Тридцать человек, все на конях, кони сытые, крепкие, видно, из немецких колоний. Сами не люди - черти. Немытые, грязные, а на пальцах кольца с бриллиантами в орех, у всех часы золотые с цепочками, бекеши, френчи - с иголочки.
Строев, пока смотрел отряд, все больше мрачнел, и открытое детское лицо осунулось, губы смялись брезгливой складкой.
Но когда, повернувшись, сказал Гулявин: "Лихая братва! В огонь и воду!" - промолчал Строев, ничего не ответил.
В Херсоне простояли два дня, ждали, пока лед отвердеет. И как только пришли в Херсон, рассыпались атаманшины всадники по всему городу, а вернулись к вечеру с полными седельными мешками.
А на другой день то же.
А вечером пьяные горланили "Яблочко" и дуванили добычу. И еще больше колец на черных пальцах, и - чего не было еще в гулявинском полку - матросы тоже приняли участие в дележе.
Не все, человек десять, не более. Соблазнились.
Ночью вернулся из города Строев и застал в штабе Василия и атаманшу. Сидела атаманша, расстегнувшись, перед бутылкой водки, блестели ярко атаманшины глаза, и тянула она высоким фальцетом:
Спрашу я Машу:
- Что ты будешь пить? -
А она говорить:
- Голова болить…
Повернулась к вошедшему Строеву, протянула стакан и крикнула:
- Выпей, красная девица! Что сопли пускаешь?
Ничего не ответил Строев - и к Василию:
- Нужно с тобой по делу поговорить. Серьезное!
- Ну, говори!
- Выйдем в другую комнату.
Вышли. Заходил Строев взволнованно из угла в угол и потом прямо к Василию:
- Дело очень грязное! Я сейчас из Совета! Позорно и скверно! Нас обвиняют в грабежах. Говорят, что наши кавалеристы грабили по домам и даже у рабочих. В предместье какой-то подлец старуху застрелил из-за копеечных серег. Это взволновало рабочих. Говорят, что советские войска - бандиты. Я тебя предупреждал! Просил не брать этой… - не кончил и брезгливо поморщился.
- Амба! Ты не горячись!.. При чем тут она? Народ у нее распущенный - это верно. Так она же баба - подтянуть не умела. А я их сам с завтра шкертом за глотку возьму - шелковые станут.
- Да не в том в конце концов дело! Не место в наших рядах такой сволочи! Кто она - бульварная девка!
Рассердился Василий.
- Смотри, Мишка! Опять барская блевотина! Тебя послушать: так бульварная девка - не человек? Опять поссоримся.
- Совсем не то! На этот раз не уступлю. Если бы она была втрое хуже, но пришла к нам потому, что ее зажгла революция, выжгла в ней все прошлое, я бы раньше тебя ее принял, как друга. А ты вглядись! Что ты, ослеп? Ведь она идет просто грабить. Для нее все это, чем мы горим: революция, борьба, - только богатый гость, которого удобно обобрать, а потом кликнуть кота и пришить этого гостя. Понимаешь? Ее просто к стенке нужно поставить и с ней всю ее рвань. Из-за таких дело гибнет! Я требую убрать ее из полка… Впрочем… - Строев усмехнулся болезненно. - Пожалуй, это тебе не по силам. Удобная баба… Искать не нужно!
Покраснел Василий от укола и еще больше озлился. Но рта раскрыть не успел, потому что с дребезгом настежь шатнулась дверь, и ворвалась в комнату вихрем Лелька.
И сразу к Строеву:
- Ах ты подстилка свиная!.. Меня к стенке?.. Ты что за командир выискался, буржуйское семя!.. Я шлюха? Говори! - и ухватила Строева за грудь.
Но взял Строев спокойно атаманшины руки и зажал их. Никогда не думал Гулявин, что сила есть у парня, а тут, как побелело вмиг атаманшино горящее лицо, понял, что железом захвачены Лелькины руки.
Попыталась вырваться, но только прошипела:
- Пусти, говорю.
А Строев, обернув лицо к Гулявину, равнодушно сказал:
- Я бы попросил тебя употребить власть командира.
Подошел Гулявин, взял Лельку за ворот.
- Вот что!.. Ты не в свое дело не путайся! Твоей заботы тут нет! Иди-ка, девушка!
Довел до двери и коленкой поддал. Вылетела атаманша пухом.
А Гулявин затворил дверь за ней и засмеялся:
- Сражение! Ишь какая вояка!..
Строев удивленно смотрел на него.
- Что же? Ты и после этого ее не выставишь?
И Гулявин ответил резко:
- Нет!.. Я командир и за себя отвечаю! И в мои дела не лезь. Спутался я с ней или не спутался - не твое дело. Если и спутался, так и то моя забота, а не твоя. Жалко мне бабу, а у тебя жалости к человеку нет. Ей помочь нужно на ноги встать, а не гнать. Не ждал я от тебя, что ты свиньей будешь!
- Василий!..
- Чего Василий? Двадцать шесть лет Василий! Правду в глаз скажу! Дорога мне баба за удаль!
- Может, за что другое?
- Может, и за другое! Другое я знаю!
- Ну, если меня не слушаешь, подумай о всем полку. Она нас втянет еще в историю. Собой ты можешь рисковать, мною тоже можешь, но сотнями людей ради последней девки нельзя!
- Фу-ты ну-ты, какие страхи! Довольно! Не хочу учителей слушать! Сам учить могу!
- Делай что хочешь! Но я теперь - только начальник штаба. Вне службы мы люди чужие, и при первой возможности я уйду.
- И черт с тобой!.. Фря тоже…
Повернулся Гулявин и спокойно пошел к атаманше.
Глава седьмая. Гвозди
Зимним, хрустальным, свежим утром по звенящему льду перетянулся полк через Днепр и змеей пополз по Перекопской старой чумацкой дороге в Крым.
Ехал Гулявин впереди полка мрачный и злой.
Строев сдержал слово и почти перестал разговаривать.
На "вы" перешел, и все официально:
"Как прикажете, товарищ командир!", "Мое мнение такое, товарищ командир!" - и больше слова из него не вытянуть.
Тошно.
Неприятно это Гулявину ужасно, потому что полюбил он своего начальника штаба, а тут такая разладица.
И уж сам на себя злился, что из-за бабы буза пошла.
Повернулся в седле, оглянулся.
Далеко в хвосте колонны едет Строев, посреди матросов. Спокойный, как ни в чем не бывало, - видно, шутит, смеется.
"Ишь характер какой дубовый! Коряга - не человек!" - подумал Василий и налево повернулся.
На золотистой тонконогой помещичьей кобыле, гоголем завалясь в седле, едет Лелька. Штаны гусарские розовой зарей горят, и алой зарей щеки пылают.
"Царица-баба! И что ему она поперек горла пришлась!"
Хороша атаманша, горячо ласкает атаманша в зимние холодные ночи.
Как с такой расстаться?
Повернул Гулявин коня, поехал в хвост полка к Строеву.
Подъехал вплотную, вгляделся.
Давно потеряло строевское лицо детский румянец, побледнело, закоптилось, осунулось, и у губ легли резкие складочки усталости и напряжения.
И глаза как у замученного зайца.
И, взглянув на друга, почувствовал Гулявин, как ударила ему в сердце горячая волна жалости.
Положил руку на колено Строеву.
- Миша!.. Михаил!..
- Что?
- Не сердись, браток! Сердце ты мне кромсаешь! Люблю же я тебя, парень!
Дрогнули складки на строевском лице.
- Я не сержусь!.. Только свернул ты с пути, Василий, а расплачиваться за это всем придется.
Перегнулся Гулявин с седла.
- Миша!.. Братишка! Вот тебе слово - дойдем до Симферополя, а ее к чертям собачьим выгоню. А сейчас пусть лучше с нами идет. Все под надзором - и людей больше. Нас-то ведь тоже немного осталось. Из Москвы тысяча вышла, а сейчас пятьсот еле-еле. Но в Симферополе пошлю ее к матери.
- И хорошо сделаешь!
- Ну, давай руку!
Пожали руки. Улыбнулся Строев опять той же своей детской ясной улыбкой, и Василий засмеялся радостно.
- Давно бы так!
Ударил коня - и опять во главу отряда.
А атаманша подбоченилась, зубы скалит.
- С недоноском своим лизался? Вояка!
И сама испугалась. Наехал Гулявин так, что отпрянула даже золотистая кобыла, и нагайку поднял.
- Т-ты, сволота!.. Нишкни, шлюхина морда! Слово пикнешь - спину нагайкой перешибу. Свое место знай!
Попробовала Лелька отшутиться:
- Испугал! Еруслан-богатырь!
Зыкнула в воздухе нагайка, и едва успела Лелька голову отклонить, мгновенно кожушок на плече разрезало и обожгло болью, а Гулявин как бешеный, и у рта пена кипит:
- Молчать… гадюка! Забью!
Шарахнулись даже кони от зверьего крика, и чем бы кончилось - неизвестно, но только из-за снегом засыпанных кучугур скачет разведка во весь опор.
Издали кричат еще:
- Командир!.. Гулявин!.. В Преображенке кадеты!
Опустил Василий нагайку.
Атаманша за плечо держится, губу закусила, а по щекам слезы текут.