- Крутишься ты, точно в чужое государство попал.
Залейкин гладит боцмана по кудрявой голове.
- Не сердись, дружок, - у тебя и без того волосы судорогой свело. А я не могу иначе, раз душа вольтовой дугой вспыхнула….
Один матрос спрашивает:
- В чем заключается дисциплина подводника?
Другой отвечает:
- В полбутылке водки, в паре огурцов и в хорошем товарище.
- Правильно, дуй тебя, черт косматый, бугшпритом в ноздрю!..
В кают-компании свое. Один из офицеров предлагает:
- Выпьем, господа, за отсутствующий прекрасный пол…
Ракитников отрицательно крутит головою:
- К черту женщин! Что такое женщина? Сладостный яд, отравляющий душу…
- Ошибаешься, Виктор! Без женщины жизнь была бы скучная и пресная…
- Ерунда! Наркоз!
Долго еще куролесили. Танцевали, орали песни, качали офицеров. Двое матросов подрались между собою. Обоих отправили в "участь горькую", как у нас называют карцер.
К вечеру все разбрелись. Из офицеров на лодке остались только старший офицер и лейтенант Ракитников. Последний уже сильно пьян, но просит еще водки:
- Дай что-нибудь покрепче, знаешь ли, подинамичнее, чтобы залить рану моей души.
- Хорошо, хорошо. Только на базу не ходи. Там адмирал сидит, и можно нарваться на неприятность. Ложись лучше в моей каюте.
- Никого я не боюсь: ни черта, ни адмирала! Да и что такое адмирал? Это поглупевший капитан первого ранга…
Ракитников сам идти не может. Я помогаю старшему офицеру уложить его в каюте. Он жалуется с тоскою в голосе:
- Война надоела. Каждый день одно и то же. Всюду измена, ложь, подлость. Жизнь испохаблена. Знаешь, друг, что мне хочется?
- Ну?
- Минимум - на тот свет.
- А максимум что?
Ракитников мутно смотрит мимо нас, кривит губы в улыбку.
- Максимум - жениться бы, но я уже женат…
Я и этот пьяный лейтенант, высказывающийся откровенно, - мы разные люди, из разных общественных слоев. Он воспитывался в кадетском корпусе, а я с малых лет, как никому не нужный щенок, был брошен в круговорот портовых трущоб. Но сейчас мне искренно жаль его. Война больно ударила по всем: даже офицеры начинают стонать.
Я сделал важное открытие.
Как-то вечером гуляю с Полиной по морскому берегу. С запада и над горизонтом висят разноцветные облака, похожие на случайные мазки широкой кисти, точно какой-то художник пробовал свои краски на сине-розовом полотне. Непутевый ветер давно умчался в сторону заката, чтобы догнать солнце. А море все еще вздыхает, и зыбучие волны поют песни неизвестно для кого. Железными глотками горланят корабли. Их осатанелый крик распарывает вечерний простор, как портной материю.
Нам встречается мой бывший сослуживец с "Триглы" - моторный унтер-офицер Мухобоев.
- А, Семен Николаевич! Мое почтение. Сколько уже время не видел тебя…
- Столько же, сколько и я тебя.
Он дружески жмет мою руку, а потом расшаркивается перед Полиной.
- Наше вам нижайшее, красавица!
Полина слегка бледнеет, а маленькие уши ее - в пунцовой краске.
Я чувствую ее волнение и начинаю подозревать, что она уже знакома с ним, знакома раньше, до этой встречи. Быть может, он же и наплел ей, что я женат.
- Везет тебе, Власов, в жизни.
- В каком смысле?
- Гулять под ручку с такой королевой - да тут сердце от счастья может лопнуть, как цистерна от воды. За один ее поцелуй я бы пошел на что угодно - любому черту могу рога сломать…
Полина смеется.
И когда мы остались вдвоем, я спрашиваю ее:
- Ну, как ты находишь Мухобоева?
- Никак не нахожу!
Синие глаза прячутся за чащу опущенных ресниц, как звезды за облако.
Продолжаю испытывать:
- Да, умом не богат - приходится видно, у дяди занимать. А наружность еще больше подгуляла. Правда, корпусом он хоть куда - даже в адмиралы годен, а рылом - форменный вышибала из публичного дома. Рот широкий, точно у сома. Нос для семерых рос, а достался одному - похож на бугшприт старинных кораблей…
Полина с раздражением перебивает:
- Неинтересно об этом слушать! У каждого человека есть какой-нибудь недостаток.
Я впервые при ней стиснул зубы.
В следующие дни опять встречи с Мухобоевым, и все как бы случайные. Он болтает с Полиной всякий вздор и хвалит ее на все лады, как барышник лошадь. Ко мне навязывается в друзья. Но я чувствую, что глазами он льстит, а сердцем мстит: ему Полина нужна. И она все больше начинает заглядываться на него.
Однажды говорю ей:
- Полина! Не шуги с динамитом! Взорвусь - плохо и тебе будет!..
Она прильнула ко мне, как море к берегу.
- Сеня! Милый мой подводник! Разве ты не видишь - с тоски по тебе я извелась вся? Днем не сплю, а по ночам не ем…
И обдала меня смехом, словно волна светлыми брызгами.
Потом ласками заглушила во мне подозрения.
Я иду на почту с казенными пакетами. Каменные стены домов накалены полуденным зноем. После моря здесь жарко и душно. Пахнет медикаментами.
- Власов! - окликает меня знакомый голос.
Оглядываюсь - Зобов. Спрашивает:
- Насчет похода ничего не слыхать?
- Нет.
В свою очередь я спрашиваю.
- А ты откуда несешься, живая душа?
- К пехотинцам в казармы ходил. С земляком нужно было повидаться. Скоро уезжает на фронт.
- Ну, как настроение среди солдат?
- Рвутся в бой, как львы. Удержу нет.
Зобов и на этот раз хитрит. И вообще он продувная бестия. Он редко пьет, водку и не заводит знакомства с женщинами, а все-таки куда-то ходит. Куда? Никто не знает. Занимается какими-то таинственными делами.
Идет проводить меня. Нам встречаются калеки, одетые в защитный цвет: хромые, безрукие, чахоточные, слепые, шагающие на костылях, ползающие на четвереньках, с рваным мясом, с переломанными костями. Это все те обглодки, что побывали в железных челюстях войны. С каждым месяцем число их увеличивается. Уже теперь не хватает казенных госпиталей, и многие частные квартиры превращены в лазареты. А что будет через год, если еще продолжится война? И наряду с этим по улицам маршируют роты вновь набранных юношей и бородачей, маршируют с разухабистыми песнями. Зобов кивает на них головою и говорит уже откровенно:
- И эти пойдут туда же.
- Куда?
- В мясорубку. Ты представляешь себе эту чудовищную мясорубку в тысячу верст длиною? Она уже миллионы людей выбросила уродами, миллионы людей превратила в падаль. И все ей мало. С остервенением продолжает свою дьявольскую работу дальше…
Мне всегда хочется спорить с Зобовым, и я придумываю возражения:
- Ты все на свете ругаешь, ругаешь и войну. А в ней есть и хорошие стороны.
Зобов строго взглянул на меня.
- А именно?
- Да хотя бы взять то, что война возвышает людей до самопожертвования за других. Только во время сражения вырабатываются храбрые герои. А это ведет к улучшению человеческого рода.
- Подожди. Умнее этого ничего не мог придумать? Храбрые герои давно гниют в чужих землях, под деревянными крестами. А вот трусы остаются живыми. Трусы не полезут в первые ряды. Они устраиваются в тылу, они притворяются больными, действуют подкупом, могут даже изувечить себя, лишь бы только избежать передовых позиций. Это они, по-твоему, будут улучшать человеческую породу? Но не в этом дело…
Зобов оглядывается, говорит тихо и осторожно:
- Вопрос в том, во имя чего мы занимаемся этим кровопролитием? Нам сказали, что немцы напали на нас, а немцам, наоборот, внушили мысль, что русские напали на них. И двинули к границам войска. Ты видел, как стравливают собак? Одну бросают на другую или потычут их мордами. Собаки начинают грызться, рвать одна другую - только шерсть летит клочьями. То же самое происходит и с людьми. И никому не придет в голову…
На повороте в другую улицу у наших ног гнусаво просипело:
- Родимые матросики… не оставьте меня, бессчастного калеку…
Это нищий умоляет нас о помощи. Он сидит на земле, качается и кланяется перед нами, безобразный, как ночное видение. Вместо ног у него торчат короткие оголенные култышки. Голова и все тело в язвах, в струпьях. Лицо с провалившимся носом. Из больных красных глаз сочится гной. Это уже не человек, а заживо разлагающаяся падаль, вонью отравляющая воздух.
- Спасибо вам, православные… - тягуче тянется за нами гнусавая благодарность за поданную милостыню.
Некоторое время мы шагаем молча. Кажется, что гной прилип к нашему телу, смрадом проник в самую душу.
- Ну, что ты скажешь насчет этого гнилого человека? - спрашивает Зобов.
- Противно смотреть.
- Да он, вероятно, и сам себе противен. А живет. Спроси у него, хочет ли он на фронт, - пожалуй, откажется. Хватается за жизнь. А про нас пишут, что мы рвемся в бой, как львы.
Зобов замолчал, погруженный в свои злые думы.
Я свернул от него на почту.
"Мурена" наша готова в поход: аккумуляторы заряжены, все части механизма проверены, все приборы находятся в полной исправности. Ждем назначения. Продолжаем жить на базе.
После обеда спускается к нам, в жилую палубу, старший офицер Голубев. Вид у него зловещий. Матросы сразу насторожились.
- Вот что, боцман, - сегодня к двенадцати часам ночи вся команда должна быть на "Мурене".
- Есть, ваше благородие!
- Поход предстоит серьезный.
- Есть!
Голубев уходит.
Среди команды говор:
- Опять начнутся мытарства.
- Да, опять…
- Куда на этот раз пойдем?
- Разве нам скажут об этом?
- Эх, жизнь наша несуразная!