Сначала его внимание относилось к соотечественникам, французам. Но вот свита подъехала к воинам, одетым в русскую форму.
Тела лежали всюду. Их было много. Видно, в сем месте случилась страшная сеча. И Наполеон задержался, чтобы представить себе, как все здесь произошло.
- Сир, - приблизился к императору маршал Мюрат и как родственник, муж наполеоновской сестры, обратился к нему на ты, что делал всегда, когда они оставались вдвоем. - Видишь, как красиво они лежат, даже мертвые внушая силу и удаль. А дрались эти русские, словно львы - можешь мне поверить, если я сам был в этой битве.
- Да, храбрый народ и величественное зрелище, - Наполеон слегка тронул шпорами бока своей небольшой, но сильной арабской лошади, которая сделала несколько шагов и снова остановилась. - Однако тут имеются и живые, - произнес император, указывая рукою на медленно поднимающихся перед всадниками людей в белых, перепачканных кровью и грязью кавалергардских мундирах. - Я подъеду к ним.
Не всем удалось встать, завидев императорскую свиту. Некоторые, привстав на колено, тут же рухнули наземь. Но остальные, человек десять, поддерживая друг друга, поднялись и попытались даже выпрямиться, как подобает истинным воинам.
- Кто старший? - прозвучал вопрос Наполеона.
- Я - полковник, князь Репнин, - произнес по-французски и сделал шаг вперед человек в окровавленном мундире.
Говоривший пошатнулся, но его тут же поддержал молодой офицер, тоже раненый, но, видимо, легко.
- Так это вы, князь, командовали кавалергардским пазком императора Александра? - обратился Наполеон к полковнику Репнину.
- Я командовал эскадроном.
- Ваш полк честно исполнил свой долг, - сказал Наполеон.
- Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату, - ответил князь Репнин.
- С удовольствием отдаю ее вам, - произнес Наполеон и, чуть повернув голову, остановил свой взгляд на юном офицере, стоявшем рядом с Репниным. - А кто этот молодой человек подле вас?
- Штабс-ротмистр Каблуков Первый.
- Что значит Первый? Есть и Второй?
- Так точно, ваше величество, - пояснил Репнин. - А Каблуков Второй, тоже штабс-ротмистр, вот он, поодаль.
Император посмотрел на богатыря, который лежал на земле, широко раскинув руки.
- Прекрасная смерть! - воскликнул Наполеон. - Я прикажу отдать герою подобающие почести.
- К счастью, вы ошиблись, ваше величество, - вступил в разговор Каблуков-старший. - Мой брат жив, хотя он получил три сабельных раны в голову и две раны штыком в бок.
- Ах так! - подхватил Наполеон и, оборотясь к свите: - Немедля всем русским раненым и контуженным - врачебную помощь. А этому герою - в первую очередь. И поместить их не во временных шалашах, а в лазарете.
Кто-то из сопровождавших выдвинулся вперед:
- Сир! Как вашему величеству известно, тяжелораненых, то есть безнадежных, мы отдаем на попечение местных жителей. Прикажете сделать исключение?
Что-то переменилось в лице Наполеона, и оно обрело непроницаемо-каменное выражение.
- Поступите, генерал, так, как надлежит по вашему усмотрению.
Затем он бегло обвел взглядом недавних противников и снова обратился к полковнику Репнину:
- У вас, князь, есть ко мне просьба?
Репнин поднял голову.
- Лично для себя, ваше величество, я не намерен ни о чем просить. Все мои надежды связаны с благом для моих боевых товарищей, которое, надеюсь, им будет оказано. И - с благом для моей жены. Княгиня Варвара Репнина в походе находилась со мною. Если Бог даст ей разыскать меня, не соблаговолили бы вы, ваше величество, разрешить ей присоединиться ко мне, где бы я в вашем плену ни находился, дабы умерить страдания и переживания несчастной женщины?
- Можете положиться на мое слово, князь. Я сделаю, как вы просите. Надеюсь, с вами и княгиней, вашей супругой, мы еще встретимся, - сказал император и тронул лошадь в галоп.
Не успела императорская кавалькада скрыться в темени ночи, как Репнин, почувствовав мгновенную дурноту, зашатался и как подкошенный упал наземь. Платон Каблуков, только что отошедший к брату, бросился к своему командиру, но услышал:
- Оставайтесь с Владимиром, Платон. Ему вы сейчас более необходимы. Я же перемогусь, перетерплю. Недолго, надеюсь, ждать помощи. Бог нас не покинет.
Однако очнулся Репнин уже совершенно в другом месте. Был день. Он лежал на повозке. Вокруг сновали люди, кого-то тащили на носилках в дом.
- Где я? Что со мною? - произнес князь сначала по-русски, но, прислушавшись к речи окружающих, перешел на французский.
- Вы в аббатстве Мельк. Здесь размешен лазарет, - ответили ему.
"Где же Каблуковы, где все остальные, с кем я был там, ночью?" - Он приподнялся, но тотчас острая боль в груди свалила его навзничь.
- Этого - к хирургам! - услышал он и почувствовал, как его грубо перевернули набок, а затем, подхватив под руки, куда-то поволокли.
"Выходит, я предал своих друзей, бросил их где-то на произвол судьбы? - вместе с болью обожгла его внезапно пришедшая мысль. - Но этого никак не могло произойти! Я ведь был с ними, со своим эскадроном. Это другие, кто обрек нас на неминуемую гибель, предали нас. Но кто они? Кто это сделал?
А может, никто не был ни в чем виноват, лишь каждый выполнил то, что был обязан совершить? Выполнил долг свой перед отечеством и государем, перед Господом Богом.
Да-да, так оно и произошло на самом деле. Так случилось с того самого мгновения, когда наш полк получил приказ вступить в бой и своей атакой остановил наступление французов…"
Все недавнее - в красках, в звуках, в самых мельчайших оттенках - вдруг так зримо предстало перед внутренним взором князя Репнина, что он будто снова оказался в ладном, словно отлитом из стали, прекрасном, сильном и сплоченном кавалергардском строю.
В течение трех месяцев гвардия, а с нею и их полк, шла из Петербурга по дорогам Европы, чтобы в Ольмюце, где находились российский и австрийский императоры, соединиться с союзными войсками.
Преображенский, Измайловский и Семеновский пехотные полки, полк конных егерей, казачий, гусарский и их кавалергардский - все это была гвардия, высший воинский цвет России, гордость государя.
Не полки это были - картинка. Бравые, один к одному солдаты-молодцы, храбрые красавцы офицеры. И не случайно в каждом городе по пути от Бреста, через Краков к австрийским пределам - парады, парады!
Собственно, для того она и была создана, гвардия, еще в петровские времена, чтобы быть главным участником императорских празднеств и церемоний. Но теперь, осенью тысяча восемьсот пятого года, гвардия впервые шла на войну. Шла туда, где следовало демонстрировать не только безукоризненно красивый строй, превосходные по своей слаженности манеры, но и то, что составляет главное содержание военной профессии, - мужество и храбрость, готовность отдать свои жизни за государя.
И все же мало кто в самой гвардии верил, что приближенное к особе императора воинство вступит в настоящее, кровопролитное сражение. Для этого были тоже особые, так сказать, созданные не просто для парадов и празднеств, а для того, чтобы умирать на поле боя, другие полки, батальоны и роты.
Многие полагали: гвардия придет и расположится лагерем вокруг императорской ставки. А те, другие части и соединения, которым это написано на роду, будут умирать там, впереди, где разыграются сражения и куда ни сам император, никакой вообще гвардеец не доскачет.
Сия мысль укрепилась, когда после трехмесячного марша-парада по Европе гвардия вступила в ставку и прошла перед августейшими - своим и союзным - монархами, восхитившим все чувствительные сердца церемониальным строем.
Однако и гвардейцы рвались в настоящее дело. Нашлись такие, кто стремился предстать перед государем и упросить его прикомандировать к тем полкам, коим было наверняка суждено оказаться в огне.
Император Александр отвечал:
- Разделяю ваши стремления. Но, полагаю, пробьет свой час и для гвардии.
И - пробил! Нет, не намеревался Александр бросать свою гвардию в огонь в тот жестокий день второго декабря у деревушки Аустерлиц. Но ничего не оставалось, когда в самом начале сражения так превосходно расписанные в диспозиции колонны дрогнули и открыли неприятелю фронт. Брешь следовало немедленно закрыть. Закрыть любой ценой. И тогда командующий гвардией великий князь Константин Павлович, брат императора, в белом кавалергардском колете и в каске, повел свои полки через ручей у Вальк-Мюле, чтобы преградить путь французам. Но то была лишь гвардейская пехота, которую цесаревич построил в две линии. Французы остановились, однако ненадолго. Их натиск вот-вот мог опрокинуть ставших насмерть преображенцев, семеновцев и измайловцев.
Время близилось к полудню. Это хорошо запомнил князь Репнин, в полном боевом снаряжении стоявший в строю во главе своего четвертого эскадрона. Бой кипел впереди. Гвардейская пехота и подоспевшие к ней уланы отважно сдерживали натиск французов. Но что там случилось впереди? Оборонявшиеся дрогнули - на них неслась конница Мюрата. И тогда кавалергарды ринулись в атаку.
Самым опасным оказался наш левый фланг - на него обрушился главный удар вражеской кавалерии.
Князь Репнин летел впереди, и ему казалось, что весь его четвертый эскадрон - одно целое, которое никто не в состоянии разрушить. Но вот слева и справа от него на всем скаку падают с коней его боевые товарищи. Грудь на грудь сшибаются лошади. В топоте несущихся друг на друга двух конских лавин тонут слова командира, крики и стоны раненых и умирающих. А он, Репнин, все продолжает кричать: "Марш, марш!"
Иль это он кричит теперь, на лазаретной койке, вновь переживая ужас того страшного дня?