Голосом, выдававшим волнение. Александр Павлович пересказывал то, что его особенно поразило. Вся Москва - не только толпы, но и высшее общество - за него и за дружбу с Францией!
- Находились, конечно, и те, кто не разделял общего настроения, - после некоей паузы как-то сокрушенно произнес царь и продолжил: - Тут я вам не как посланнику, как простому человеку поведаю, почему. Спрашивали меня: а в той ли мере, как я, дорожит дружественным союзом Наполеон?
Высказав сию мысль. Александр Павлович вновь продлил паузу, чтобы подчеркнуть тем самым суть тревоги, поселившейся в обществе. И когда убедился, что посол проявил неподдельный интерес, вернулся к рассказу.
- Сомнения в обществе таковы, - стал разъяснять он. - Во-первых, благоразумно ли связывать себя бесповоротно с исполинской, но искусственно созданной империей, которая вряд ли переживет своего творца. А при своем крушении - увлечет за собою каждого, кто безрассудно свяжет с нею свою судьбу. Во-вторых, недоверчивых занимает вопрос: что произойдет с самою Францией, если что-либо случится с Наполеоном? А что станет в таком разе с Россией? Она - чуть ли не единственный верный союзник - ради Франции отказалась от многих прошлых друзей. Вы, мой друг, можете догадаться, как я отвечал на подобные рассуждения. Вы преотлично знаете, что рассуждения сии не в состоянии не только перечеркнуть, но даже поколебать моих убеждений, - закончил Александр Павлович свой рассказ.
"Не разделял ли на самом деле царь настроений московских бояр? - промелькнуло в голове Коленкура. - Зачем иначе так подробно говорит он об образе мыслей в обществе?" И другая пришла догадка: Москва - Москвою, но главною целью путешествия была, безусловно, Тверь. И не суровая ли и непримиримая к Франции позиция Екатерины Третьей так напугала монарха?
А то, что в душе российского императора поселился некий испуг, вернее сказать, некий душевный разлад, сомнений у Коленкура не вызывало.
Сию догадку подтвердил и вопрос Александра Павловича о том, было ли опасным покушение на жизнь Наполеона в Вене во время военного парада.
- Да, если что-либо произойдет с моим братом императором Наполеоном… - повторил Александр Павлович и неожиданно закончил: - Не окажутся ли господа, о которых я вам говорил, так уж неправы в своих суждениях о будущем наших стран?
В этом месте беседы Коленкур и увидел возможность обозначить свою тему.
- Слава Богу. - сказал он. - что император подумал, наконец, о том, чтобы упрочить свое и своей империи будущее.
Сказал будто и без явной связи с тем, что тревожило царя, но лучшего момента, как оказалось, нельзя было придумать, чтобы передать то, что ему было поручено сказать.
Александр Павлович тотчас понял, о чем речь - с Коленкуром в приватных беседах они и без указаний на сей счет его превосходительства Шампаньи не один раз касались сей щекотливой темы. Но всегда разговор очень быстро сводился к тому, что окончательное решение - за императрицей-матерью.
- Ах да, - быстро подхватил царь слова своего друга-посла. - Перед тем, как отправиться в Тверь, я, как и обещал вам, Арман, сызнова говорил с матушкой на интересующую нас тему. Но, как всегда, разговор с нею для меня - запутанный лабиринт. Вот уж она совсем будто бы согласна и возражений - никаких. Только в последний раз маман выдвинула условие: Анна не перейдет в католицизм, останется православной. А раз так, будет ли у нее в Париже своя дворцовая церковь и свой священник? И даст ли император Франции по сему поводу письменное свое свидетельство?
Колен кур тут же с готовностью попросил уверить императрицу в том, что ее условия в отношении вероисповедания, разумеется, будут удовлетворены.
- В том и я уверял маман, - подхватил Александр Павлович. - Однако в ответ у нее родилось другое рассуждение: отчего императору Франции было не сделать своевременно предложение великой княжне Екатерине? Ее ум, характер, годы - все было бы более подходящим. А Анна же - совсем молода, еще ребенок. И как бы ни обсуждались теперь условия брака, мне думается, маман будет склоняться к тому, чтобы несколько повременить с замужеством. Ну, скажем, отложить брак по крайней мере на год.
Итак, ничего не было отвечено определенного. Не был произнесен отказ напрямую. Но в мягкой форме это был скорее всего отказ. Из разговора доверительного, дружеского, как сделал для себя вывод французский посол, открывалось непростое положение, в котором находился теперь российский император. Положение между двух опасных лагерей. Один из них - гвардия, армия, наконец, министерство иностранных дел во главе с графом Румянцевым, - старался укрепить политику царя. Другой лагерь, опирающийся на настроения Твери и Гатчины, пытался столкнуть императора с выбранного им пути.
"Непростые препятствия ставила судьба перед обоими императорами, - подумал Коленкур. - Сложности у них были разные, да и опыт, характеры и цели у каждого свои. Но за личными трудностями одного и другого могла вырисовываться общая и страшная для обоих стран беда - война. И эту беду ни в коем случае нельзя было допустить".
Военный атташе
- Вы все еще страдаете, мой друг?
Голос Елизаветы Алексеевны пробудил его от полудремы, в которую он внезапно впал, так и не дочитав до конца новый французский роман, принесенный ему вчера к ночи Николаем Петровичем Румянцевым.
Как обычно, из своих заграничных вояжей канцлер воротился, распираемый массой приятных впечатлений и с сундуками каких-то древних, только для него, вероятно, имеющих подлинную ценность, манускриптов и редкостных монет и, конечно, с тюками книг, только что выпущенных печатнями Лейпцига, Праги, Дрездена и Парижа.
- Опять читали, вероятно, всю ночь, - присела прямо на ковер у его ног императрица. - А как ушиб, друг мой?
- Нынче гораздо лучше, - улыбнулся Александр Павлович. - Должно быть, помогла вот эта скамеечка с мягкой подушечкой, которую вы велели изготовить под больную ногу. Я так благодарен тебе, Лиза, за участие.
Милое, с наивными детскими глазами, обрамленное литым золотом волос лицо ее мгновенно залилась краской смущения и радости.
- Я тем и живу, чтобы всегда делать тебе приятное. Ты - доволен, а я - уже и счастлива! Разве может быть в моей жизни что-либо иное, кроме твоего счастья?
Третьего дня, когда императора ввели по лестнице наверх, она так перепугалась, что, казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
- Что? Что приключилось? - растолкав свиту, Елизавета Алексеевна упала на колени и прикоснулась лбом к его лицу. - Вы ранены?
- Успокойтесь. Пустое, - проговорил он. - Ушиблена нога. На Каменном острову, во время катания. Возок набок, и я - наземь. Нелепица, право. Так что прошу вас, не тревожьтесь.
Сегодня ему и в самом деле стало лучше. Но женское чутье не могло ее обмануть.
- Я знаю, вас более тревожит рана вот здесь, - перешла она вновь на "вы" и показала себе на грудь. - Вас, вероятно, весьма огорчила весть, которую Николай Петрович привез из Парижа?
Вся царская семья была не то что поражена, но удивлена сообщением министра иностранных дел графа и канцлера Румянцева, с которым он явился во дворец: Наполеон выбрал в невесты австрийскую эрцгерцогиню Марию Луизу.
"Ну вот, баба с возу - кобыле легче, - тщательно подбирая русские слова, с большим немецким акцентом произнесла императрица-мать. - Впрочем, с воза - вы, ваше величество, я и забыла, - поправилась она, взглянув на полулежащего в кресле с больною ногою императора-сына. - А что упало, то, как говорится, пропало. Я опять не о вас, государь. Я - о вашей дружбе с этим Буонапарте. Давно пора снять с себя оковы Тильзита. А ныне случай для этого отменно подходящий. Ведь, кажется, я напрочь не отказала ему в руке Анны? Мог бы и год, и два подождать. Но вот она, натура корсиканца! Вы же, ваше величество, изволите величать его братом", - и, поджав губы, вышла из комнаты.
- Не скрывайте от меня, друг мой, ваше душевное страдание. Я ведь вижу, какие переживания доставил вам поступок французского императора и слова, которые вчера так зло и бестактно высказала маман.
- Только одной тебе, Лиза, дано знать, как я ненавижу и презираю предательство, тайные и подлые сговоры за моею спиною. И как противно моей душе людское вероломство! Нынче же я снова наказан за мою доверчивость и открытость. А уже в Эрфурте можно было понять, как мы непохожи! И - разное у нас на уме и в поступках, - глядя в детски восторженные глаза жены, произнес царь.
Почему-то сейчас из всего, что было в Эрфурте два года назад, ему особенно ясно припомнился спор о будущей войне с Австрией. Наполеон требовал, чтобы Россия заодно с ним выступила всею своею силою. Он же, российский император, не находил это необходимым. Тогда Наполеон сорвал со своей головы шляпу и, бросив на пол, в гневе стал топтать ее ногами.
- Вы резки, а я упрям, - встал со своего места Александр и взялся за ручку двери. - Решайте: будем рассуждать спокойно или иначе я тотчас уеду.
Наполеон, придя в себя, бросился к русскому царю и взял его руку в свою:
- Я погорячился, брат мой.
"Да, все, кто был тогда в Эрфурте, могли оценить, кто из нас искреннее и благороднее, - старался успокоить себя Александр Павлович. - И первым это определил проницательно-умный Талейран, который еще недавно являлся Наполеоновым министром внешних сношений, а в Эрфурте был главным советником французского императора. Талейран так ясно, до самой заветной глубины понял мою душу и ее чистые и светлые помыслы".