– Я только удивился тому, – отвечал он, – что, имея достаточно ума, чтобы выводить подобные заключения, у вас не хватает его, чтобы оставлять их при себе. Но вам, я думаю, хотелось бы узнать подробности дела. Я получил два извещения: то, что менее официально, гораздо более полное и интересное, так как написано живым слогом моей старшей дочери. "Весь город говорит об одном интересном деле, – пишет она, – которое обратило бы на себя еще больше внимания, если бы узкали, что преступница – protegee [7] милорда моего папаши. Я уверена, что вы настолько близко принимаете к сердцу свои обязанности, что не забыли Сероглазку. Что же она сделала? Она достала широкополую шляпу с опущенными полями, длинный мохнатый мужской плащ и большой галстук; подобрала юбки как можно выше, надела две пары гамаш на ноги, в руки взяла заплатанные башмаки и отправилась в замок. Там она выдала себя за сапожника, работающего на Джемса Мора. Ее впустили в камеру, причем лейтенант, очевидно очень веселый малый, вместе с солдатами потешался над плащом сапожника. Затем они услышали спор и звук ударов внутри камеры. Оттуда вылетел сапожник в развевающемся плаще, с опущенными на лицо полями шляпы. Лейтенант и солдаты смеялись над ним, пока он бежал. Они уже не смеялись так весело, когда, войдя в камеру, не нашли там никого, кроме высокой, красивой девушки с серыми глазами и в женской одежде! Что же касается сапожника, то он был уже "за горами, за долами", и бедной Шотландии придется, вероятно, обойтись как-нибудь без него. В тот вечер я пила в одном обществе за здоровье Катрионы. Весь город восхищался ею. Я думаю, что наши щеголи стали бы носить в петлице кусочки ее подвязок, если бы могли достать их. Я было пошла навестить ее в тюрьме, но вовремя вспомнила, что я дочь моего отца. Тогда я написала ей записку и поручила передать ее верному Дойгу. Надеюсь, вы согласитесь, что и я умею быть дипломатичной, когда хочу. Тот же самый верный дурак отправит это письмо с курьером вместе с письмами ученых людей, так что вы одновременно с Соломоном Премудрым услышите и Иванушку-дурачка. Вспомнив о дураках, прошу вас сообщить эту новость Давиду Бальфуру. Мне бы хотелось видеть его лицо при мысли о длинноногой красотке в подобном положении! Не говорю уже о легкомыслии вашей любящей дочери и его почтительного друга". Так подписывается моя плутовка, – продолжал Престонгрэндж. – Вы видите, мистер Давид, я говорю вам совершенную правду, когда уверяю, что дочери мои относятся к вам с самой дружеской шутливостью.
– Дурак им чрезвычайно благодарен, – сказал я.
– Разве это не ловко проделано? – продолжал он. – Ведь эта гайлэндская девушка стала чем-то вроде героини.
– Я всегда был уверен, что она очень смелая. Я могу биться об заклад, что она ничего не подозревала… Но прошу у вас извинения: я снова затрагиваю запрещенные темы.
– Я готов поручиться, что она не знала, – возразил он откровенно. – Я готов поручиться: она думала, что идет против самого короля Георга.
Мысль о том, что Катриона находится в заключении, взволновала меня. Я видел, что даже Престонгрэндж удивлялся ее поведению и не мог удержать улыбки при воспоминании о ней. Что же касается мисс Грант, то, несмотря на ее дурную привычку насмехаться, восхищение ее было очевидным. На меня нашел какой-то пыл.
– Я не ваша дочь, милорд… – начал я.
– Я это знаю! – возразил он, улыбаясь.
– Я говорю глупости, – сказал я, – или, вернее, я не так начал. Без сомнения, мисс Грант поступила неблагоразумно, пойдя в тюрьму. Но я показался бы бессердечным, если бы не полетел туда же немедленно.
– Так, так, мистер Давид, – заметил он, – я думал, что у нас с вами был уговор.
– Когда я заключал этот уговор, милорд, – сказал я, – я, конечно, был очень тронут вашей добротой, но не могу отрицать, что заботился, кроме того, и о собственных интересах… И я стыжусь сейчас своего эгоизма. Для вашей безопасности, милорд, вам, может быть, нужно везде рассказывать, что беспокойный Дэви Бальфур – ваш друг и гость. Рассказывайте это, я не стану противоречить. Что же касается вашего покровительства, я отказываюсь от него. Я прошу лишь об одном: отпустите меня и дайте мне пропуск, чтобы я мог повидаться с ней в тюрьме.
Он строго посмотрел на меня.
– Мне думается, что вы ставите телегу перед лошадью, – сказал он. – Я чувствую к вам расположение, чего при вашей неблагодарной натуре вы, кажется, не замечаете. Но покровительства я вам не обещал да, говоря правду, и не предлагаю его. – Он помолчал немного. – Предостерегаю вас: вы сами себя не знаете, – прибавил он. – Молодость – горячая пора. Через год вы будете думать иначе.
– О, я бы хотел, чтобы молодость моя была всегда такова! – воскликнул я. – Уж слишком много я видел расчетливого и эгоистичного в молодых адвокатах, которые увиваются около вас, милорд, и даже стараются увиваться вокруг меня. Я заметил то же самое и в стариках. Все они, весь их клан, заботятся только о своих интересах! Оттого-то я и сомневаюсь в ваших дружеских чувствах ко мне. Почему я должен верить, что вы любите меня? Вы сами говорили мне, что преследуете собственную выгоду!
Тут я остановился, устыдившись, что зашел так далеко. Он смотрел на меня, но на лице его ничего нельзя было прочесть.
– Прошу у вас прощения, милорд, – заключил я. – Я умею говорить только грубо, по-деревенски. Мне кажется, что было бы прилично поехать навестить моего друга в заключении, но я обязан вам жизнью, и этого я никогда не забуду. И если нужно для вашего блага, милорд, то я останусь – останусь из одного чувства благодарности.
– Это можно было бы сказать и покороче, – мрачно сказал Престонгрэндж. – Легко, а иногда и вежливо сказать просто "да".
– Но, милорд, мне кажется, что вы все еще не вполне понимаете меня! – воскликнул я. – Для вас, за спасение моей жизни, за расположение, которое, как вы говорите, вы чувствуете ко мне, – за все это я готов остаться… Но не оттого, что ожидаю каких-либо выгод для себя. Если я буду вынужден держаться в стороне, когда будут судить молодую девушку, то я ни в коем случае не хочу чего-либо выиграть от этого. Я скорее готов претерпеть окончательное крушение, чем на этом основывать свое благополучие.
Престонгрэндж с минуту оставался серьезен, затем улыбнулся.
– Вы напоминаете мне человека с длинным носом, – сказал он. – Если бы вам пришлось в телескоп глядеть на луну, вы и там бы увидели Давида Бальфура. Но пусть будет по-вашему. Я попрошу вас оказать мне одну услугу, а затем освобожу вас. У моих клерков работы по горло: будьте так добры, перепишите мне несколько страниц, – сказал он, заметно затрудняясь в выборе между несколькими большими рукописями. – А когда вы кончите, я скажу вам: с богом! Я никогда не согласился бы обременить себя заботой о совести мистера Давида. Если бы вы сами могли по дороге бросить часть ее в болото, то поехали бы дальше значительно облегченным.
– Хотя, может быть, не в том самом направлении, милорд! – сказал я.
– За вами непременно должно остаться последнее слово! – радостно воскликнул он.
У него действительно были причины радоваться, так как он нашел способ добиться своего. Для того чтобы ослабить значение докладной записки и иметь готовый ответ, он желал, чтобы я всюду показывался с ним в качестве близкого ему человека. Но если бы я так же открыто появился у Катрионы в тюрьме, все бы не преминули вывести свои заключения, и подлинный характер бегства Джемса Мора стал бы очевидным. Такова была небольшая задача, которую я внезапно предложил ему и решение которой он так быстро нашел. Меня удерживали в Глазго под предлогом переписки, от чего я из простого приличия не мог отказаться. А пока я был занят, от Катрионы постарались избавиться частным образом. Мне совестно писать это о человеке, который оказывал мне столько услуг. Он был добр ко мне, как отец, но я постоянно замечал, что он фальшивит, как надтреснутый колокол.
XIX. Я попадаю в дамское общество
Переписывать было чрезвычайно скучно, тем более что дела, о которых говорилось в бумаге, не требовали, как я скоро заметил, никакой поспешности, и это занятие было только предлогом, чтобы удержать меня. Как только я закончил свою работу, я вскочил на коня и, стараясь не терять ни минуты, помчался вперед; поздно вечером я уже остановился на ночлег в домике на берегу Алан-Уотера. До наступления следующего дня я снова сидел в седле. В Эдинбурге только что открылись лавки, когда я въехал в город через Вест-Боу и на взмыленной лошади подскакал к дому лорда-адвоката. У меня была записка к Дойгу – доверенному лицу милорда, который, как предполагалось, знал все его секреты. Это был низенький, невзрачный, жирный человек, весь как бы пропитанный табаком и самонадеянностью. Я застал его за конторкой, выпачканного табаком, в той самой передней, где я встретился с Джемсом Мором. Он внимательно прочел записку, точно главу из библии.
– Гм… – сказал он. – Вы немного запоздали, мистер Бальфур. Птичка улетела, мы выпустили ее.
– Мисс Друммонд свободна! – воскликнул я.
– Ну да! – сказал он. – На что нам было держать ее, подумайте сами! Никому бы не понравилось, если бы подняли шум из-за этого ребенка.
– А где же она теперь? – спросил я.
– Бог знает! – сказал Дойг, пожимая плечами.
– Она, вероятно, вернулась к леди Аллардейс, – заметил я.
– Вероятно, – сказал он.
– Так я прямо отправлюсь туда, – продолжал я.
– Но вы прежде немного закусите? – спросил он.
– Нет, я не стану закусывать, – отвечал я. – Я выпил молока в Рато.
– Хорошо, хорошо, – сказал Дойг. – Но вы можете оставить свою лошадь и багаж, так как вы, кажется, остановитесь здесь.
– Нет, нет, – сказал я, – сегодня в особенности мне совсем не улыбается ехать на Томсоновой кобыле. [8]