Оленеву у Романа Романовича понравилось. Шершпинский потихоньку подзуживал Анельку: ей не удастся соблазнить этого солдафончика, уж слишком примерный семьянин.
Анелька подняла бровь:
- Сей жолнеж через неделю будет пить вино из моей туфли!
И уж так старалась! В светлых, невинных одеяниях, когда в раскрытом рояле дрожали струны и пахло ярым желтым воском оплывающих свечей, и от печи тянуло далекой Италианской землей, которая в Анелькином пении вся шумела своими заливами, везувиями, тарантеллами, пиниями, вином.
Аккомпанировал Анельке Джакомо Ваззети, а на самом деле это был цыган из Дунькиной рощи, но большой мастер рояля, очень смазливый. В таборе его звали просто Гришкой.
Гришка мастерски изображали итальянца, он впадал в экстаз, пальцы мчались по клавишам, а глаза музыканта были закрыты, он продолжал играть, вставая, затем садясь зачем-то на пол. Потом поворачивался спиной к роялю и в таком положении продолжал играть, это казалось уж совсем невозможным.
Разгоряченная пением Анелька в конце концов брала Оленева под руку, говорила, что душно ей, просила проводить в зимний сад, шла, опершись о жесткую руку Николая Николаевича.
То она была ласкова с ним, то держалась отчужденно. Вся ветреная, смешливая, меняющаяся, как морская вода в той самой Италии, песни которой она так хорошо пела.
Оленев и сам не заметил, как попался в ее сети. И забывал и жену, и свою любимицу - маленькую дочурку. Только возвращаясь домой, начинал мучиться угрызениями совести. Но проходил день, другой - и его снова неудержимо тянуло к Шершпинскому.
Опьяненный и вином, и любовью, он терял бдительность за карточным столом и много проиграл Шершпинскому. И выяснилось вскоре, что долг свой он никак не сможет возместить. А понятие о чести было высоким. Шершпинский не торопил, говорил - подождет.
Теперь он шел к своему должнику.
Оленев, только что проснувшийся, вышел в халате, так как лакей доложил, что его спрашивает какой-то оборванец, утверждающий, будто он есть Шершпинский.
Оленев увидел в прихожей безобразного старика, хотел велеть гнать его в шею, но старик сказал голосом Шершпинского:
- Не удивляйтесь, Николай Николаевич, и простите мне мой машкерад, но так надобно.
Оленев отвечал, что да, он сразу не признал своего друга, он просит извинения за то, что вышел к нему в халате, но слуга доложил о каком-то старике…
Оленев был удивлен и ошарашен видом Шершпинского и был не очень-то рад раннему визитеру, тем более что визит мог означать только одно: Шершпинский опять напомнит о долге. И голубоглазый и томный красавец не ошибся: Роман Станиславович именно об этом и заговорил.
- Подождите еще, дорогой друг, век за вас буду Бога молить. Сейчас ну, никакой возможности!
- Я бы подождал, но речь идет о моей жизни, никак не меньше… так что будьте добры рассчитаться…
Взглянув на побледневшего Оленева, Шершпинский сказал:
- Впрочем, есть один способ вам рассчитаться со мной и без денег.
- Это как же?
Шершпинский кратко рассказал о банде, которая жаждет его крови.
- Я нанял людей, которые следят за их квартирой, но нужен смелый человек, который с ними расправится. Я думаю, лучше вас никто это не сделает.
- Как?! Вы мне предлагаете совершить убийство?
- Я предлагаю вам покарать убийц, и отнюдь не бесплатно, я не только прощу вам долг, но дам вам еще столько же, как только вы сделаете дело!
Оленев взялся за голову:
- Бред какой-то. Вы - в этом одеянии, такие предложения…
Шершпинский взял Оленева под руку и вполголоса вкратце поведал предысторию.
Оленев задумался. Потом встряхнул головой:
- Согласен! Но как же к ним подойти? И как потом самому спастись от полиции?
- А вот это мы сейчас обсудим! - обрадованно отозвался Шершпинский, пройдемте куда-нибудь к камину, а то я в этих рехмотах продрог ужасно, да прикажите подать красного вина…
А в то же самое время в доме татарина Ахметки Хакимова сидели в полуподвальной комнате за столом с четвертью вина трое: Петька Гвоздь, Сашка Сажин и сам Ахмет.
- Шершня надо распотрошить как можно скорее да смываться отсюда, легавых слишком много. Что, Хамитка, твои татары бают?
- Всяко смотрят. Глаз как щелка делают. Шершень другой день из дома носа не кажет.
- Сидит? Небось не отсидится. Выпьем за успех! Возьмем золото у Шершня, тебе, Хамитка, долю дадим да и свалим! - поднял стакан с вином Сажин.
Гвоздь сказал:
- Надо выпить за тех, кто под запором да за тех, кто под забором, да за тех, кто в тайге-матушке лежать остался. Фильку жалко да Демку.
- Демку - да! - отвечал Сажин, а Фильку чего жалеть? Мы его в побег коровой и брали. Ну, стало голодно в пути - и съели. На то и корова!
- Я почти не ел, - сказал Гвоздь потупясь.
- Жрал, чего там! Я же видел… - засмеялся Сажин, - голод не тетка. Да ты не журись, не ты первый, не ты последний. Мы в острог не сами себя посадили, значит, и вина перед Богом не на нас. Бог людей для свободы создал, мы его волю и выполняем, когда на свободу рвемся…
В этот момент вошел татарин и, низко кланяясь Хамиту, что-то сказал по-татарски.
- Чего он?! - насторожился Сажин.
- Брандмейстер пришел, печки проверять, от перекалов горим мало-мало в нашем городе, Петербурхе, кажную зиму. Печи проверит и уйдет, мои печки харошши, трещщын нигде нет!
Хамит вышел. Друзья продолжали выпивку.
- Шершня выдоим, на Волгу подадимся. Царская рыба в низовье ходит. Купим лодки и сети. Заживем!
- Сюда еще ходи, пожалуйста! Тут одна еще печь, и тоже хорошая! - раздался голос Хамитки. Дверь отворилась, Хамитка вошел в сопровождении брандмейстера.
- Садись, служба, выпей с нами! - пригласил брандмейстера Сажин.
- Спасибо! - сказал пожарный чин, - вдруг сделал резкое движение и - пах! пах! пах! - сверкнуло три оглушительных огня из рук его.
Сажин упал замертво. Гвоздь, получив пулю в плечо, высадил табуретом окошко и сиганул в него. Раненый Хамитка вцепился в брандмейстера окровавленными руками. Вбежали татары, стали вязать пожарника.
- Убрать руки, хамье! Я дворянин и офицер! Кому говорю, мразь!
Это был Николай Николаевич Оленев.
К вам едет…
Лететь в санках с горы, тормозя заостренной палкой, вздымая снежный прах. А вашу шею обнимают руки в пуховых варежках, и русая коса щекочет вашу бритую щеку, и чудо дышит рядом морозной свежестью, разжеванной карамелькой и губной помадой.
Ах, сибирская долгая буйная зима! И твои забавы могут наскучить! Вон, на льду реки Ушайки одиноко стынут хрустальные ледяные гроты и лабиринты, слоны и дельфины, изваянные умельцами из снега. И все реже видишь возле них мальчишек и девчонок.
Отзвенели хрустальные шары в елочных ветвях.
Чалдон уже вывозит слежавшуюся, перемешанную с навозом солому из стаек . Стало быть, думает, что зима поворачивает на лето. Ближе к таянью движутся дни. Свезти мусор на лед, а река тронется и все очистит, и унесет прошлогоднюю солому и грязь.
Морозы, но и солнце все чаще проглядывает. Позолотит маковки церквей, заглянет на каланчу, поиграет в ветвях заиндевелых деревьев. По центральному и единственному томскому прошпекту, протянувшемуся вдоль Томи и называемому улицею Почтамтской, промчится пролетка, с барынькой, укутанной в меха и прячущей ноги под медвежьей полостью. Куда спешит, угадай! И куда ехать в этом городе? Хотя и губернский центр, но зимой решительно некуда податься.
Среди зимы помер знаменитый томский старец Федор Кузьмич. Жил он в Томске у купца Хромова. Семен Феофанович построил ему домик возле реки Ушайки за городом. Там старец проводил лето. А зимой жил в Томске. И каждый томич мог прийти к нему и получить совет житейский, облегчение от забот или болезней. Старец был изумительно похож на императора Александра Первого, якобы почившего в Таганроге. И было в его манерах много величественного и тайного.
Два года назад в Томск под видом простого гусара приезжал Александр Второй. Воспитанник поэта Василия Андреевича Жуковского.
Гостил у старца на Хромовке. Один из томичей в гусаре узнал царевича. Томич этот служил в гусарах в Петербурге, охранял дворец, знал в лицо всех членов царской фамилии. Узнал, упал на колени, а Александр ему сказал:
- Что же вы, любезный? Я же просто гусар!..
О чем говорил Александр с другим Александром - неизвестно.
Теперь уж и спросить не у кого. Могилка старца в монастыре, по углам ее растут четыре кедра, а на кресте буквы: Е И В.А. I. 4
И протоптана среди снега к этой могиле плотная тропа. Приходят каждый день и простой люд, и знатные. Постоят, помолятся и облегчаются болезни, уходит тревога, светлее на душе делается. И хочется покаяния.
Да, были домашние концерты, были спевки, в карты играли, в бильярд. Старо, старо!
В пролом году на Кавказе взяли в плен гордого Шамиля. Журналы до сих пор печатают портреты этого дикого горца. Много пишется о покорении русскими Амурского края и всяких среднеазиатских ханств. Но Томск далеко от места этих бурных событий. А хочется, чтобы и здесь что-нибудь происходило.
Пятнадцать лет назад по подписке собирали деньги на строительство городского театра. Собрали - шиш да маленько.
Золотопромышленник Аполлон Евтихиевич Филимонов добавил сумму такую, что как раз хватило построить театр. Наезжали в Томск гастролеры, то хорошие, то плохие. Но в нынешнюю зиму ни одна труппа не рискнула забраться так далеко.