- Месть подобна кругам, расходящимся по воде, от одного круга рождается другой… Там, где реванш узаконен - это приводит к гибели целые племена и даже народы. Стоит ли восхвалять подобную догму?
- Не знаю, как для кого, а для меня, господин Вышегорский, месть была и остается сладчайшим напитком! - упрямо сказал Эдмон, и еще раз крепко пожал руку своего неожиданного московского знакомого. - Да, спохватясь, задал он еще вопрос, - а где произошло это тяжелое преступление - убийство поэта?
- В Санкт-Петербурге, граф! Почти на глазах у высшей власти… Вот почему, - прибавил он, понизив голос, - народ склонен и власть нашу считать соучастницей этого преступления…
Эти слова, как и все остальное по-французски, он произнес настолько тихо и осторожно, что Дантес едва их расслышал. Однако, расслышав и поняв, он так же тихо сказал приятному москвичу:
- Власти своей за Пушкина пусть мстит обожающий его народ России, надеюсь, ему по силам такая задача… Что же касается меня, то я буду мстить, в первую очередь, за себя, за то страшное оскорбление, какому только что сейчас здесь подвергся, и буду мстить как раз тому, кто был виновником этого, по чьей вине это произошло… Подлинному виновнику!
Лицо Вышегорского озарилось:
- Но тем самым вы будете мстить и за Пушкина, любезный граф! - уже не понижая голоса, произнес он, почти вскричал симпатичный москвич. - Мне остается пожелать вам удачи!
Вернувшись к своему столику, Дантес ощутил продолжавшуюся все еще там растерянность обоих своих компаньонов - Гайде и Жюля. Последний за все время не произнес ни слова. Он сидел, как опущенный в воду. И Эдмон понял, что приятеля мучительно терзает совесть - как это случилось, что он, растерявшись не отплатил тотчас дерзкому студенту-москвичу, пусть тот и был на голову выше его и почти вдвое шире в плечах. Бесспорно, подоспели бы тотчас и другие потомки князя Кутузова и могло разразиться новое Бородинское сражение. Однако честь марсельцев была бы все-таки поддержана, момент не был бы упущен…
Но Эдмон вспомнил только что услышанные слова: "Месть подобна кругам расходящимся по воде…" В фешенебельном на свой лад московском ресторане-трактире легко могла разыграться буря почище любого Тирренского шторма… Вмешательство полиции могло повлечь пренеприятные последствия и для самого Жюля Карпантье, и для никем не признанного графа Монте Кристо, пускай уже и пострадавшего в первую очередь!
Эдмону стало искренне жаль приятеля. Он положил руку на плечо Жюля:
- Я понимаю - ты огорчен за меня…
Карпантье возмущенно вскинулся:
- Я разъярен… Я полон бешенства. Я опешил в тот миг. Мелькнуло даже, не навлек ли ты сам чем-нибудь этот удар? Это дало возможность им уйти. Я готов мчаться к генерал-губернатору Москвы и потребовать немедленного розыска наглецов, устроивших нападение на тебя, мой Эдмон!
- Но ведь ты слышал мой разговор с этим русским, и надеюсь, понял каждое мое слово. Огласка этого происшествия была бы для меня куда страшнее того, что случилось… Это было бы для меня подобием смерти! Двойной позор лег бы на дорогое для меня имя "Дантес"! А сейчас руки у меня свободны…
Снова оказавшись на вольном московском воздухе, и Эдмон, и Гайде, и даже Жюль шумно и глубоко вздохнули. Они даже оглянулись - точно ли они не спят, точно ли находятся в экзотической, но все же реальной Москве? Да, сомневаться было невозможно. Справа - над зубцами огромной красноватой стены высились уже знакомые чарующие золотые главы Ивана Великого и его свиты-дружины: полудесятка могучих многокупольных храмов… Над менее высокой стеной Китай-города виднелись причудливые многоцветные завитки и узоры Святого Василия. Слева - красовался голубовато-зеленоватый тоже узорчатый дворец Московской Законоспасской академии - той, где учился легендарный соперник Лавуазье - Ломоносов. А еще чуть левее, за углом первого трактира Москвы, обозначались мощные колонны самого крупного и знаменитого театра России - так и именуемого "Большой"!
Жюль Карпантье, невзирая на успокоительные слова Дантеса, продолжал свое подавленное молчание. Он начал прощаться:
- Прости, Эдмон, что так все получилось… Просто не знаю, как и оправдаться перед тобой, дружище… Я ничего не мог сообразить - так внезапно было это нападение!
- Значит, у тебя даже мелькнула мысль, что это нападение могло быть и заслужено мною? Ничего удивительного, дружок! Времени после нашей с тобой последней встречи промчалось уйма - мало ли что могло произойти за этот срок! Я мог оказаться в заговоре в пользу врага России и Москвы - Наполеона… Мог стать участником международной банды по похищению кремлевских сокровищ - "царь-колокола" или "царь-пушки", а то и обоих сразу… Ты, конечно, заметил, что благородный москвич именовал меня графом, и удивлялся, конечно, в чем тут дело? Не самозванец ли я, каких немало теперь шатается по свету?
- Что ты! - смущенно откликнулся Карпантье. - За это время столько людей стали графами, и герцогами, и даже принцами с легкой руки Наполеона.
- Меня сделал графом не Наполеон, хотя чуть-чуть и он причастен к этому, - возразил Эдмон. - У Судьбы, как я не раз говорил Гайде и другим, есть свои удивительные причуды, свои умопомрачительные ходы… Один из таких причудливых ходов Судьбы и сделал меня вполне законным графом, милый Жюль! А в знак того, что я нимало от этого не зазнался - вот тебе чек на московский филиал "Лионского кредита", - он достал из кармана по всем правилам оформленную чековую книжку, и раскрыв ее, подал Карпантье уже готовый подписанный чек на пятьдесят тысяч франков.
- Я написал и подписал его, провожая до выхода нашего московского знакомого… - Пояснил он. - Сначала я хотел вручить тебе этот чек завтра, мой друг и земляк, но подумал, что ты можешь испугаться по поводу случившегося сегодня, что не захочешь больше со мной и видеться… А я привык держать свое слово, выполнять свои обещания - вот тебе деньги на морской пароходик, мой милый марселец! Если не подвернется более желанного тебе названия, назови это судно "Монте-Кристо"… Знаешь, конечно, остров с таким названием на наших средиземных морских дорогах… Этот островок принадлежит теперь мне, и я буду рад, если новое чудо морей - пироскаф с таким именем будет не только бороздить синий простор нашего моря, но и пришвартовываться иной раз к этому малоизвестному для многих кусочку суши… Там есть удобные для захода бухты. В одной из них специально для тебя я прикажу оборудовать небольшой пирс…
Не веря не только своим глазам, но и слуху, оцепенело смотря на чек и на Дантеса, Жюль Карпантье бормотал ошеломленно:
- Да за что же мне такая милость? Такая щедрость… Такая странная улыбка Судьбы?
- Не применяй к Судьбе такое понятие, такое слово - "странный", "странное", "странность"… Повторяю и готов повторять еще множество раз, Жюль, и вот опять-таки Гайде свидетельница этому, что у Судьбы почти все странно с нашей наивной человеческой точки зрения. Но лишь потому, что умы наши слишком поверхностны и ребячливы… Мы желаем, чтобы все было просто и ясно! Какое смешное, ничем не оправданное желание!
- Но иногда уж слишком странно… - пробормотал Карпантье. - Вот как сейчас, дружище Эдмон…
Граф кивнул:
- Не спорю, странного немало. Но вот я немного вдумался в происшедшее, друзья мои. И хотел бы сказать, моя Гайде, в ответ тебе на кое-что из наших утренних разговоров! Обозначается нечто такое, что снова способно наполнить мою жизнь не идиллическим безмятежным спокойствием - сиречь безделием и бездействием, а свойственной мне жаждой поисков, бурь, борьбы!
- Опять! Опять искания, бури… - со вздохом сказала Гайде.
Эдмон подтвердил:
- Да-да-да, моя дорогая Гайде! Так написано мне на роду, вероятно, или на руке моей, как утверждают марсельские и иные цыганки… Судьба не любит, когда люди пытаются заглянуть в ее тайны, но она покровительствует тем, кто подчиняется ее велениям!
Глава IV
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Петербург встретил Дантеса и Гайде холодноватым туманом. И они могли воочию удостовериться в огромной разнице между двумя столицами России.
- Мне непонятно, - сказала всегда самостоятельная в суждениях Гайде, - как мог вообще жить в таком городе величайший поэт России - Пушкин? Ведь это просто какой-то гигантский каземат, сплошная каменная тюрьма… Какая огневая, рвущаяся из сердца песня или поэма могла бы родиться в подобном каменном саркофаге! Возможно, Пушкин как раз задыхался в этой темнице, и потому сам рвался навстречу смерти. А вы, мой неукротимый друг, все-таки собираетесь мстить за него, рисковать собственной головой, ставить на карту и свое собственное счастье и мое также…
- Прежде всего, милая моя Гайде, - с какой-то особенной, редко звучащей в его голосе ноткой, - ответил Дантес, - я собираюсь мстить за себя самого.
- Для меня это еще страшнее, еще тягостнее, - со вздохом отозвалась Гайде. - Хоть в общем-то и я сочувствую этому замыслу… Будь я в силах, я сама растоптала бы это чудовище, этого омерзительного однофамильца…
- А вдруг это мой родственник - кузен, например? - хмуро заметил Эдмон. - Как быть тогда? У нас, французов, не принято убивать ни братьев, ни кузенов. Будем надеяться, что тут нет никакого родства…
- Я, по совести, предпочла бы, чтобы родство оказалось, мой дорогой Эдмон… - не без горечи откликнулась Гайде.
- Нет, милая Гайде, я даже брату не простил бы убийство великого поэта! Но я придумал бы для него наказание без крови… Да, без крови. Но такое, которое стоило бы любого кровопролития…
- Порой ты меня пугаешь, Эдмон… - тихо сказала Гайде. - В тебе проступает нечто демоническое, внушающее тревогу… Видимо, рана, которую тебе нанесли почти четверть века назад, все еще не зажила, все еще мучает, доводит до кощунства, до цинизма…