо, и мы поговорим во дворе.
- Я не могу прикрыть ее лица! - запротестовал Парменион.
Ксенофонт подошел с другой стороны кровати.
- Ее больше нет здесь; она ушла. То, что ты видишь сейчас, - это только одеяние, которое она носила. Нет ничего страшного в том, что ты накроешь ее покрывалом.
Его голос был добр, и Парменион смахнул слезы и посмотрел снизу вверх на Афинянина.
Нежно Парменион поднял белое покрывало и накрыл им застывшее лицо.