Тем не менее он достиг свой цели, то есть заставил Вальда подергаться и даже выступить клоуном. Вальд позволил ему уехать одному туда, куда нужно было ехать вдвоем; Вальд неприлично изнасиловал его утром, и за все это он заслуживал экзекуции. И Вальд это тоже знал и потому должен был принять экзекуцию безропотно.
– Я рад, – сказал Филипп, встал за столом, не выходя, однако, навстречу, и протянул руку своему компаньону. Вальд подошел к столу и залихватски шлепнул его по руке. Только для них двоих это была процедура прощения. Для людей вокруг это была классически неформальная встреча двух отцов-основателей, за которой они наблюдали со штатным почтительным любопытством.
– У нас совещание по рекламе, – сообщил Вальд, – в маленькой переговорке… Тебя ждать?
Филипп покачал головой.
– Вряд ли. Лучше разберусь… с одним проектом…
– Увидимся, – сказал Вальд.
Толпа пропустила Вальда и вслед за ним вывалилась в коридор. В кабинете стало неожиданно просторно. Пепе и Аурелио-Мария-де-Кастельбланко нерешительно потянулись вслед за толпой.
– Эй, – позвал Филипп, – а вы куда?
– ¿
Как куда? Курить.
– Так часто нельзя.
– Но вы же сами…
– Я передумал, – объявил Филипп, – решил беречь ваше здоровье. Гонсалес и Манолито – вместе со мной ко мне в кабинет. Остальные напряженно думают над основной задачей.
Два парня, окончательно сбитые с толку, посмотрели друг на друга и изобразили одинаковое недоумение.
– Над какой конкретно? – спросил Пепе.
Филипп сощурился и жестко сказал:
– Как получить…
Он хотел сказать обычное, столько раз говоренное – но не успел. Страшный удар обрушился на него сзади, сверху, со всех сторон; свет померк в его глазах, и он не успел закончить фразу.
* * *
Вчера я занимался хождением в народ. Я самоудовлетворялся как все – лежа навзничь на диване, потея и сопя, с трусами, позабыто болтающимися на одной ноге; я был одинок во Вселенной. Вас не было рядом, моя любимая. Не было Ваших милых, сладких, таинственно мерцающих на экране посланий. Уродливый их суррогат, порнографический журнальчик, валялся рядом со мной и дергался, слабо подскакивал на пружинящей ткани в такт моим конвульсиям. Бессмысленный взгляд мой блуждал по потолку; мыслям в голове было как никогда просторно, а словам… да слов-то и не было.
И когда моя сперма, как лягушонок-альбинос, выпрыгнула из родимой дыры и распласталась на коже в районе адамова яблока, на душе у меня стало совсем гнусно и муторно. Не зря энциклопедические источники, читанные мной в период полового созревания, в один голос утверждали, что акт онанизма не приносит советскому человеку ничего, кроме физической усталости и морального опустошения. Такой акт – уж точно… Возникает вопрос: а зачем же я тогда?.. А вот как раз и затем, чтобы еще раз сравнить и с содроганием отринуть. Чтобы подумать и возблагодарить… Счастье, как и все на земле, нуждается в сопоставлении, в измерительной шкале – а иначе может пропасть чувство реальности, и все окрасится серым.
Но, дорогая, если быть по-настоящему честным перед нами обоими, если копнуть глубже гнуси, осевшей на дно моей души, то нужно признаться: не такая уж большая разница между описанным мной пролетарским актом и тем, чем я занимаюсь со своей женой. Моя жена… Это непростая тема. Честно говоря, я не уверен, должны ли мы вообще обсуждать ее. Не спустимся ли мы мало-помалу с рафинированных, узких высот наших отношений в болото бытовой, обывательской трепотни. Утратить такое хрупкое и ценное, достигнутое временем, любовью, трудом… Это было бы ужасно.
Попытаюсь все же отозваться на Ваш вопрос, ограничившись наименьшим. Конечно, я люблю свою жену. Мы с Вами – тонкие натуры, дорогая; разве для кого-то из нас было бы мыслимо делить каждодневную рутину с нелюбимым существом? Она – мать моих детей, она делила со мной взлеты и падения и, надеюсь, через сколько-то лет разделит несколько квадратных метров нашего последнего земного пристанища. Я отношусь к ней с нежностью. Если враги будут меня пытать, чтобы чего-то добиться, я полагаю, что был бы способен терпеть до какой-то степени; если станут пытать мою жену, я соглашусь на сотрудничество моментально. Думаю, этот детский пример лучше всего выразит мое отношение к ней. Возможно, в нем есть кое-что христианское.
Боюсь, однако, что дальше буду нестерпимо банальным. Моя любовь к жене ограничена; наши души соприкасаются лишь поверхностно, в то время как их глубины – самое важное – разделены стенами, замурованы в разных камерах какой-то очень большой и прочной тюрьмы. Я не могу докричаться, не могу достучаться до нее. Это вечная тайна. Когда-то, как и любая тайна, она влекла меня к себе. Однако со временем, по мере накопления горечи от безуспешных попыток ее раскрыть, притяжение это становилось все слабее, и сейчас она, увы, не влечет – лишь разочаровывает.
Вы уже поняли, что я вовсе не считаю свою жену в чем-то неполноценным существом в сравнении со мной или с Вами. Просто тонкие миры у нас разные. Например, у нее есть близкая подруга, возможно, понимающая ее лучше, чем я. Завидую ли я, ревную ли? Нет; это было бы глупо; так уж вышло, и я не стремлюсь изменить это положение. Мой тонкий мир нашел свою отдушину – это Вы, дорогая. Как мы с ней трахаемся? Я бы уклонился от описания этого процесса – конечно, не из-за интимности темы (нет темы, закрытой для нас с Вами по причине интимности; все наше общение – сплошной и предельный интим). Мы с женой трахаемся обыкновенно; вряд ли мне будет особенно интересно описывать это, а Вам, соответственно, читать.
Гораздо интересней мне кажется поделиться с Вами анализом столь занимающей меня проблемы "молнии" и пуговиц. Ведь это – проблема не моды или индивидуального стиля одежды, и даже не таких потребительских качеств, как скорость и легкость расстегивания или, к примеру, долговечность застежки, ее надежность и проч. Конечно же, главное здесь – это насколько процесс расстегивания волнует меня, насколько он хорош как элемент введения в мастурбацию. Согласен, что иногда такие вещи теряют свое значение. Иногда – так же, как в описанном Вами случае (за который Вам, право, не стоило бы просить у меня прощения) – и впрямь хочется сбросить с себя одежду быстрее, как докучную помеху – и дрочить, дрочить… Как кажется Вам, перешел ли я уже на одну руку? Еще нет, дорогая. Прежде я все же закончил бы мысль. Принято считать, что для женщин важнее процесс, а для мужчин – результат. Возможно; хотя это не совсем так – шуршание белья, щелчок расстегиваемого бюстгальтера… поверьте, уже эти звуки значат для мужчины немало; что же сказать о зрительных образах? Итак, даже в общем случае детали бывают важны. Для нас же с Вами, как следует из недавних моих размышлений о средствах духовного отклика – помните? – для нас с Вами деталь – это не просто пикантное дополнение, но архиважный, неотъемлемый атрибут нашей технологии общения. Наш с Вами секс – по определению секс деталей. Мы – гурманы деталей; не будь мы таковыми изначально, мы все равно стали бы ими в силу самой природы своих отношений. Не сочтите меня снобом – я вовсе не хочу сказать, что мы так уж исключительны. Возможно даже, что благодаря техническому прогрессу таких, как мы, становится все больше и больше.
Ваше замечательное пятно… Это так возбуждающе. Жаль, что я не могу воспроизвести Ваш опыт. Как Вы уже знаете, я стараюсь задержать появление секрета, который выделяется перед эякуляцией. Но если бы я и получил его в чистом виде (что несложно), это не дало бы мне ровно ничего: сама по себе эта жидкость не имеет ни вкуса, ни запаха; она высохнет бесследно, как вода. Сперма, с этой точки зрения, ничем не лучше. И детям известно, что высохшая сперма похожа, например, на высохший яичный белок. Возбуждающие свойства этой субстанции весьма и весьма сомнительны. Впрочем, даже и в натуральном виде (свежеизверженном, так сказать) сперма не очень-то возбуждает – я имею в виду, мужчину-гетеросексуала; возможно, в отношении женщин я неправ.
Однако, несмотря на бесполезность Вашего опыта для меня в чисто утилитарном смысле, он далеко не бесполезен для нашей связи вообще – для моих чувств, для наших чувств, ради которых, собственно, мы и ведем эту переписку. Я представляю себе Вас, когда, склонившись над экраном, Вы вдыхаете этот слабый аромат. Я представляю себя рядом с Вами. Я мысленно присоединяю свой язык к Вашему языку, они вместе осторожно касаются экрана и пробуют Ваше пятно на вкус, и каждая такая деталь все прочнее привязывает меня к Вам, дорогая.
О, эти детали… Я проникаю пальцем под верхнюю кромку гульфика. Насколько это может быть по-разному в зависимости от типа застежки! "Молния" или пуговицы? Или взяться за длинный, плоский язычок, отштампованный символ конца тысячелетия; схватить его, поймать двумя напряженными пальцами и тащить вниз, влачить сквозь слабый треск разделяемых зубцов, преодолевая сопротивление складок грубой материи! Это пахнет насилием, голливудской сценой: люди в черном хватают жертву за шиворот и влекут по лестнице… ноги жертвы прыгают со ступени на ступень… Это волнует. Или – сжать край ткани двумя пальцами, потянуть на себя, в то время как третий палец контролирует рельефную поверхность пуговицы; напряжение увеличивается; хлоп! – пуговица не выдерживает, панически ныряет в предельно вытянутую петлю, как в черную дыру, в фантастическое приспособление для спасения, для эскейпа. И опять, с другой пуговицей, и с третьей… В этом – некая освободительная миссия. Она тоже волнует, но по-другому. Разве можно сказать, что "лучше"? Как это субъективно!