VIII
Геофизики обсерватории Маточкин шар вели с теодолитом наблюдение за только что выпущенным шаром-пилотом, когда со стороны Карского моря им послышался шум мотора. Мимо устья пролива прошел большой самолет. Машина скрылась за вершину в направлении к мысу Выходному. Геофизики с сожалением посмотрели в сторону, где заглох гул неожиданного визитера с далекой земли. Потом они повернулись туда, где за пять минут до того был виден шар-пилот, но только так для проформы - шар давно исчез. И когда они уже сложили теодолит, собираясь возвращаться на обсерваторию, до слуха их донесся тот же гудящий звук идущего самолета. Звук быстро приближался. Огибая вершину сопки, отгораживающей площадку обсерватории от Карского моря, на высоте ста метров шел самолет. Геофизики в недоумений остановились - им еще никогда не приходилось видеть самолет, летающий таким странным образом.
Машина беспорядочно качалась с борта на борт, виляла в стороны и то резко набирала высоту, то неожиданно клевала носом. Моторы то рвали воздух сдавленным ревом, то, громко стрельнув, затихали. Точно кто-то забавлялся игрой титана с тысячью лошадей, заключенных в стальные рубашки цилиндров.
Вдруг один из геофизиков, длинный, худой, в старых железных очках, испуганно вскрикнул. Быстро снижаясь, машина шла прямо на него. Она перерезала наискось пролив и серой массой, закрывшей перед геофизиком все небо, с воем и звоном пронеслась над самой его головой. Его толкнуло бурным потоком крутящегося грохота и обдало резким запахом моторного масла. Геофизик бросился на землю и прижался к острякам мелкого шифера. Но вой сразу угас у него за спиной, проглоченный коротким оглушительным звоном. Самолет ударился в землю.
Из дома обсерватории к самолету бежали люди. Сзади всех, придерживая старые железные очки, бежал худой геофизик.
Распластавшись разъехавшейся вширь металлической лодкой, с бесформенно изломанными крыльями, самолет лежал на камнях. Из пилотской кабинки торчала рука. Пальцы руки судорожно сжимались и разжимались. Подбежавшие люди заглянули в кабинку. Там было двое. Один сидел скрючившись, прижатый колонкой штурвала, уткнув голову в колени. Другой сидел прямо, придавленный к стенке сплющившейся кабины. Взглянул на его лицо, подбежавшие люди отшатнулись. К ним был обращен ряд оскаленных верхних зубов. Нижних не было. Не было всего подбородка. Вздутый, окровавленный язык повис до самого горла.
Прибежавшие с обсерватории хотели вынуть этого человека из кабинки… Они взяли его под мышки и потащили. Он захрипел и откинул голову. Язык его завернулся трубочкой и поднялся к нёбу. Ноги человека были крепко защемлены сложившимся самолетом. Обсерваторцы беспомощно опустили руки. Человек сделал рукой жест: "хочу писать". Ему дали карандаш и бумагу. Затирая серый след карандаша полосками крови, он нацарапал:
"Срочно нач Енисейской Идите Карские ворота. Море свободно. Подходы Матшару забиты".
Пальцы пишущего судорожно сжались и переломили карандаш.
Кровь стала сильнее пузыриться над усиленно задышавшим горлом. Начальник обсерватории спросил его:
- Кто вы такой?
Тот вывел обломком карандаша:
"Передайте немедленно".
Карандаш выпал из раскрывшихся пальцев.
Со стороны обсерватории подбежал запыхавшийся врач. Начальник сказал:
- Доктор, если нельзя ему помочь, то нужно по крайней мере узнать кто он.
Доктор вынул шприц и воткнул иголку в повисшую руку. Человек устало поднял веки. Начальник повторил вопрос:
- Кто вы такой?
И вложил ему в руку карандаш.
Едва пошевелились пальцы:
"Карп".
IX
Прочтя в газетах сообщение о подвиге бортового механика Карпа, господин Энгельс написал телеграмму в столицу самой большой из великих держав:
"Сделка сорвалась, выезжаю немедленно".
Приказав отправить телеграмму, он вызвал по телефону консульство маленькой безобидной страны и повелительно сказал:
- Немедленно приготовьте мне визы. Завтра я уезжаю.
Стеклянный куб в руках средневекового стража слабо вспыхнул и озарил письменный стол. В глубине дома настойчиво дребезжал звонок.
Господин Энгельс удивленно поднял брови. Он никого к себе не ждал.
По коридору прошаркала старая Хильма.
Из прихожей донесся стук сапог и прикладов.
РУЛЕВАЯ ЖИЗНЬ
Когда качает, лучше всего пройти на палубу к корме. Там есть удивительно располагающие к размышлениям уголки. Стоя на деревянной решетке, прикрывающей румпель, можно следить за бегом судна, находящим самое яркое свое отражение в непрерывном вращении лага. Тонкая черта лаглиня остается далеко под кормой, прочерчивая едва заметный след на волне. Если качка сильная, то бывают моменты, когда лаглинь почти весь, до самого фальшборта, уходит в воду и наружи остается только короткий хвостик, вырастающий из медного корпуса счетчика. А иногда весь лаглинь всплывает наружу и бороздит вспененную винтом воду на все сорок саженей длины линя.
Здесь на корме хорошо даже в сильную качку. Можно спрятаться от ветра под защитой грота, надувшегося бурой стеной, жесткого как котельное железо. Гротшкот делается тогда твердым как палка. Держась за него, можно спокойно стоять и не бояться скачков, проделываемых ботом. Белая, кипящая пузырьками, плюющаяся пеной поверхность волны почти касается палубы. Стеньга, описав размашистую дугу по серому куполу неба, проектируется на вздыбленную поверхность моря далеко ниже горизонта.
Моментами кажется, что бот уже не остановится в стремительном наклоне и неизбежно ляжет всем бортом на воду. Одну минуту он как бы размышляет. Потом стеньга начинает своей иглой чертить такую же размашистую дугу в обратную сторону, пока снова не упрется клотиком в воду с противоположного борта. В такие минуты судно представляется до смешного ненадежной скорлупой, скорлупой, которая по логике вещей должна перевернуться при следующем более сильном размахе. Ведь не может же быть, чтобы вон та огромная гора с темнобурлящей пеной на гребне не перевернула нас как пустой орех.
Необычайно уютным кажется свет в окнах штурманской рубочки, едва заметной в окружающем судно тяжелом свинцовом сумраке.
По короткому железному трапу, не имеющему перил, я пробираюсь на спардек. Приходится держаться руками за ступеньки трапа. Они скользки от брызг, и ноги неуверенно разъезжаются в стороны. Между мной и краем блестящего от воды спардека нет ничего, за что можно было бы уцепиться, чтобы не сползти по его крутому уклону в убегающую из-под борта темную массу водопада. Хочется встать на четвереньки и всеми четырьмя конечностями вцепиться в палубу.
Ветер особенно громко шумит в ушах.
Нацелившись и уловив момент, когда судно находится в почти горизонтальном положении, я сразмаху втыкаюсь в узкий проход между стенкой рубки и укрепленным на шлюпбалке фансботом.
Дверь рубки не сразу поддается моим усилиям. Ветер прижимает ее, как тугая пружина. Зато, когда створка с треском захлопывается за моей спиной, я сразу чувствую себя так, точно во время сильного обстрела нырнул в надежный блиндаж. Ветер бессильно свистит и воет за стеклами, забрасывая их мелкой водяной пылью. В рубке темно и холодно, но по сравнению с палубой она кажется уютной.
Тонкой переборкой рубка разделена на два отделения. Заднее служит карточной, здесь относительно тепло, так как все стекла подняты и горит маленькая десятилинейная лампочка. В случае холода можно забраться на кучу сваленных на палубе оленьих шкур, бывших когда-то совиками. Благодаря тесноте здесь можно совершенно спокойно стоять в самую сильную качку - валиться некуда. Далеко не так уютно в первом отделении, где, вцепившись в штурвал, стоит рулевой. В приспущенное стекло с воем врываются порывы мокрого шквала. Не находя выхода из тесной каморки, ветер беснуется в ней. Крутит концы шерстяного шарфа, замотанного вокруг шеи рулевого. Здесь нет даже нактоуза, придающего своей светящейся головой своеобразный уют всякой штурвальной. Путевой компас слабо мерцает картушкой над головой рулевого. За отсутствием места на палубе, для компаса использован подволок.
Я спешу укрыться в карточную. Мое движение к ее двери совпало с сильным размахом бота, и по инерции я всей тяжестью навалился на склоненную спину штурмана, делающего героические усилия, чтобы занести очередные записи в вахтенный журнал. Перо с силой воткнулось в бумагу, распустив по графе "погода" мелкий крап разбрызганных чернил. Совсем так, точно по ней прошлась сорванная ветром струя черного дождя.
Но штурман даже не рассердился, ему явно надоело целиться пером в строчки ускользающего вместе со столом вахтенного журнала. Молодое безусое лицо озаряется улыбкой сочувствия при взгляде на мои усилия устроиться на косом диванчике так, чтобы не съезжать с него на палубу на каждом клевке судна.
Я скуп на табак как Плюшкин, потому что знаю, что до конца плавания мне негде будет возобновить его запаса. Но сочувствие молодого штурмана переполняет меня такой нежностью, что я протягиваю ему жестянку. Мы набили трубки и плотно зажатые в углах рубки, предались размышлениям.
Перед глазами размеренно качается на гвозде длинная подзорная труба. Когда бот валится с борта на борт, труба катается вдоль переборки из стороны в сторону. Когда бот начинает нырять носом, труба отделяется от стены и повисает в пространстве, глядя на меня своим, блестящим в отсвете лампы, окуляром. Так она стоит несколько мгновений, точно притянутая каким то огромным магнитом, и медленно, также медленно как отодвигалась в пространство, начинает снова придвигаться к стене.